Здесь тебе сейчас нечего делать.
Катя вышла.Елена Станиславовна взглянула на расстроенное лицо Дуси.
— Ого, Дусенька, я вижу, вы что-то мной недовольны,— проговорила она с легкой усмешкой.
Дуся вспыхнула и, возможно, сказала бы какую-нибудь резкость. Но Елена Станиславовна будто угадала ее мысли.
— Хотите сказать, что я этакая современная барыня. Аристократку из себя разыгрываю, домработницу равной себе не считаю?
Дуся промолчала... «Лучше всего уйти отсюда», — подумала она. Но Елена Станиславовна уже опустилась на тахту и указала Дусе место рядом с собой.
— Вы мне симпатичны, Дусенька, и мне хочется поэтому, чтобы вы правильно меня поняли. — Елена Станиславовна взяла гостью за руку.—Я вовсе не считаю, что Катя ниже меня, даже, пожалуй, наоборот. Пройдет пять — десять лет, и она, может быть, станет известной всей стране стахановкой или техником-изобретателем, или учительницей — словом, вырастет, вероятно, неизмеримо. А я останусь тем, что я есть сейчас. Но отношения между людьми должны все-таки определяться тем положением, какое они занимают в данный момент. Ведь не пришло бы вам в голову, скажем, в училище устроить посиделки в кабинете директора, или в цехе, например, в рабочее время организовать дискуссию о последнем фильме. Во всем должен быть порядок. Быть домработницей — такая же служба, как всякая другая. Вот так-то, милая.
Елена Станиславовна говорила столь убежденно и доводы ее казались такими вескими, что Дуся невольно кивнула головой.
— Пойдемте, Дусенька, покажу вам кое-что, — сказала Елена Станиславовна. Доверительно обняв Дусю за плечи, она повела ее в спальню,, там, подойдя к шкафу, распахнула дверцы.
«Своими туалетами хвастаться будет», — подумала неприязненно Дуся. То, что намеревалась, по ее мнению, делать Меркулова, хотя и было естественным в отношениях между женщинами, но в данный момент показалось почти оскорбительным. «Нарядов у нее много, не то что у меня—два платьишка». И все же Дуся не без любопытства заглянула в шкаф.
Однако Меркулова сдвинула в сторону висящие там платья, сняла с вешалки заплатанную, выгоревшую и полинялую военную гимнастерку с узкими погонами старшего лейтенанта административной службы.
— Вот, Дусенька, в этой форме я провела последний год на фронте. Храню, как реликвию. Всегда с ней связаны у меня и война, и моя молодость, и мои мечты... — Елена Станиславовна говорила грустно. Лицо ее стало задумчивым и добрым.
— И это... вы в боях заслужили? — спросила Дуся, указывая на орден и две медали, прикрепленные к гимнастерке.
— Да. Орден я получила на фронте, — ответила Елена Станиславовна. Она поглядела на Дусю и, догадавшись по выражению ее лица, что та не понимает, пояснила: — Я служила в таком военном органе, который вел антифашистскую пропаганду. Мы составляли листовки, обращения, организовывали выступления военнопленных перед микрофоном на линии фронта. Мне довелось и летать на плохоньком самолете, солдаты его называли «кукурузником», над немецкими окопами и через громкоговоритель читать листовки и обращения. Чаще всего это проделывалось ночью. Конечно, нас обстреливали. Однажды меня ранило, но все же я, как говорят, выполнила задание. За это меня наградили.— Меркулова повесила гимнастерку обратно в шкаф. — Не посчитайте, бога ради, Дусенька, меня хвастуньей. Рассказала все это лишь для того, чтобы вы меня лучше знали.
— Л моя жизнь была неинтересной, — невольно вырвалось у Дуси.
— Вам необходимо работать, — сказала Елена Станиславовна, — человек не имеет права останавливаться, иначе он превращается в обывателя.
Дусе хотелось спросить, почему же не работает сама Елена Станиславовна, но она постеснялась задать этот вопрос.
Елена Станиславовна, однако, поняла ее.
— Вы думаете сейчас обо мне и находите противоречие между моими делами и словами?
— Вы такая умная. Зачем вам быть домашней хозяйкой?
Елена Станиславовна задумалась. Откровенно ответить Дусе было нелегко. Сказать, что она не работает именно потому, что слишком честолюбива, — пожалуй, парадокс не дошел бы до Дуси. Между тем, это было так.
...Отец Елены Станиславовны, мелкий адвокат в провинциальном Дмитров-Льговском, до революции считался отчаянным либералом, при Временном правительстве пошел было в гору. Но Октябрь привел его в ужас. Всю гражданскую войну он просидел дома, отгородившись от мира тройными запорами на дверях и справками, добытыми у знакомых врачей, о всевозможных болезнях.
К началу тридцатых годов, то есть к тому времени, когда Елена Станиславовна стала входить в сознательный возраст, Станислав Георгиевич, добившись скромной пенсии, устранился от всяких дел. Мать Елены Станиславовны, женщина, живая и энергичная, была с утра до вечера поглощена делом, так как давала обеды на дому для холостяков. Любила Лена, придя из школы, усесться на потертом кожаном диване в отцовском кабинете и, перелистывая какую-нибудь книгу, слушать рассуждения старого адвоката на тему о роли личности в истории и роли случайности в жизни личности.
— Жизнь выдающегося человека, милая, делится на три этапа, — говаривал Станислав Георгиевич. — В детстве и юности он выбирает себе достойные образцы для подражания и равняется по ним; в зрелом возрасте уверенно хватает за хвост счастливую случайность и взлетает высоко; в старости пишет воспоминания в назидание потомкам. Мне, доченька, к сожалению, на втором этапе не хватило смелости, поэтому на третьем я стал
неудачником. — Эти слова отца глубоко запали ей в душу.
Закончив среднюю школу, Лена устроилась секретарем в дирекции небольшого завода. Но надолго застревать в Дмитрове она не собиралась. Собрав немного денег и приодевшись, переехала в Москву и поступила в институт иностранных языков. Она смутно верила, что в Москве подвернется тот счастливый случай, который сделает ее знаменитой. А знание языков необходимо на любом поприще. Но год от года Лена все ясней начинала понимать, что никаких особых данных, никаких надежд добиться славы у нее пет. Ей предстояло стать скромной преподавательницей немецкого языка в школе. Л это ее никак не устраивало. Лена хорошела день ото дня и день ото дня все более сознавала силу своей красоты. В отличие от большинства своих подруг, она была холодна и ни в кого не влюблялась, очертя голову. Постепенно у нее созрела мысль: если нельзя самой стать знаменитым человеком, то, по крайней мере, можно стать женой такого человека.
Ей повезло. В нее, студентку третьего курса, влюбился видный работник Наркоминдела. Лена бросила учебу и вышла замуж. Она очутилась в кругу известных стране людей. Казалось, она близка к своей цели, однако вскоре пришла беда. В 1937 году кто-то оклеветал ее мужа. Его арестовали. Следователь вызвал и Елену. Перепуганная, желая во что бы то ни стало выгородить себя, она начисто отреклась от мужа, назвав его человеком скрытным, чуждым ей. Когда клевета была разоблачена, а муж восстановлен во всех' правах, она вновь пришла к нему, но он отверг ее. У Елены хватило мужества вернуться в институт, закончить его, а потом уйти на фронт. Тут и подвернулся Борис Осипович. Елена Станиславовна была уже достаточно опытна, чтобы сразу разглядеть в нем незаурядную личность.
То, что он оказался в трудном положении, не могло ее остановить, даже наоборот, это давало возможность привязать его прочно и навсегда к себе, сделать каждый его будущий успех их общим успехом. Пусть тот первый ушел из ее жизни навсегда (силой воли она заставила теперь исчезнуть вновь . мелькнувшую перед глазами сцену у курьерского поезда на станции). Борис должен стать выше его...
— О чем вы так задумались? — спросила, наконец, Дуся. Ей показалось, что Елена Станиславовна забыла и об ее вопросе, и о ней самой.
Елена Станиславовна хрустнула пальцами. Она ответила так, как следовало, по ее мнению, отвечать женщине искренней и передовой.
— Вот взгрустнулось: в последнее время обстоятельства мешают мне всерьез работать по специальности. Я ведь филолог. Сама чувствую, как непростительно плохо то, что я не сумела примениться к обстоятельствам так, чтобы не потерять себя.
— Я обязательно пойду работать... Как только будет возможно... — сказала Дуся, словно оправдываясь.
Елена Станиславовна, занимая гостью, показала Дусе свои наряды — платья цветастые, легкие, дорогие, модельные туфли, шелестела страницами иностранного журнала мод и, как бы между прочим, спросила:
— Ваш муж, видимо, все в хлопотах о вас, Дуся, о семье?
От созерцания просторных, хорошо обставленных комнат, от обилия вещей и нарядов своя нынешняя жизнь показалась Дусе такой неладной и горькой, что у нее вырвалось:
— Ваня у меня вообще умный и работящий, но какой-то неприспособленный.
— То есть как неприспособленный? — удивилась Елена Станиславовна.
— Ну, то ему одно неудобно просить у начальства, то другое... Я ему уже сказала: «Ты, наверное, думаешь, что уже при коммунизме живешь».
Елена Станиславовна ласково потрепала Дусю по щеке. Нет, определенно Дусина непосредственность ей нравилась все больше и больше. «Хорошо бы чем-нибудь помочь ей. Ведь Донцов подчиненный Бориса...» И хотя Елена Станиславовна думала так и искренне сочувствовала Дусе, но, не посоветовавшись с мужем, не выяснив его мнение, она не хотела, да и не могла что-нибудь твердо обещать. Глядя в окно, за которым перепархивали снежинки, искрящиеся и невесомые на фоне мутноватого неба, она неопределенно сказала:
— Мужа надо наставлять, а не только любить. Впрочем, все со временем образуется...
В то время, когда женщины мирно беседовали о разных житейских делах, в прихожей раздались один за другим несколько резких звонков. Посетитель, видимо, был не из терпеливых. Пробежала Катя открывать дверь; послышался приглушенный расстоянием и закрытой дверью уверенный мужской голос: «Раз хозяйка дома, проводите меня!» Было слышно, как гость раздевался в прихожей, затем он спросил: «Так сюда, что ли, идти?»
— О, это, кажется, наш общий знакомый... — сказала, прислушиваясь, Елена Станиславовна.
На пороге показался Батырев.
— Ну, так и есть, это наш лейтенант! Очень мило, что вы заглянули. Заходите, пожалуйста! — Меркулова поднялась навстречу гостю.
Батырев щелкнул каблуками и, склонившись, поцеловал руку хозяйки. Запросто поздоровавшись с Дусей, он, весело поглядывая на женщин, воскликнул:
— У меня сейчас такое ощущение, будто мы все еще вместе продолжаем путешествие.
Дуся поддакнула. Она думала о своей бездомности и по-своему поняла слова лейтенанта.
— Это хорошее ощущение и свидетельствует о взаимных симпатиях, — сказала благосклонно Меркулова. — Сейчас полдень, мои милые гости. Хотите кофе? — Шурша платьем, она направилась к буфету. Достала из него кекс, вазу с конфетами.
— Хочу всего, чего хотите вы.. Одним словом, хочу быть вам приятным. — Батырев держался так, словно был своим человеком в доме, хотя и зашел к Елене Станиславовне в первый раз. Елена Станиславовна не удержалась от иронической улыбки.
— Вот и отлично. Извините, я оставлю вас на несколько минут. Общайтесь пока. Я думаю, что вам не будет у меня скучно.
Елена Станиславовна вышла, Батырев окинул взглядом комнату, пощелкал пальцем по статуэткам на этажерке и, повернувшись к Дусе, по-приятельски откровенно спросил:
— Пришли к Меркуловой за помощью, хотите поговорить о квартире? Верно?
— Почему вы так думаете? — Дуся опешила. Батырев почти угадал ее мысли. Он рассмеялся.
— Мог бы об этом судить по выражению вашего лица, мог бы и по тому, что вы утром, вместо того чтобы устраивать свое гнездышко, находитесь здесь. Но я и без всего этого знал заранее, что так и будет.
— Скажите пожалуйста, вы прямо-таки астролог! — съязвила в сердцах Дуся. (Она перелистала недавно у Маратовых какой-то исторический роман и непрочь была употребить звучное слово.)
— Где там астролог? — Батырев вынул из кармана серебряный портсигар, закурил и, картинно пуская тонкой струйкой дым, с апломбом добавил: — Просто у вас муж такой образцово-показательный, что годится хоть в идеальные герои.
— В какие герои? — переспросила Дуся.
— Ну, знаете, как бывает в некоторых книжках,—• продолжал, удобно усевшись в кресло и закинув ногу на ногу, Батырев. — Все у человека хорошо: и смел, и правдив, и семьянин отличный, и даже не курит и вина в рот не берет... В книгах вот такие люди весьма легко преуспевают.
— А в жизни? — перебила Дуся.
— А в жизни им куда трудней, чем другим, — сказал Батырев.— Гибкости, уменья позаботиться о себе им не достает (это водь к лучшим качествам у пас не относят). Вот они обычно и страдают, даже бывает, жены от них уходят... по это не обязательно, — добавил Батырев и рассмеялся.
— Вы все вышучиваете и над всем смеетесь, — сказала Дуся, — как будто нарочно стараетесь казаться похуже, а когда-нибудь сами об этом пожалеете...
— Возможно. — Батырев потянулся к пепельнице и, погасив окурок, сказал небрежно: — Из всех своих знакомых хуже всего я, наверное, знаю самого себя. — Он откинулся на спинку кресла и, поглядев на Дусю, усмехнулся, подумав: «Что это я дурака валяю».
Вернулась Елена Станиславовна. За ней вошла Катя, поставила на стол поднос с чашками и кофейником. Меркулова, разлив кофе, подавая чашку Дусе, сказала:
— Вот теперь расскажите, милая, подробно о своем житье-бытье. Да и кушайте, пожалуйста, кекс, — она пододвинула Дусе вазу.
Дуся, чинно держа в руке чашку, сделав глоток, призналась:
— Живу все-таки пока плохо.
— А что значит «все-таки»? — спросил Батырев. Дуся, прежде чем ответить, подумала. Маратовы были, конечно, хорошие люди. Но Дуся все же чувствовала себя чем-то вроде домработницы. И Савва Артемьевич, и Сима, и Ваня уходили по утрам на работу, а она убирала комнату, варила обед. Не то, чтобы она не любила этого делать. Нет, скорее, наоборот. Дуся, увлекаясь, иногда даже забывала, что находится в чужом доме: украшала комнату, наводила идеальную чистоту, строила планы ремонта. Но возвращались хозяева, и Савва бросал книги на стол, какие-то папки на диван, его жена стряхивала пепел на ковер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70