Еще какую-то долю секунды в его сердце тлела надежда, глупая, безрассудная, но непобедимая.
Однако Мария растерянно оглянулась по сторонам. Это признание, да еще тут, посреди цеха, в конторке, ошеломило ее. И было жаль Серова и отчего-то стыдно за него и за себя.
— Я не надеюсь на взаимность, — почти спокойно продолжал Серов. — Я знал все еще в госпитале. Простите за признание. Оно нужно было для меня. — Голос его становился все увереннее и тверже. — И нужно, чтобы, вы понимали, как я хочу вашего счастья.
— Спасибо, — прошептала Мария. Она, конечно, понимала, что глупо благодарить за чувство, но ничего другого не пришло ей на ум.
Серов поднялся.
— Я знаю вас и думаю, что знаю теперь Кипари-сова. Он тоже любит вас. Я убежден, что бы там ни было, вы должны пожениться, это необходимо для вас обоих. И это все равно неизбежно... До свидания!
Он повернулся и вышел. Мария выскочила было за ним в цех и остановилась. Все происшедшее сейчас казалось странным, почти нелепым. Потом на мгновенье все отступило — и разговор с Серовым, и он сам, и цех. Перед глазами встало лицо Кипарисова.
Еще более двух часов пробыл Серов в доке, разговаривая с командирами ремонтирующихся кораблей, с инженерами и мастерами.
Уже вечером он захлопнул за собой массивную дубовую дверь заводоуправления с толстым бронзовым кольцом, торчавшим из львиной пасти, подошел к поджидавшей его у обочины тротуара машине: зис после аварии находился в капитальном ремонте, и командующий временно пользовался политотдельской серо-зеленой «Победой».
Серов сказал шоферу: — Ну-ка, подвинься, — и сам сел за руль.
«Победа» плавно взяла с места и, набирая скорость, помчалась по широкому и снежному Морскому проспекту, пронизанному чистым блеском заката. Белые облака, подобно пуховым перинам, наслаивались на одной стороне неба, а на другой закатывалось солнце и небосклон был блекло-лиловым, как отцветшая сирень.
Большие и малые дома без вывесок и с вывесками магазинов, парикмахерских и различных бытовых ателье и мастерских мелькали за низкорослыми липами, посаженными вдоль расчищенного и посыпанного желтым песком тротуара. Деревца были привезены из леса прошлой осенью, и сейчас их стволы, обложенные сухим мхом и соломой, обвязанные холстом, выглядели уродливо толстыми. У одного из домов работала снегоочистительная машина, механическими лопатами ловко забрасывая на бегущую ленту транспортера кучи загрязненного снега. Около нее, глазея, толпились дворники и ребята с коньками и школьными сумками...
Наступал тот вечерний час, когда городские улицы особенно оживлены. По проспекту, по его обеим сторонам, группами и в одиночку, шли рабочие заводов, фабрик, окончившие работу или спешившие заступить на очередную смену, служащие, домохозяйки, заглядывающие в магазины; мамаши и няни возили на санках малышей по белым, как накрахмаленные скатерти, тротуарам, по аллеям скверов прогуливались парочки в ожидании начала спектакля или киносеанса; на пешеходных дорожках, ведущих через проспект, густо толпились люди, пропуская поток автомашин. Белые Скалы жили своей обычной жизнью, уже забывая о землетрясении.
Серов, погрузившийся в раздумье, видел лишь открывающийся за каждым очередным перекрестком то серый, то угольно-черный, местами заиндевевший и заснеженный асфальт, то висящие на скрещенных проволоках светофоры, дорожные знаки, жесты регулировщиков, сигнальные огни идущих впереди машин и механически привычно, то прибавляя, то сбавляя газ, тормозил, останавливался, выжидая, когда освободится путь. Он старался и не мог освободиться от мысли, причинявшей ему острую душевную боль.
Шофер-матрос, сидевший по правую сторону от командующего, с уважительной и отчасти снисходительной улыбкой профессионала критически оценивал каждое его движение, но молчал, словно набрав в рот воды. «Победа» круто свернула с дороги в военную гавань на тихую, тоже обсаженную деревьями и покрытую пухлым снегом улицу, где жил командующий.
...Не снимая шинели, Серов прошел в столовую, спальню, постоял в просторной кухне с электрической и обычной, кафельной, плитами, холодильником, со стенами, до половины отделанными белыми метлахскими плитками, а выше — до потолка выкрашенными масляными белилами, со множеством шкафчиков и полочек,— словом, со всем необходимым для большой семьи и совершенно бесполезным для одинокого бобыля. Серов снова, миновав столовую, вошел в свой кабинет, осыпанный дрожащими пятнами заката, пробившегося сквозь неплотно задернутые шторы, и остановился у письменного стола. «Зачем он заехал домой?». Он так и не мог вспомнить. Для чего совершил этот нелепый обход квартиры, точно кого-то искал и не находил? — И этого он не мог бы объяснить. Было такое ощущение, словно с той минуты, как он свернул с дороги в гавань, все происходило уже помимо его воли. «О чем же я все время думал? Ах да, о Марии...» Пожалуй, только теперь ему стало понятно, что, занимая один большую квартиру, он все время подсознательно ждал, что в пей появится хозяйка. Серов бросил взгляд на диван и вспомнил: здесь когда-то лежала Мария, после того как едва не погибла в проруби. Он представил себе ее так ясно, с полузакрытыми глазами и рассыпавшимися волосами, как будто она и сейчас была перед ним. Серов даже протер глаза... Да, с этого вечера для него все определилось: либо хозяйкой будет она, либо хозяйки не будет вовсе... «Не будет вовсе», — повторил он про себя. Ему уже неприятно было здесь оставаться.
Серов вынул из письменного стола нужные бумаги, отобрал стопу журналов и любимых книг и велел шоферу упаковать и снести в машину. А сам подошел к окну и широко раздвинул штору.
Глубокие, искрящиеся бирюзой снежные наметы поднялись по самые ветви молодых берез и мохнатых сизовато-зеленых елей. Сад с тощими ветвями деревьев, с чернеющими дощатыми стенами беседки, прикрытой, как шалаш, островерхой, занесенной снегом крышей, на которой, нахохлившись, сидел ворон, сад, обнсенный невысоким забором, с протоптанной в снегу ребячьими ногами петляющей стежкой от забора до беседки, освещенный янтарным светом зари, был безлюден и своеоб-
разно красив. В его дальнем углу уже темнело, и оттуда тянулись зыбкие тени, ложась вкривь и вкось на снежный покров.Ворон оглянулся, взмахнул крыльями и полетел низко над голыми, как метлы, вершинами деревьев и скрылся за крышами соседних домов.
Серов проводил его взглядом. «Словом, все решено», — сказал он себе. Он и сам не заметил, как острая душевная боль сменилась спокойной грустью. С легкой иронией он мысленно представил себе свою одинокую старость и тотчас же забыл, о чем думал. Мысль не оставила никакого следа в душе.
Задернув наглухо штору, он поторопил замешкавшегося адъ^отаита. Затем вышел, сел в машину и через несколько минут уже поднимался по широким сходням «Морской державы», стоявшей у стенки.
Дежурный офицер звонко и четко отрапортовал ему. Серов прошел в свою каюту и послал адъютанта за Панкратовым, Высотиным и Меркуловым.
Со свежего воздуха в каюте показалось душно. Командующий поднял стекло иллюминатора, и в нем, как в большой подзорной трубе, открылась гавань с рядом низких и длинных силуэтов кораблей, стоящих на рейде; их уже зажженные сигнальные огни были едва приметны на фоне зари. У самого горизонта текли, отражаясь в волнах, последние блики заката, издали похожие на качающиеся тусклые оловянные зеркала, а кругом все больше и больше сгущалась вечерняя туманная мгла.
У самого борта прошел буксир, тяжело урча машиной, таща за собой на стальном тросе мусорную баржу, темную и неуклюжую. На стоящем неподалёку крейсере сыграли учебно-боевую тревогу; черные фигуры людей замелькали торопливо на его палубе, погасли почти разом все огни, и стволы орудий, развернувшись, стали щупать небо и воду. Словно игла, протыкающая серую мешковину, заиграл тонкий луч маяка на далеком мысе. Первые крупные вечерние звезды проступили в темнеющем морозном небе...
Серов зажег свет, за иллюминатором все мгновенно потонуло во мраке. Достал из сейфа портфель с планами боевой подготовки, положил его на стол, водворил
на привычное место пресс-папье и, закурив, принялся просматривать бумаги.Меркулов пришел первым. Энергично пожал руку командующему и, не ожидая приглашения, сел на диван, закинув ногу за ногу и опершись затылком о спинку. Лицо его было чисто выбрито. Глаза смотрели весело и жестковато.
Что скрывать, ночной разговор с женой вернул ему уверенность в себе, и он это почувствовал, едва проснулся. Вчерашних сомнений как не бывало. Думалось и вспоминалось обо всем по-другому. Конечно, и теперь доводы Елены Станиславовны выглядели несколько сомнительными. Было ясно, что она подошла ко всему с узко личной точки зрения. Но в конце концов это естественно для любящей женщины, заботящейся о своем муже, — решил Меркулов. Зато он сам сумеет перебросить мостик от личного к общественному. «Что бы там ни говорили на партсобрании, я вел себя всегда принципиально. Разве Светов получил бы ответственную задачу на ученьях, разве, открыл бы проход в Безымянную бухту, если бы я не настаивал перед командующим, чтобы командиру «Дерзновенного» дали возможность проявить инициативу?—рассуждал начальник политотдела. — Разве на совещании я осуждал Светова за смелость? Нет, я громил его за зазнайство, за то, что он противопоставляет себя командованию. И это тоже было верно!.. Вовремя поддержать, вовремя осадить — не в этом ли смысл воспитания?! Работники моего политотдела проявили себя и на ученьях, и в дни стихийного бедствия отлично. И кто станет отрицать, что, например, решительность Порядова, изменения, которые произошли в его характере, — следствие тех повышенных требований, которые я предъявлял ему с самого начала... Даже странно, что это вчера не пришло мне в голову».
В стройную логическую схему Меркулова не укладывалось, правда, его отношение к докладной Донцова и то, что он одобрил пустой по существу доклад Маратова. Но это были мелочи, от которых начальник политотдела считал себя вправе отмахнуться.
«Я еще сумею показать, кто по-настоящему борется за новое в соединении, и не Панкратову меня остановить», — завершил свои утренние размышления Меркулов. Он полюбовался спящей, женой, осторожно прикоснулся к ее лбу губами, вышел в ванную, принял ледяной душ. Теперь он был готов к работе.
— Ну что ж, Кирилл Георгиевич, — сказал Меркулов, набивая табаком трубку, — мне кажется, соединение в целом неплохо справляется с последствиями стихийного бедствия. Люди проверяются в тяжелых испытаниях: многие отличились... а кое-кто и с катушек долой... — он сделал решительный жест трубкой, зажатой в кулаке, придерживая табак большим пальцем.
Серов промолчал. Он ждал, что начальник политотдела после собрания придет к нему со своими раздумьями как человек, сам во многом ошибавшийся, но тот держался, словно был верховным судьей.
Матовый свет плафонов сочно ложился на пять рядов орденских колодок, украшавших грудь начальника политотдела, на его волосы, резко очерченное лицо. Он раскуривал трубку и ждал ответа.
— Мне не нравится, Борис Осипович, это ваше «скатушек долой», — начал было Серов, но в это время вошел Высотин и остановился у комингса каюты. Серов оборвал фразу и обратился к нему: — Заходите, Андрей Константинович, располагайтесь...
Почти тотчас вслед за Высотиным появился Панкратов. Он доложил о себе по всем уставным правилам, обычно в отношениях между ним и Серовым не соблюдавшимся, смотря глубоко запавшими глазами мимо лица командующего, на золото его широких адмиральских погон. Голова Панкратова на короткой шее была чуть наклонена упрямо вперед, гладкое, до синевы выбритое лицо пожелтело от волнений и недосыпания. Уже то, что произошло с Николаевым, было для него страшным ударом. Офицер, которого он считал лучшим командиром, поддерживал и, более того, по-человечески уважал, оказался на поверку паникером, чуть ли не трусом. Вчерашнее партсобрание совсем выбило Панкратова из колеи. Было бы в тысячу раз лучше, если бы недовольство выразил сам командующий, даже объявил выговор. К неприятностям такого рода за долгие годы службы Панкратов привык и считал их естест-
венными. Вышестоящий начальник по самому своему положению имеет право и даже обязан быть умнее нижестоящего. Но именно поэтому нельзя, чтобы в споре с ним, Панкратовым, оказались правы Светов, Высотин, не говоря уже о Порядове и Донцове.
Когда речь шла о партийной работе и неизбежно связанных с ней критике и самокритике, у начальника штаба всегда возникало смутное чувство, будто речь идет о чем-то неположенном. Он сам был коммунистом с десятилетним стажем, директивы вышестоящих партийных органов были для него так же святы, как военные приказы, но слово «демократия», когда его связывали с военной службой, никак не укладывалось в его сознании, оно, по его мнению, не имело четких границ, могло по-всякому толковаться и как-то само по себе было обращено против единоначалия. Когда партийные работники разъясняли его приказы или указания (хоть в глубине души Панкратов большого значения этому не придавал), когда они заботились об учебе или отдыхе моряков, они делали свое прямое дело, но едва возникало «обсуждение» (слово это без иронии Панкратов не произносил) чего бы то ни было, начальник штаба ощущал неудержимое желание сказать: «Запрещаю!». Если же нельзя было запретить, оставалось только «умыть руки». Так поступил он на собрании и на заседании бюро, когда секретарем избрали Вы-сотина. Панкратов владел только одним способом скрывать свои тревоги, сомнения, переживания — замкнуться, как в броню, в строжайшую, до мелочности, уставную официальность. Этим способом он и пользовался. Для него здесь не было Кирилла Георгиевича Серова, Бориса Осиповича Меркулова, Андрея Константиновича Высотина, а только — командующий, начальник политотдела, помначштаба, имевшие определенные воинские
звания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70