— Ну-с, Андрей Константинович, выкладывайте. Казалось бы, Высотин был подготовлен к разговору.
Уже на совещании, а пуще того, после ночной беседы со Световым, он уверился в том, что и Панкратов, и Меркулов неверно оценили выступления Светова, и дал себе слово во что бы то ни стало восстановить истину. Нельзя было допустить, чтобы командир корабля пострадал за то, что проявил добрую инициативу. Никакими высшими соображениями не оправдать несправедливости. Высотин давно и хорошо знал Серова и верил, что командующий поймет и поддержит его. И все-таки заговорить сейчас о световском деле было не так-то
легко и просто. Бывает, увидишь одну песчинку и задумаешься о пустыне, схватишься за обрывок нити — размотаешь клубок. Проклятая фраза: «Первая колонна марширует, вторая колонна марширует...» — не выходила из памяти. Только вчера Высотин перелистал планы боевой подготовки, отчеты о стрельбах, аварийных и других ученьях за три года и убедился, что каждый новый год почти ничем не отличается от предыдущего. «Почти» заключалось в том, что оценки результатов становились понемногу выше, но условия, в которых эти результаты достигались, оставались теми же. Это открытие поразило Высотина. «Как же я до сих пор ничего не замечал?» Он долго и мучительно раздумывал, прежде чем пришел к выводу, который встревожил его до глубины души: да, была какая-то слепая сила инерции, и он сам подчинялся этой силе... Теперь нельзя уже было говорить командующему просто о Све-тове, надо было сказать о консерватизме, который пронизывал многие звенья боевой учебы. А это значило обвинить самого Серова. Высотин задумался.
— Что же вы молчите? — спросил Серов.
— Я начну с одного похода «Дерзновенного» к Скалистому,— решился Высотин. — Не знаю, слышали ли вы о нем?
— Начинайте! — Серов откинулся в кресле. Он не стал признаваться в том, что услышит об этом уже в третий раз, хорошо зная, что одно и то же событие освещается по-разному в зависимости от точки зрения рассказчика.
Высотин заговорил горячо, волнуясь. И чем дольше слушал командующий, тем отчетливей стучала в его мозгу мысль, впервые возникшая во время беседы с Канчуком: «В книге ратую за новое, а повседневно позволяю его глушить».
Высотин рассказал о совещании, о мысли Светова создать экспериментальный корабль и остановился. Трудно было переходить к обобщениям, но Серов сам ему помог.
— А не находите ли вы, Андрей Константинович, что последнее учение выглядит уже несколько устаревшим?.. — спросил он.
Тут Высотин и выложил начистоту все, что накопилось у него на душе.
Строгие прямые морщинки рассекли лоб Серова. Он машинально постукивал мундштуком папиросы по крышке коробки, пока не стал сыпаться табак. Потом поднялся и сказал:
— Спасибо за откровенность, Андрей Константинович. Теперь вот что. Передайте начальнику штаба: завтра к 9.00 подготовить катер. Побываю на кораблях. Пройду к Скалистому, посмотрю на месте. Да... — Серов на мгновение задумался. — Доложите Панкратову, что вы идете со мной.
Минула неделя с тех пор, как Серов и Высотин покинули Белые Скалы. Никаких распоряжений от командующего не поступало. В штабе шла обычная размеренная жизнь. В каютах «Морской державы» шуршали военно-морские карты и листы пергаментно-желтой кальки, стучали в канцелярии пишущие машинки, за которыми сидели наголо остриженные матросы-писари, из'секретной части доносился запах расплавленного сургуча и клея, хлопали двери, дробно стучали каблуки на трапах. И все-таки по особо озабоченным лицам флагманских специалистов, подчеркнутой деловитости политработников можно было судить, что все они ждут какой-то проверки и стремятся ликвидировать все свои вольные и невольные грехи.
Недаром же командующий переходит с корабля на корабль. Никто не сомневался в том, что Серов хочет сам разобраться во всем, что происходило за время его болезни, и оцепить все заново строго, а может быть, и придирчиво.
Меркулов нервничал и ничего не мог с собой поделать. У него ведь были в свое время сомнения по поводу панкратовского плана. Сомнения эти теперь поднимались вновь, и ему трудно было их заглушить.
— Так вы убеждены, Илья Потапович, что мы во время учений ни в чем не ошибались? — спрашивал он уже в который раз.
— Безусловно, — не задумываясь, отвечал Панкратов.
— Интересно, почему он взял с собой именно Вы-сотина?
— А почему бы ему не взять с собой толкового штабного офицера, который в курсе всех дел! — Панкратов пожал плечами и добавил хмуро:—А может быть, вы в себе самом сомневаетесь, Борис Осипович?!
Меркулов сказал без обиняков:
— Нет. Чувствую, большие еще споры предстоят. Проверяю вашу уверенность.
— Тогда все в порядке! — буркнул Панкратов. Однако у него все-таки осталось неприятное чувство.
...Прошло еще несколько дней, и командующий вместе с Высотиным появились на «Морской державе». Они пришли на посыльном судне прямо со Скалистого. Едва поднявшись по трапу на палубу, Серов пригласил к себе Панкратова и Меркулова. Оба они понимали, что предстоит большой разговор. Оба ждали его, каждый по-своему к нему готовился. Поздоровавшись и усадив подчиненных, командующий прошелся по каюте, остановился у стола и сказал твердо и резковато:
— Будем говорить откровенно. Я побывал на кораблях, сходил в район учений и пришел к выводу: высадка десанта и все, что с ней связано, и все, что ей предшествовало, меня во многом не удовлетворило. Не уверен, что мы учли особые условия, которые могут возникнуть в современной войне. Так! Дальше. Самая большая вина на мне. Писал книгу о новой тактике, новых методах воспитания личного состава, а практически довольствовался тем, что все мерно движется по старой колее... Вчера я связался с командующим флотом, открыл ему все, что лежало на душе. Хотелось бы знать, что думаете по этому поводу вы, Илья Потапович, и вы, Борис Осипович!
Меркулов посмотрел в глаза командующему и почувствовал, что не может спорить. Обвинив себя, Серов, сам того не зная, задел Меркулова больней, чем если бы предъявил обвинение ему. «Ведь я сам еще недавно, правда, до учений, утверждал, что у пас в соединении есть скрытое неблагополучие». Он ощутил, как растет в нем какой-то внутренний порыв: подняться и выложить все как было с. первого дня приезда, сомнения, колебания, надежды... ошибки...
— Не понимаю я вас, товарищ командующий, — глухо проговорил, подходя к столу, Панкратов. — На учениях командовал я, Скалистый был с моря взят.
Задача выполнена. Штаб руководства меня ни в чем не упрекнул. Оснований считать нас неподготовленными не нахожу. Если с чем не справлюсь — готов нести ответственность, — в голосе Панкратова звучали и осуждение, и обида. — Проверяйте, испытывайте, а что же так?..
«А ведь Потапович не сдается... — мелькнуло у Меркулова.— Может быть, он прав?» И желание отдаться искреннему порыву пропало.
— Согласен, Илья Потапович, — и никого, кроме себя, не обвиняю, — сухо сказал Серов. — Командующий флотом того же мнения: будем проверять и испытывать. Ученье решено продолжать. Считайте, что в ближайшее время в наши воды войдет крупное соединение «противника». В его составе — крейсеры, вооруженные реактивным оружием новейшего типа. Ставится задача: не допустить неприятеля к нашим базам, обнаружить и разгромить в морском бою. Прошу через три дня доложить свои соображения.
Панкратов нахмурился.
— Есть, товарищ командующий! Разрешите идти!.. — тяжело ступая по ковру, он направился к двери.
— Да, — остановил его командующий, — я разрешил Светову проводить на «Дерзновенном» технические эксперименты, о которых он просил. Сообщите, пожалуйста, об этом на верфь. Там главный инженер Высотина интересовалась. Пусть свяжется. А потом я с ней сам поговорю.
Панкратов пожал плечами, хотел было возразить, по туг же взял себя в руки и, глухо повторив: «Есть!», вышел из каюты.
«Это хорошо, что учение будем продолжать, — подумал Меркулов. — Все станет яснее. Но почему командующий ничего не говорит конкретно? Почему он тогда, перед болезнью, осуждал Светова, а сейчас как будто поддерживает его? Вот этого, по-моему, делать не следует. Хотя бы из принципа. Тот, кто сказал «А», должен сказать и «Б»...»
Высотин застегнул лежащую перед ним папку, собираясь последовать за Панкратовым. Но Серов, выйдя из-за стола, будто невзначай положил ему руку на плечо.
— Немалые задачи встанут перед партийными и комсомольскими организациями на новых учениях, — сказал, поднимаясь, Меркулов.
— Безусловно, — Серов подошел к нему вплотную: — Кстати, Борис Осипович, мне кажется, что и вы несколько переоценивали в последнее время наши успехи.
— Что же я конкретно перехвалил? — спросил Меркулов.
Серов пожал плечами.
— Время покажет. Трудности впереди большие. Так что лучше пока без славословий. Договорились?
— Хорошо, товарищ командующий. — Меркулов был раздосадован, но показать этого не хотел. Он попрощался и вышел.
Когда за ним захлопнулась дверь, Серов сказал задумчиво:
— Я хотел, чтобы вы, Андрей Константинович, остались, потому что хочу поставить перед вами особую задачу. Прошу вас параллельно с Ильей Потаповичем и независимо от него продумать план операции. Доложите об этом Панкратову.
Высотин посмотрел на командующего удивленно. И тот пояснил:
— Предстоящий бой таков, что ему не найдешь прямой аналогии в прошлом... в учебники не заглянешь. Новое оружие рождает новую тактику... словом, бой будущего... Думаю, каждому из нас следует дать возможность самостоятельно поразмыслить...
«Каждому из нас... командующему, начальнику штаба и мне». Высотин встал.
— Это высокое доверие, товарищ адмирал... Серов улыбнулся.
— Ну что ж, постарайтесь его оправдать. А то ведь, говорят, критиковать других легче всего... Л? — он засмеялся, взял Высотина за плечи и, повернув лицом к двери, шутливо подтолкнул... — Ну-ка, за работу!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Спустя три дня после описанных событий, в полдень морозного погожего февральского дня, за сотни миль от Белых Скал, в океане, произошло подводное землетрясение. Его зарегистрировали все сейсмографические станции мира.
Подземные толчки ощущались по всему приокеанью. Но особенно значительным было колебание почвы на полуострове Скалистом.
В очаге землетрясения, так называемом эпицентре, из недр океанской пучины поднялся водяной вал высотой во многие десятки метров. Этот вал и другие, последующие за ним, концентрическими кругами устремились во все стороны океана, затопляя многочисленные в этой части света мелкие острова, обрушиваясь водяными горами на бухты и заливы, смывая и сокрушая все на своем пути.
...За час до землетрясения Анна шла по Морскому проспекту, прижимая руки к груди, словно удерживала сердце или защищалась от резкого порывистого ветра. На душе у нее было тоскливо. Только что со службы она позвонила домой и наказала бабушке Анфусе вовремя отправить Сережу в школу, а сама, используя обеденный перерыв, направилась в поликлинику. «Ниночку потом накормлю, — решила она. — У врача буду ведь недолго».
Отказавшись от машины, Анна пошла пешком, чтобы рассеяться и хоть немного успокоиться. Но ничто не радовало ее сегодня: ни морозная даль широкого проспекта, ни голубоватое сияние выпавшего за ночь снега, расчерченного вкривь и вкось серыми тенями деревьев, ни зеркальные витрины магазинов, картинно выставившие напоказ товары. Пешеходы обгоняли Анну, но она ничего не замечала, погруженная в свои думы.
Врач, к которому она шла, был знакомым — та самая пожилая, говорящая басом женщина, которая принимала Ниночку. Эта женщина была сейчас главным гинекологом города. В поликлинике ее называли «Мать-начальница» — за строгость и доброту.
Предыдущие роды у Анны были тяжелыми. Несколько дней она находилась между жизнью и смертью. Известно, что трудные больные и врачи привязываются друг к другу. Это чувство сродни тому, какое бывает у фронтовых друзей, сблизившихся в борьбе со смертью. Мать-начальница и Анна считали себя друзьями, не раз приглашали друг друга в гости, но так и не собрались.
«Согласится ли она мне помочь?—думала Анна.— Что бы там ни говорил Андрей, делать аборт решено твердо. Во имя Сережи и Ниночки, во имя своей работы я обязана пожертвовать всем, чем угодно». Она мысленно представила себе существо, которое должно было бы появиться на свет и которое она решила уничтожить, и вся содрогнулась. Аборт норой начинал казаться ей убийством. Однако чувство это еще можно было погасить. «Но если бы по-другому складывались отношения с Андреем?.. — подумала она. — Нет, нет... В конце концов пустячная операция — и все. Так на это и надо смотреть». Анна морально подготовила себя. Теперь оставалось добиться разрешения, а это тоже отнюдь не просто. Закон не интересовался психологическими переживаниями женщины, ее желаниями, обстоятельствами ее жизни. Закон рассматривал таинство зачатия и рождения человека только как акт общественный и юридический. Анне, как и тысячам других женщин, трудно было примириться с этим. Но факт оставался фактом: в те годы аборты были запрещены. Если она не хотела отдавать себя в руки ненавистных ей знахарок и бабок,
нужно было говорить с медиками, силой обстоятельств превращенными в судей и чиновников.Анна не заметила, как дошла до поликлиники, думая о своем, как сняла пальто в гардеробе, как стала ждать в приемной очереди. Время текло медленно и тягостно. За окном розовел полдень; воробьи, облепившие телеграфный столб, прыгали на фарфоровых чашечках и проводах, словно живые знаки на нотных линиях, прочерченных в белесом небе. В приемную из коридора заглядывали женщины, проходили врачи и медицинские сестры, шурша накрахмаленными белыми халатами. Слышался плач детей, голоса матерей, успокаивающих ребят. За дощатой перегородкой, где помещалась регистратура, то и дело раздавались телефонные звонки. Несмотря на открытую форточку в окне, остро пахло камфорой, валерьянкой, иодом — особым медицинским запахом, свойственным всем аптекам, поликлиникам и консультациям матери и ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70