Было видно, как его толстая якорная цепь то прогибалась, то натягивалась, как струна, под порывами ветра, готового, казалось, выбросить корабль на скалы.
— Все этому Светову нипочем. Вот сорви-голова. И на случай шторма, наверно, никаких мер не принял,— с досадой сказал Панкратов.
Николаев подумал, что Светову, который через час должен уйти в море, пожалуй, и нет необходимости принимать какие-либо особые меры на стоянке. Однако понимая, что это известно и начштаба, и не желая с ним спорить, промолчал.
— Вы молчите?.. А как вы вообще относитесь к Светову, Олег Леонидович? — спросил вдруг Панкратов.
Николаеву трудно было ответить на такой прямой вопрос. Он сам, признаться, недолюбливал Светова. Однажды (слухи дошли до Николаева) Светов заметил в дружеской беседе в офицерском клубе: «Остается только удивляться, как такой барин-сибарит, как наш достопочтеннейший Олег Леонидович, ухитряется поддерживать славу отличного корабля». Конечно, это могла быть только милая шутка (все зависело от интонации), но Николаев затаил обиду. Все же обида обидой, а офицерская этика — офицерской этикой.
— При всех своих недостатках Светов; по-моему, талантливый моряк, — сказал Николаев.
Этот ответ неожиданно вызвал длинную тираду Панкратова.
— Талант, милейший Олег Леонидович, это понятие весьма расплывчатое. Частенько за этим словцом стоит не что иное, как раздутое самолюбование. Для среднего военного человека — дисциплина, воля, упорство, знания — вот и весь талант. — Панкратов стиснул зубы, и челюсть его выдвинулась вперед. Заметив в глазах Николаева протест, начштаба продолжал с непоколебимым упорством: — Представьте себе, скажем, такой рядовой случай. Вот,— он на секунду задумался,— высажен десант, и командиру приказано взять с ходу укрепленную высоту. Что делает человек с воинским характером? А просто выполняет приказ, берет высоту, не считаясь ни с чем. И вся недолга! Это и есть воинский характер. — Панкратов сделал энергичный жест, как бы подтверждая свои слова. — Что же делает человек без воинского характера, который вообразил себя талантом? Он, конечно, начинает сомневаться, правильно ли наносить удар «в лоб», не лучше ли, например, по-
пытаться высоту окружить, или еще как, вырабатывает свой особый хитроумный план и гордится им. Ну, а потом выясняется, что, исходя из высших оперативных соображений, прямой удар был нужней и выгодней, что, скажем, выполняя свой маленький планчик, командир не отвлек на себя тех сил противника, что требовалось! Согласны, Олег Леонидович?
— Да, конечно... — Николаев, однако, думал не столько о том, прав ли начальник штаба по существу, сколько о том, почему он сейчас об этом говорит с нескрываемым раздражением.
Панкратов меж тем повернулся и указал рукой на иллюминатор, за которым чернел силуэт «Дерзновенного».
— Не верю я в характер Светова, — сказал он, — не верю, и баста!
— Он Герой Советского Союза, — осторожно заметил Николаев.
— Не знаю, каким он раньше был. Видимо, раньше был иным, раз заслужил эту высокую награду. Но знаю — военного человека, в какие рамки не поставь, — они должны быть ему, как мундир от лучшего портного, как раз впору, а у Светова только и заботы, как бы на его мундире побольше пуговиц было расстегнуто...
Николаев задумался. Конечно, с Панкратовым можно было поспорит!.. В случае, им приведенном, все было уж слишком подогнано для подкрепления заранее высказанной мысли. Легко было бы привести случаи, доказывающие как раз обратное. Николаев и самого себя считал мыслящим моряком. Однако сейчас осуждение Светова оборачивалось похвалой ему, Николаеву. Это было, как-никак, приятно. Поэтому он покривил душой.
— Да, в ваших словах есть, как всегда, Илья Пота-пыч, военная мудрость, — сказал он.
Панкратов похлопал Николаева по плечу и наставительно сказал:
— Военная мудрость, Олег Леонидович, в уставах, наставлениях, приказах. Так что нам, солдатам, не так уж трудно стать умниками. — Панкратов рассмеялся, расстегнул верхний крючок на кителе. — Ну что ж, сыграем партию. — Он достал из ящика стола шахматы.
В эту минуту в каюту вошел Меркулов. Панкратов поспешно застегнул крючок и шагнул навстречу начальнику политотдела. Они молча поздоровались.
В цыганских глазах Меркулова Панкратов впервые заметил огонек доброжелательства. Меркулов молча обошел стол, потрогал почему-то шахматную доску и, подойдя к Николаеву, сказал:
— Итак, вашего старпома хотят назначить командиром «Гордого». Не будете тужить о дельном офицере?
— Кипарисов заслужил повышение, — ответил, солидно кашлянув, Николаев.—А мы найдем, кого выдвинуть.
— Правильно, на отличном корабле так и должно быть, — одобрил Меркулов и, словно позабыв о Николаеве, повернулся к Панкратову. — Если свободны, Илья Потапыч, хочу доложить вам о партийных мероприятиях.
— Добро, усаживайтесь. — Панкратов повернулся к Николаеву.
— Вы, Олег Леонидович, свободны, я загляну к вам на «Державный» через часок.
Когда Николаев вышел, Меркулов, усевшись в кресло и набивая трубку, сказал:
— План штаба мы изучили в политотделе. Хотелось бы поговорить главным образом о политической работе.
«Что это сегодня с Меркуловым?—с некоторым удивлением подумал Панкратов. — Поддерживает назначение Кипарисова, похвалил «Державный». Было бы, конечно, весьма приятно, но...» — Панкратов подозрительно взглянул на начальника политотдела.
Меркулов уловил этот взгляд и понял его. Да, еще неделю назад он сказал бы, что, судя по штабному плану, Панкратов мыслит не оригинально, что задачу, поставленную в ученьях перед кораблями, он решает шаблонно, как наверно решал ее и три года и пять лет назад. Меркулов сказал бы так, чтобы подчеркнуть свою неудовлетворенность, хотя и знал, что это было бы бесполезно. Серов предоставил начальнику штаба полную самостоятельность в руководстве ученьем. Да и было поздно что-либо менять.
«Что ж, ничего не поделаешь. Будут и новые планы,
и новые решения. Это не за горами, — подумал Меркулов. — А сейчас...»
— Мы должны быть едины, Илья Потапыч. Этого требует жизнь, — сказал он твердо. — Согласны?
— Я давно этого хотел. Да вы не шли мне навстречу...
— Ну, кто старое помянет... — перебил Меркулов. — Итак, оцените и наш политотдельский вклад. — Он протянул начштаба бумагу с перечнем мероприятий политотдела и задач политработникам кораблей на весь период учений.
Получив от Панкратова задание, Светов задержался на флагманском корабле, хотя до назначенного начальником штаба часа выхода из бухты времени оставалось немного.
Настроение у Светова было не ахти какое. Правда, поначалу он обрадовался. Разведка побережья, если и не была для него, боевого офицера, делом особенно сложным, то, во всяком случае, представляла возможность как-то проявить собственную инициативу. Однако Панкратов тут же, как бы между прочим, заметил, что после выполнения разведывательного задания «Дерзновенному» предстоит конвоировать тихоходный старый транспорт. Светов вспыхнул от обиды, Мало того, что эта задача в период ответственных итоговых учений сама по себе казалась ему мелкой, а потому отчасти унизительной, Светов интуитивно почувствовал (хотя, конечно, прямых доказательств у него не было), что и результаты разведки, которую он проведет, для начальника штаба особого значения не имеют.
Хотелось ему спросить с горечью: «Разве так проверяют мастерство гвардейцев?» Однако он сдержался, выслушал все, ни единым словом не прекословя. «Лбом стену не прошибешь», — думал Светов, стоя по-уставному, навытяжку, перед неизвестно чем раздраженным начальником штаба.
Из иллюминаторов падал сизо-желтый свет. В небе среди серых низких облаков по-зимнему ярко алел закат, отражаясь в холодно блестящем куске стекла, лежащего на письменном столе. В этом стекле было видно
и лицо Панкратова, скуластое, чисто выбритое, усталое, с такими же усталыми, но быстрыми колючими главами. Светов с усмешкой следил, как у Панкратова тяжело двигалась нижняя челюсть, когда он жестким тоном отдавал ему приказания. И как само собой смягчались и тон, и выражение лица, когда начальник штаба обращался к Николаеву.
«Сынки и пасынки... Ну, посмотрим еще, кто во что горазд, — подумал Светов, уходя от Панкратова. — Нет, я рук не опущу, шалишь». Разозлившись, Светов повеселел. Все-таки он-то лучше кого-либо знал, на что способны его гвардейцы. Он остановился в коридоре у каюты Высотина, секунду поколебался, тряхнул голо-, вой и, стукнув пальцами по переборке, приоткрыл дверь.
Что руководило им в эту минуту, он и сам не мог бы дать себе отчета. У него не было никакого дела к Высо-тину. И не таков был Светов, чтобы попусту жаловаться на судьбу или бесцельно негодовать. Не было у него сейчас и охоты продолжать спор с Высотиным, спор, начатый, пожалуй, не в последний раз, когда он был у Высотина дома, а бог весть когда, может быть, еще в пору их совместной учебы в военно-морском училище, спор (чего бы он ни касался), который, видно, им так и не закончить всю жизнь, настолько разными по характеру людьми были они. А все-таки Светов зашел, потому что по-своему любил Высотина, досадуя и злясь иной раз на него, но всегда испытывая необъяснимое тяготение к общению с ним. Поэтому, подходя к столу, за которым сидел Высотин, Светов весело воскликнул:
— Эва, моряк-штабист, все корпит над бумагой? У тебя, Андрей, гляжу, и шевиот па рукавах кителя, как жесть блестеть начал. По одному этому можно определить твое штабное рвение... — Он пожал протянутую Высотиным руку и, бросив шапку на диван, уселся в кресло.
Высотин захлопнул папку со служебными бумагами.
— Очень рад, что ты, Игорь, навестил меня. Я сегодня о тебе думал.
— В каком смысле думал? — живо поинтересовался Светов, покачиваясь в кресле. — Что, опять какой-нибудь умнейший разговор поведешь? Если так, то наперед тебе говорю— не хочу никаких философствова-
ний. Я на тебя пришел поглядеть, и баста! — он вдруг вскочил и быстро зашагал по каюте. — Ты пойми, человечина, ведь я и не думал к тебе заходить, а зашел. Вот какая история!
— Это очень хорошо, — ответил с улыбкой Высотин, выходя из-за стола. — А думал я о тебе все-таки в связи с нашим последним разговором. Трудную ты мне задачу задал. Да, что и говорить, признаюсь, и сейчас об этом размышляю. Башка даже трещит. — Высотин хотел возвратиться к разговору, начатому у него на квартире. Однако Светов вдруг замахал руками и с плохо скрываемой иронией спросил:
— Голова у тебя, значит, друже, трещит? Самое большое, полагаю, мигрень — дамская болезнь.—Он засмеялся.—Хочешь, вызову фельдшера? :—он потянулся рукой к кнопке звонка, но, взглянув на лицо Высотина, отдернул руку и сказал серьезно: — Еще раз предупреждаю, Андрей, что не хочу сейчас возвращаться к нашему старому разговору. Тема большая, ее нескоро обговоришь. — Он стал ворошить бумаги, лежащие на столе, потом снял с переборки рамку с фотографией и принялся рассматривать снимок: Анна держит на коленях Ниночку в одеяльце, рядом, положив руку на плечо матери, стоит Сережа.
— Семья, — неопределенно сказал Светов, вертя в руках рамку.
Высотин улыбнулся. Светов явно уходил от серьезного разговора. Что ж, может быть, он и прав.
— Что ты фотографию моей жены так рассматриваешь? Какие скрытые достоинства в ней обнаружил?
— Достоинства Анны Ивановны тебе, как мужу, лучше, чем мне, известны, — откликнулся Светов, водворяя на место рамку с фотографией. — Ты мне лучше скажи, чем она сейчас занимается.
— То есть как, чем? На заводе — главный инженер, дома — хозяйка, мать двоих детей. Странный ты задал вопрос, Игорь. — Высотин, улыбаясь, наблюдал за подвижным и порывистым Световым, который в этот момент уже склонился над стоящей на полке моделью крейсера.
— Погоди, Андрей, я не об этом, — сказал Светов. — Вот ты, как близкий ей человек, скажи, какие кораблестроительные проблемы ее волнуют. Бывало, Анна Ивановна далеко в будущее заглядывала, а ныне как?
— Ну, какие проблемы... — неуверенно начал Высотин и замолчал. За последнее время он как-то отстранился от интересов Анны. Произошло это незаметно для него самого. Панкратов любил и умел работать чуть ли не по восемнадцати часов в сутки и с других требовал того же. Домой Высотин приходил редко, ненадолго и, по большей части, усталым. Не до серьезных разговоров о деле. Анна чувствовала это. Сама с его приходом оставляла всякую работу. Они отдыхали вдвоем. Короткие часы встреч были до отказа заполнены личным, интимным — мыслями и чувствами, замкнутыми в круг их семьи. Здесь были свои радости, трудности и печали. И все откладывался вечер, когда они вдвоем склонятся над чертежной доской. Плохо это? Да, конечно, плохо. Но разве они с Анной не были счастливы? Высотин, вдруг забыв о Светове, задумался о жене... Вот возвращается он домой с моря, и Анна радостно спешит навстречу, замирая, припадает к его холодной шинели, а он, не зная, что и сказать, что делать, молча сжимает лицо жены в своих ладонях и долго смотрит на нее. Вот просыпается он дома глубокой ночью, тихо встает, курит и думает о служебных делах, которых никогда всех не переделаешь. За окном в лунном свете земля, покрытая осенними листьями. В белесом полумраке чернеют деревья. Нигде ни огонька, ни звука, все спит. И вдруг руки Анны обвиваются вокруг его шеи. А каким счастьем была озарена их недавняя лыжная прогулка! Все это было, кажется, позавчера, вчера, во всяком случае, совсем недавно! Но почему теперь многое обернулось иначе? Что же такое незаметно подкралось и отделило их друг от друга, пусть немного, по все же отделило? «Неужели у Анны начало остывать чувство, неужели бытовые мелочи стали его заслонять? Но почему я обвиняю во всем лишь ее? — мелькнула мысль. — А может, я виноват, а не она? Или мы оба где-то и в чем-то допустили ошибку и начали терять друг' друга». Он вздохнул.
Светов удивленно взглянул на Высотина.
— Ты это о чем?
— У каждого свои думы.
— Мне бы твои. — Светов ходил вокруг модели крейсера, оглядывая ее со всех сторон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70