Глаза маленькие. Он обычно казался очень некрасивым. Однако, когда Кристаллов улыбался, все забывали о недостатках его внешности. Улыбка, необычайно мягкая, как-то мгновенно меняла его лицо. Верней, он как бы улыбался всем лицом. Мелькали смешинки в глазах, чуть подрагивали скулы, округлялись щеки. И все лицо казалось уже именно таким, каким оно должно у него быть, — милым, бесхитростным.
— Чем недоволен, комсомольский вожак? — спросил Кристаллов, взглянув на Донцова.
— Как вы оцениваете, Кузьма Романович, положение на «Державном»? — спросил Донцов.
Кристаллов прищурился, в глазах у него мелькнула хитринка.
— Вопрос ответственный. А с чем связан?
— Был я там... А сейчас вот прочитал одну статью...
— Знаю... Маратов Савва писал, — перебил Кристаллов. — Ну так что?
— Хвалит он очень «Державный», — в глазах Донцова послышалось сомнение, и Кристаллов сразу уловил его.
— То есть перехваливает, значит?
— Да!
— Думаете, написана по принципу «чего их жалеть»?
Донцов посмотрел на Кристаллова удивленно. Но тут же вспомнил о скрытом, по хорошо известном всем в политотделе смысле этой фразы и улыбнулся. Слышал он историю этой фразы, ставшей для Кристаллова поговоркой.
В годы войны Кристаллов был замполитом в батальоне морской пехоты. Не раз ему приходилось немедленно после боя писать донесения в политотдел.
— Как вы думаете, товарищ майор, — обращался он, бывало, к командиру батальона, — сколько мы сегодня примерно уничтожили фашистов? Пожалуй, сто, а может, и полтораста...
— Валяй, пиши побольше,— неизменно, посмеиваясь, отвечал комбат, — чего их, сукиных сынов, жалеть.
Кристаллов все-таки поступал по-своему. Он тщательно и с пристрастием опрашивал командиров мелких подразделений и только после этого сообщал в политотдел цифру, по возможности, самую точную.
Собственно, точность и дотошность Кристаллова в проверке сведений послужили первой причиной, по которой его взяли из батальона на должность информатора в политотдел дивизии, а позже перевели оргработ-ником в морское соединение.
На этой должности скептицизм Кристаллова еще более вырос. Конечно, фраза «чего их жалеть» давно потеряла свой конкретный первоначальный смысл и
стала просто нарицательным определением для сомнительных сведений. Теперь Кристаллов уже не имел физической возможности лично проверять каждое сообщение и многое должен был принимать на веру.
— Боюсь, что по этому принципу, — после долгого размышления сказал Донцов.
— Имеешь факты? Или так, общее сомнение?
— Есть и факты.
Донцов раскрыл свою папку и протянул Кристал-лову статью «Об успехах подлинных и мнимых».Кристаллов взглянул па заголовок, пробежал глазами первую страницу, подергал пальцами кустистую бровь и начал читать.
В эту минуту, однако, в каюту вошел Маратов. В руках он держал газету.
— Вот вы где, — сказал он, увидев Донцова. И «вы» вместо «ты» говорило о том, что Маратов явно расстроен. — Может, объясните, что обозначают подчеркивания и вопросительные знаки?
— Простите, Савва Артемьевич,—Донцов покраснел и запнулся. Он не знал, как продолжить спор о «Державном», и сомневался в том, стоит ли его продолжать.
Маратов покачал головой и повернулся к Кристал-лову, дочитывающему статью Донцова:
— Романыч, где донесение? А то ведь Меркулов, знаешь, может прибыть с минуты на минуту. — Было уже установлено традицией, что в отсутствие начальника политотдела и его заместителя Маратов исполнял их обязанности.
Кристаллов взглянул на часы и вдруг сразу вспылил:
— Чего пороть горячку? Есть у меня еще время! — и, придвинув к себе машинку, всеми пальцами обеих рук застучал по клавишам, как заправская машинистка.
Маратов скосил глаза на Донцова. Тот все еще молчал: — Так, так... Ну что же, пойдемте ко мне, объяснимся? — Тут, однако, взгляд Маратова упал на статью Донцова. Он взял ее в руки. — Можно? — и начал читать. — Ах, вон оно что!
Донцов прикусил губу. Опять получалось неладно
«Чего я боюсь? — подумал он, тут же обозлившись на себя. — Пусть читает, тем лучше».
Теперь он с волнением наблюдал за выражением лица Маратова. У пропагандиста брови всползали все выше и выше по крутому лбу. Читал он быстро, как говорят, наискосок. Есть такое умение у людей, имеющих постоянное дело с книгами, едва пробежав глазами страницу, выхватить самое главное ее зерно.
— Что же это вы? Хотите все с ног на голову поставить? Вот молодежь, — обратился он уже к Кристал-лову, — всегда пытается перевернуть мир, а точки опоры найти не может.
Кристаллов, стучавший по клавишам, не отвечал. Донцов продолжал смотреть на Маратова. Сейчас он показался ему чем-то похожим на Николаева.
— Что вы имеете в виду под точкой опоры, Савва Артемьевич? — спросил он.
— Точка опоры — знание людей и дела. — Маратов пригладил пальцами брови. — Вместо того, чтобы усомниться в своих очень приблизительных знаниях, вы поставили под сомнение мои. Хорошо ли это?
— Хорошо ли, плохо ли, Савва Артемьевич, а разобраться надо, — неожиданно вмешался Кристаллов. — Он вытащил из машинки отпечатанную страницу и встал.
— Вы что ж, на его стороне, Романыч? — спросил Маратов.
— Я за то, что сомнения нельзя отвергать.
Маратов махнул рукой и вышел из каюты.
— Ох, и не любит наш Савва конфликтов. Ему бы жизнь прожить тишком да ладком. — Кристаллов снова уселся за машинку.
Донцов постоял еще немного молча и, расстроенный, вышел в коридор. Раздались звонки, означавшие прибытие начальства. Потом на трапе мелькнула фигура Меркулова, открылась и закрылась дверь его каюты. До чего же не хотелось Донцову ссориться с Марато-вым, сделавшим ему столько добра. Но он уже понимал, что не может считаться ни с какими личными чувствами.
...Когда Донцов вошел в каюту Меркулова, начальник политотдела сосредоточенно рассматривал бумаги,
поступившие за время его отсутствия. Он не любил долго возиться с канцелярскими делами и потому не позволял им накапливаться.
— Что у вас там, Донцов? — спросил он, не поднимая: головы.
Донцову трудно было решиться пойти к Меркулову, но теперь уйти ни с чем он уже не мог.
— Товарищ капитан первого ранга, мне кажется, положение на «Державном» неправильно оценивается. Я принес докладную... статью...
В глазах Меркулова на миг зажегся огонек интереса и тут же погас.
— Докладную оставьте. Просмотрю, потом вас вызову.
Донцов почувствовал, что для начальника политотдела он уже не существует. Шагнув к столу, он положил свою статью, которая стоила ему столь многих переживаний, и вышел.
Меркулов проработал еще около часа. Затем взял листки бумаги, исписанные Донцовым, и прочел их бегло, потом еще раз очень внимательно. Статья его поразила. Меркулов задумался. Ведь была же совсем другая статья Маратова о том же «Державном». Кому же верить — опытному и безусловно честному секретарю партбюро или молодому политработнику, который мог и тенденциозно осветить факты, желая подчеркнуть свою высокую требовательность, или даже в угоду своему начальнику, если слышал о том, 'что он сомневается в благополучии на эскадре. Неясно было и с «Дерзновенным». Меркулов вспомнил, как погружали на самолет раненого старшину. Вспомнил и реплику Серова о Светове. «Ну, конечно, разобраться во всем этом надо будет, но верить Донцову на слово нельзя» — с привычной трезвостью подумал Меркулов. «Прежде всего интересы дела. Что сейчас главное? Учения! Они начались и должны пройти отлично. Корабли и люди в них проверяются так или иначе. Никакой нервозности, никаких переоценок ценностей, никаких ссор с Панкратовым — все это повредит успеху боевой учебы. Это и есть верное, решение!»
Меркулов бросил докладную Донцова в ящик письменного стола. Сейчас она была ни к чему.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Тяжело было на душе у Марии. Возникшая близость с Кипарисовым не принесла ей счастья. Напротив, эта близость как бы лишила ее жизнь прежней ясности. Ранцше, конечно, тоже было нелегко и одиночество становилось все горше. Но надежды и мечты всегда оставались светлыми, ничем не затененными. Кипарисов жил в них как родной, но в то же время и далекий человек. Казалось, не сблизятся они никогда, но если сблизятся, то уже без всяких недомолвок. Л случилось совсем не так... И теперь она должна была решить, продолжать ли ей возобновившуюся связь, прощая все любимому, даже самое плохое, или порвать и больше не надеяться на счастье. Она не находила в себе силы решиться на то или другое, и это вконец расстраивало и угнетало ее. Мария откровенно боялась следующей встречи и не скрывала от себя, что радуется тому, что Ипполита сейчас нет в Белых Скалах.
И вдруг из бухты Казацкой прибыла радиограмма: «Оказией прибуду завтра, постарайся быть дома двадцать часов. Целую Ипполит». Категорический тон радиограммы подчеркивал его, Кипарисова, право на нее. Это была мужнина полупросьба, полуприказание. «Он уже все решил, ни в чем не сомневается... А я...» Чем больше Мария думала о себе и Ипполите, чем подробнее припоминала все, что произошло, тем тягостнее становилось на душе. Она провела бессонную ночь и ут-
ром, изнервничавшаяся и разбитая, отправилась на верфь.Мария работала в столярном цехе. Она любила его воздух — запах свежей стружки, тончайшую пыль, золотившуюся в солнечных лучах, голоса станков, рубанков, фуганков, их слитную однообразную песню, без резких звуков, какие всегда бывают в цехах, где работают с металлом. Любила Мария и свою беспокойную должность диспетчера. Обычно, придя в цех, она как бы отключалась от всего, что не имело непосредственного отношения к работе. Это было необходимо, почти всегда приятно и легко давалось ей. Всегда, только не сегодня. Если бы начальник цеха, тепло относившийся к ней и ласково называвший ее дочкой, не обратил бы сразу внимания на то, что Мария в «растрепанных чувствах», если бы он не стал с самого начала внимательно следить за всем, что она делала, Мария многое бы сегодня напутала.
Весь день она ходила, как в полусне. И всякий, кто пытался вывести ее из этого состояния, раздражал ее. Люди, говорившие с ней о работе, казались ей нечуткими, холодными эгоистами. Те же, кто смотрел с сочувствием, раздражали ее еще больше.
Было у Марии такое ощущение, будто подняли ее на вершину горы, где захватывает дыхание, и затем без жалости сбросили куда-то вниз, в темноту. И летит она, летит, и не за что ей уцепиться. Ей было страшно. Но на этом страшном хотелось сосредоточиться, чтобы найти спасительный выход.
В обеденный перерыв начальник цеха взял ее под руку и повел в медпункт. Мария хотела было отказаться идти туда, сказать, что она вполне здорова, но подумала: «Пусть лучше меня считают больной, тогда всем будет понятно мое состояние и все отстанут, и никому ничего не надо будет объяснять». Она и правда ощущала легкое головокружение и боль в сердце.
Молодой врач, недавно со студенческой скамьи, внимательно и долго выслушивал Марию. Он не находил никаких отступлений от нормы, но признаться в этом стеснялся. У врача в памяти было огромное количество почерпнутых из книг и лекций примеров, рассказов о болезнях, с трудом поддающихся диагностике, и почти совсем не было жизненного опыта. В конце концов он
дал Марии валерьяновых капель, велел немного отдохнуть на койке.Мария полежала несколько минут с закрытыми глазами. Она слушала завывание метельного ветра, и ей казалось, вот-вот она поймет, что надо делать, как поступить.
— Вам не лучше? — перебил ее мысли врач.
Она поднялась.
— Я выпишу вам направление в поликлинику к невропатологу, — сказал врач, сочувственно смотря на бледное, с темными впадинами под глазами, лицо Марии. Она кивнула.
Врач сел за стол и, хмуря лоб, что-то написал на бланке.Мария вышла из медпункта, развернула бумажку, прочитала диагноз: «Вегетаневроз». «Вот как определяются мои переживания, — усмехнувшись, подумала она, — и лечить их, наверно, можно просто, валерьянкой и бромом».
Она скомкала и выбросила бумажку. «Нет, я должна заставить себя больше не думать об этом». Она снова вернулась в цех. С грехом пополам дотянула до конца рабочего дня, пообедала в заводской столовой, зашла в клуб, наблюдала в спортзале за тренировкой волейбольных команд, даже сама попробовала играть.
Она вышла из спортзала и взглянула на часы: половина восьмого. «Едва успею добежать домой, — мелькнула мысль. Тут же она испугалась ее. Как же. я буду с ним говорить? Ипполит, конечно, уже считает меня своей женой». Она чуть не расплакалась. Едва окунувшись в выстраданное в мечтах счастье, она уже должна отказаться от него. «То есть почему должна? Кто меня заставляет?».
Но может ли она, оставаясь сама собой, жить с Ипполитом, помогать ему делать карьеру? «Делать карьеру!» — какие это пустые, безнадежно ветхие, дрянные слова. И все-таки именно в них, кажется, видит Ипполит смысл жизни. А я — только приложение к этому».
...Ведь если теперь она прогонит его, Ипполит сочтет ее просто вздорной, даже сумасшедшей бабой. Мария не видела выхода. Она не могла решиться стать женой Кипарисова, но не могла не мечтать именно об этом. «Я должна взвесить, должна выбрать», — думала она,
исстрадавшись, зябко кутаясь в старую, плохо гревшую шубку.Она шла по пустым улицам, заваленным сугробами, подернутыми мглой хлещущей метели, куда глаза глядят. Откуда-то издалека донесся гудок парохода. «Океанский — машинально подумала Мария.— Неужели уже восемь?». Она представила себе Кипарисова, который ждет ее, может быть, уже час в коридоре или у соседей, или, поеживаясь от ветра, на улице, звонит к ней на работу и волнуется.
Она вдруг разом забыла обо всех своих сомнениях, и ей захотелось к нему. Осмотрелась кругом: она забрела на окраину города. Кажется, здесь ей еще не приходилось бывать. Во всяком случае, она не узнавала ни линии деревянных бараков, едва мигавших огнями, вдоль которых шла, ни наполовину возведенных стен строящегося на пригорке дома. Спросить было некого. Вокруг пустынно. Ей стало страшно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70