«Ругай, муштруй, чтобы злей были, будут злей — веселее заработают». Это был неприятный стиль определенной категории властных начальников, к числу которых, по убеждению По-рядова, относился Меркулов.
Вышло, однако, так, что Порядов обманулся.Начальник политотдела был настроен на иной лад. Меркулову и в голову не приходило возлагать на кого-нибудь из подчиненных ответственность за неверную линию поведения Светова. Да, если говорить с полной откровенностью, резкое выступление против командира «Дерзновенного» далось ему самому нелегко. Как ни убеждал он себя, что поступил принципиально, полной, спокойной внутренней уверенности в собственной правоте не было. Ему хотелось услышать одобрение своих поступков.
...В этот вечер Меркулов неожиданно открылся для работников политотдела с новой стороны. Никто не узнавал взыскательного начальника политотдела. Ныне перед офицерами был иной человек. Для каждого нашлось у пего душевное слово. Он назвал доблестным поведение Порядова, подсказавшего ответственное решение командиру тральщика, Донцова Меркулов отметил за участие в тяжелой разведке в Птичьих Камнях. Маратов удостоился похвалы за беседы с матросами, Кристаллов — за оперативную и точную информацию.
— Политотдел удовлетворительно выполнил свои задачи на ученьях. Зазнаваться мы не будем. Но успехи должны быть отмечены, — закончил Меркулов.
Пет, пожалуй, па спето людей, которые были бы равнодушны к похвалам,особенно после того, как их долго критиковали. Более всех был доволен Маратов. Даже не за себя. Он был счастлив тем, что не было обиженных и ничто не предвещало конфликтов. В атмосфере взаимной доброжелательности он чувствовал себя как рыба в воде.
Маратов незаметно пожал руку Порядову и, уже позабыв о недавнем споре, улыбался Донцову и Кристал-лову. Как бы ни относились Порядов и Донцов к выступлению начальника политотдела на недавнем совещании, как бы ни были близки им интересы Светова,
похвалы Меркулова были приятны, и каждый из них придавал этим похвалам особое значение. «Может быть, мы сработаемся, — думал Порядов, — и никуда не надо будет уезжать... и о Светове еще договоримся»... «Начальник замечает все хорошее, что я делаю... значит, не о чем волноваться», — говорил себе Донцов. Только Кристаллов, ко всему на свете относившийся немного скептически, не выражал радости.
— Спроси-ка, как быть с твоей статьей? — шепнул он Донцову. Донцов послушался и задал вопрос.
Меркулов скупо улыбнулся.
— Печатать статью не следует. И выводы ваши пока еще на широкое обсуждение ставить нельзя. — Меркулов немного помолчал и добавил: — Поясню: вы заметили, что на «Державном» отличных успехов добиваются порой в облегченных условиях. Это важно. Мы примем меры, чтобы в будущем условия были сложней. Но что сейчас дает вам право сомневаться в том, что люди лучшего нашего корабля не справятся и с большими трудностями? Что, я вас спрашиваю? Да ничего! Вы заметили кое-какие положительные частности на «Дерзновенном». И это неплохо. Где бы ни было найдено жемчужное зерно — в нем своя цена. Но достаточное ли это основание, чтобы подымать Светова до небес? Конечно, нет! — Меркулов обвел глазами всех присутствующих и закончил: — Кстати, у нас в ближайшее время будет отчетно-выборное собрание парторганизации штаба и политотдела. Я хотел бы, чтобы его пронизывала главная мысль: единство, единство, еще раз единство... А сейчас все свободны.
Отпустив подчиненных, Меркулов пошел к Панкратову. Начальник штаба вместе с Высотиным занимались графиком ремонта кораблей.
— Есть новости, Борис Осипович, собирался и сам зайти к вам, — сказал Панкратов, приветствуя начальника политотдела.
— Какие же?
— Во-первых, звонили из госпиталя, Кирилл Георгиевич пошел на поправку. Надо бы его навестить.
— Отлично. Пойдем сегодня вместе, Илья Пота-пович, — сказал Меркулов.
— Еще новость... — Панкратов вытащил из лежащей перед ним папки телеграмму. — Вот... Штаб флота запрашивает вторично, кого собираемся рекомендовать на «Гордый». Пишут, если затрудняемся... у них там есть в резерве опытный офицер. Как решим? Что будем предлагать командующему?
Меркулов внимательно посмотрел на Панкратова. Он понял, что начальник штаба уже не собирается выдвигать Кипарисова. Что ж, и у него не было причин, чтобы отстаивать эту кандидатуру.
— Но, кажется, «Гордый» обещан Кипарисову? — не выдержал и вмешался Высотин.
— Вопрос еще не был решен окончательно, Андрей Константинович, — Панкратов бросил удивленный взгляд на Высотина. — Пусть подождет.
Меркулов усмехнулся.
— Кипарисов уже долго ждет,— упрямо продолжал Высотин.
— Не потому ли вы отстаиваете Кипарисова, что он был заодно со Световым и с вами на совещании? — спросил Меркулов с грубоватой откровенностью.
Высотину хотелось ответить так же прямолинейно: «Л не по этой ли причине вы против пего?» Но он сдержался, потому что и сам ведь не был до конца убежден, что Кипарисов созрел для должности командира корабля.
...Вечером того же дня Кипарисов, к которому неведомо какими путями донесся слух о том, что на «Гордый» присылают офицера из штаба флота, зашел на «Морскую державу» к Высотину. Настроение у него было из рук вон плохое. Вчера он позвонил Марии на работу, сказал, что хочет к ней прийти; переломив самолюбие, добавил, что, наверно, виноват перед ней. Мария долго молчала, потом ответила:
— Мне еще трудно с тобой говорить... Лучше пока не встречаться.
— Что значит пока? —- спросил Кипарисов, меняясь в лице.
— Не знаю... может быть, это «пока», а может быть, — навсегда... — сказала Мария и повесила трубку.
Браня Марию в сердцах, Кипарисов не знал, какого духовного напряжения стоил ей этот ответ, не знал, что, повесив трубку, она долго еще стояла, как
истукан, у телефонного аппарата, не видя ничего вокруг, словно хоронила себя заживо...
...Все близкие к свершению планы Кипарисова рушились. Он уже жалел, что не написал Панкратову письмо, как советовал Николаев.
— Андрей Константинович, вы должны знать,— сказал Кипарисов, едва поздоровавшись, — это правда, что не меня назначают на «Гордый»?
— К сожалению... — Высотину было обидно за Кипарисова, — но не надо так переживать. Сядьте, успокойтесь.
Кипарисов, волнуясь, вертел в руках фуражку.
— А если я пойду к Илье Потапычу и сам раскритикую свое выступление на совещании?.. — вырвалось у него. Высотин удивился, что Кипарисов так прямолинейно, да еще вслух связывает такие, казалось бы, не зависящие друг от друга вещи. Он не хотел, однако, ни подтверждать, ни отрицать подозрений Кипарисова и спросил о другом, более важном, по его мнению:
— Вы считаете, что мы с вами были тогда неправы, Ипполит Аркадьевич?
Кипарисов, как ни странно, не ставил перед собой до сих пор такого вопроса. Все его размышления шли по одной линии: удобно ли, можно ли согласовать с нормами чести отказ от собственного мнения, высказанного публично, не покажется ли такой отказ неблаговидным поступком.
— Так правы или не правы? — повторил Высотин вопрос.
— Не знаю... А вы как думаете, Андрей Константинович?
— Я думаю, правы, — твердо ответил Высотин.— Вот об этом давайте потолкуем. — И, чтобы подбодрить Кипарисова, добавил: — Защищать правое дело, по-моему, если и не кратчайший, то лучший путь к любой цели.—Он обрадовался, заметив, как благодарно засветились, казалось, до этого пустые глаза Кипарисова.
Восприятие окружающих предметов зависит от душевного состояния, и порой неприметный морозный узор на оконном стекле трогает хрупкостью и четкостью
так же сильно, как великолепие красоты подлинных долин, рек и гор. Все радовало сегодня Серова. Он выздоравливал. И хотя еще чувствовал себя слабым, голова была ясной и свежей.
Комната, в которой лежал командующий, ничем не напоминала больничной палаты. Мебель — из дуба: массивная кровать, тумбочка с репродуктором в полированном ящике, круглый стол, накрытый льняной скатертью, полумягкие стулья в чехлах... И все-таки можно безошибочно сказать, что это госпиталь. В воздухе легкий лекарственный запах, и кажется, что он исходит от гладких светло-зеленых стен, потолка, что им пропитана стерильно чистая, но не накрахмаленная, как дома, салфетка, прикрывающая стакан у графина, и картина на стене, и халат па вешалке в углу.
Из окна видна припорошенная снегом крыша длинного приземистого здания столовой, осколок синего неба и конусообразные концы металлической ограды, обвитые серыми, безжизненными стеблями дикого винограда.
Но пи вид из окна, ми тихая мелодия из репродуктора не растрогали так Серова, как ветка богульника (кто-то принес ее из тайги) в вазочке на тумбочке. Еще позавчера и вчера ветка утомляла скучной и жалкой обнаженностью, а сегодня ее почки раскрылись мелкими розоватыми цветами. Живые огоньки рдели, оттененные нежной зеленью листьев.
Серов присел на постели, подложив под спину подушки, взял вазочку в руки и понюхал цветы. Они не пахли. Но ему почудился смутный, далекий запах талого снега, моря и земли. Мир возвращающейся жизни, скрытый госпитальными стенами., железной оградой, как бы заново представал перед ним. Ему захотелось быть сейчас на ходовом мостике «Морской державы», ощущать силу ветра, слышать раскатистый говор волн, привычные слова четких военных команд. Серов даже закрыл глаза — и воспоминания овладели им. Сквозь эти воспоминания затаенной тропкой пробиралась мечта о Марии. А в общем чувство было такое, как у птицы со связанными крыльями. Хочешь взлететь, да нельзя.
Серов поставил вазочку с веткой богульника на тумбочку и вдруг подосадовал, что не настоял, чтобы его поместили в общей офицерской палате. Томило безлю-
дне. Хорошо бы сейчас послушать чей-нибудь разговор и думать о своем, а может быть, и самому поговорить. «А не сбежать ли лучше вообще отсюда домой, а то и па «Морскую державу?». Вчера приходили вместе Панкратов и Меркулов и оба рассказывали о том, как успешно прошло учение, и о том, как вынуждены были одернуть на совещании Светова. История со Световым показалась командующему не вполне ясной, и он решил подробнее разобраться в пей, как только вернется в штаб; однако полное единодушие таких разных людей, как Панкратов и Меркулов, порадовало Серова.
Осколок неба в окне посветлел, брызнуло солнце. Праздничность света подчеркнула струящуюся белизну потолка, наволочек, пододеяльника, блеск натертого паркета.
Вошла медсестра, заставила выпить ложку микстуры, ушла, вполне удовлетворенная видом больного. Затем были завтрак, утренний обход. Серов походил с разрешения врача немного по комнате, посидел за столом, читал газету — день незаметно начинал утомлять его. Он снова лег в постель, дремал, чувствуя на лице солнечную теплоту. Осторожный стук в дверь разбудил его. К кровати тихо подошла санитарка.
— Не спите? А к вам гостья. Врач разрешил ей навестить вас. Впустить? — говоря, санитарка поправила на столе скатерть, сложила вчетверо развернутый газетный лист, смахнула в горсть крошки с тумбочки. — Не хотите ли? — она протянула Серову карманное зеркальце и достала из ящика тумбочки расческу.
— Что, гостья молодая? — спросил Серов, приводя в порядок сбившиеся во сне волосы. «Неужели это Мария?»— боясь разочарования, он сказал: — Должно быть, Меркулова, жена начальника политотдела.
— Нет, Меркулова по телефону утром спрашивала о вашем здоровье...
Серов торопливо застегнул пуговицы на пижаме, стараясь быть спокойным, сказал:
— Ну, попросите же ее...
...Мария вошла разрумянившаяся с мороза, в больничном халате, накинутом на. плечи поверх платья. Она порывисто придвинула стул к кровати, села, взяла руку Серова в свою.
— Это ведь все из-за меня... — выпалила она залпом.— А я и не поблагодарила... Нет, не то я говорю... Все время думала о вас. Слава богу, все обошлось хорошо... — она глядела на него полным участия взглядом, и ее глаза вдруг наполнились слезами.
Серов смутился. Он осторожно высвободил руку.
— Вот она, женская логика. Вы уцелели, я выздоровел, надо радоваться — и вдруг слезы... — он сказал нарочито насмешливым тоном, едва скрывая свою радость от свидания с ней. — Спасибо, что проведали. Скажите, это не ваш ли подарок? — он кивнул в сторону ветки богульника. И, не ожидая ответа, уже окончательно уверовав, что она все время о нем думала, продолжал:— Это так приятно зимой — цветы, да еще таежные.
Лицо Марии было так близко от него, что Серов видел легкие морщинки у ее глаз, в уголках губ. «Всех метит жизнь!»
— Вам, наверно, скучно здесь? — спросила Мария.
— Да... Но только, когда я один. Сейчас мне хорошо. — Он помолчал. — Знаете, Мария, — что-то уже связывало их, и Серов решился назвать гостью просто по имени. — Знаете, Мария, чем страшна долгая болезнь: не опасностью смерти. О ней я еще на войне приучил себя не думать. Болезнь страшна одиночеством. Чем тяжелей болен, тем меньше твой мир. Сначала отодвигаются далеко в туман город, корабли, служебные дела, затем от тебя уходят вещи в комнате: картина на стене, стол, графин.на столе — они не подчиняются твоей воле, расплываются в глазах, потом собственные руки, ноги уже не твои, все отказывается повиноваться... Зато, когда выздоравливаешь, все возвращается, и это счастье... жизнь... Вы не испытывали такого?
Мария покачала головой.
— Я никогда серьезно не болела. Но что такое одиночество, хорошо знаю.
— Вы так молоды, и если у вас было горе, оно забудется, впереди еще столько дорог, встреч... счастья... — Серов сказал это почти грустно. Мария посмотрела на него внимательно.
— Нет, Кирилл Георгиевич, счастье от возраста не зависит.
Адмирал вздрогнул. В госпитале его тянуло мечтать о Марии. Усилием воли он заставлял себя отказываться от этих мыслей. Это ему не всегда удавалось. Так и не мог приучить себя не связывать в мечтах судьбу Марии со своей судьбой.
Перед ним была женщина, которая ему нравилась, которую он любил. Эта женщина волновалась за него, смотрела на него с нежностью, говорила ему о своем одиночестве, как казалось ему, подбадривала, утверждая, что счастье от возраста не зависит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70