«Неужели потерял?..» От этой мысли ему стало не по себе.Он постарался восстановить в памяти прошедший воскресный день. Ему припомнилось, что партбилет и удостоверение личности он переложил в карман лыжной куртки, собираясь,с Анной на прогулку. Анне понадобилась английская булавка. Он отдал ей свою. Потом они заторопились... Да, да... Лацкан кармана он второпях, конечно, не застегнул. Вот оно что... Вдруг все стало ясно: утеря могла произойти только там, в роще, у пня, где он барахтался в снегу с Анной.
человек, знавший, что такое война, озлобленный ее, муками.
— Голова гудит... У тебя табак есть?
— Весь вышел... — ответил Высотин.
— Жаль, — сказал старший политрук. От его повязки шел сильный запах иодоформа. — Второй день не курю...
— На берегу вам достану, — пообещал Высотин. Их разговор прервала начавшаяся артиллерийская канонада. Фонтанами вскинулась и осела вода. Катер, лавируя, делал зигзаги, стараясь уйти из-под обстрела. Вдруг на палубном настиле вспыхнуло пламя, и взрывная волна оглушила и швырнула куда-то Высотина.
Он очнулся уже в воде. Неподалеку пылал, как жаркий костер, катер. Доносились вопли и стоны людей. Затем пламя исчезло—катер затонул, и все вдруг погрузилось во тьму.
Высотин то терял сознание, то снова приходил в себя. Силы постепенно оставляли его, коченело тело, намокшая одежда мешала плыть. Понимая, что гибнет, он закричал. Уже захлебываясь, он почувствовал, как кто-то схватил его за волосы и потащил за собой.
Человек, плывший впереди, тоже выбивался из сил, он чертыхался, стонал, но не бросал Высотина. Сколько времени так продолжалось — кто знает. Единственное, что осталось в памяти Высотина, — осклизлое бревно, за которое он никак не мог уцепиться, и обидная ругань человека, поддерживавшего его на воде. Утром бревно прибило течением к берегу. Двое вконец обессиленных людей лежали на песке, точно .трупы. Один из них зашевелился, сделал попытку подняться и упал; другой, повернув забинтованную голову, долго глядел на лежащего рядом с ним человека и, выплюнув набившийся в рот песок, прохрипел:
— Говорил тебе, черт, дадут они нам пить, так и вышло...
Четверо суток Высотин и старший политрук Меркулов (так звали человека, который спас ему жизнь) находились в медсанбате.В первый же день, едва придя в себя и перебирая в памяти события минувшей ночи, Высотин долго рассматривал своего спасителя. Меркулов полулежал, подложив под спину подушки, кривя губы и посасывая пу-
стую трубку. Щеки у него были впалые, кожа землистая, заросшая жесткой щетиной, в глазах недобрый металлический блеск. У сестры, которая подсела к нему, он попросил табаку, а когда та сказала, что курить в палате нельзя, послал к черту. Молоденькому лейтенанту, легко раненному, но от жалости к себе беспрерывно стонавшему, процедил сквозь зубы: «Помолчи, мамаша гладить по головке не придет!» «Ну и характер», — подумал Высотин. Он приподнялся на локте, ему хотелось сказать своему спасителю что-нибудь такое, от чего потеплели бы его глаза, что заставило бы его хоть немного смягчиться.
— Товарищ... Спасибо... — сказал Высотин. Неожиданно для самого себя он так взволновался, что не мог подобрать слов.
— А, очнулся? — сказал Меркулов, не поворачивая головы. И добавил с усмешкой: — Теперь, значит, как полагается в книжках, один мужественный человек будет благодарить другого за жизнь, другой мужественный человек—говорить: «Ничего, мол, особенного не сделал». А все вокруг будут умиляться, — Меркулов вынул пустую трубку изо рта и сплюнул.
— Как же так?.. — только и нашелся сказать Высотин. Он не понимал, почему Меркулов сердится.
— А так. Я считаю — долг платежом красен, — сказал Меркулов, поворачиваясь к Высотину. — А ты?
— Придется, и я жизни не пожалею... Меркулов покосился на Высотина.
— Придется там или не придется, а пока достань мне табаку, ты, помнится, на катере обещал.
Высотин хотел сказать, что не в силах подняться, но Меркулов холодно, с усмешкой, смотрел на него, и Высотин вдруг рассердился. Он решительно спустил ноги на пол, встал, но тут же свалился на кровать, полежал немного, снова поднялся и, держась за спинки кроватей, пошатываясь, пошел к двери.
Меркулов продолжал следить за Высотиным. Раненный в ногу капитан вытащил из-под матраца кисет и протянул его Высотину.
— Возьмите!
...Меркулов набил трубку, затянулся и рассмеялся.
— Теперь вижу, моряк, какой ты человек, быть нам побратимами, если еще встретимся, — сказал он весело. — Зови меня просто Борис, без всяких официаль-ностей.
Так началась их госпитальная дружба. В ней, правда, не было того тепла, которого хотелось бы тогда совсем молодому Высотину, но внутренняя сила, ощущавшаяся в Меркулове, покоряла его.
Они расстались, как расстаются на фронте, с шуткой: встретимся, мол, в шесть часов вечера после войны... Переписки между ними не было, так как Меркулов не предложил обменяться адресами.
Сложные чувства удивления, радости, сомнения — тот ли? — пережил Высотин, когда узнал, что на место внезапно умершего Звенигорода прибыл Меркулов.
Представившись официально (хотя как работник штаба он и не обязан был это делать), Высотин в упор разглядывал сидевшего за столом Меркулова. «Он, конечно, он, лицо постарело, но такой же жилистый, крепкий, те же глаза. Узнаёт он меня или нет?»
— Высотин? — переспросил Меркулов, не поднимая головы от лежащих на столе бумаг.
— Да, товарищ капитан первого ранга.
— Знавал одного такого... Так это ты и есть? — Меркулов поднялся из-за стола и без улыбки шагнул навстречу.— Он крепко пожал Высотину руку и указал на стул. — Садись.
— Я очень рад встрече...
Меркулов, однако, как будто и не обратил внимания на слова Высотина. Он снова сел за стол и немедля с пристрастием, подробно, стал расспрашивать о службе в штабе.
Совсем не так, конечно, представлял себе Высотин первую встречу с человеком, которому он обязан был жизнью, но что ж поделаешь?.. Впрочем, и делового разговора у них тогда тоже не получилось. Меркулов выглядел раздраженным и, казалось, ставил под сомнение достигнутые соединением успехи.
— Почему вы, — Высотин невольно подчеркнул это «вы», более естественное, чем дружеское «ты», поскольку разговор сразу принял официальный характер,—почему вы хотите видеть все в черном свете?
Меркулов скупо улыбнулся, вдруг наклонился к Высотину и, блестя глазами, сказал отрывисто:
— Как, по-твоему, должен вести себя офицер, получив новое назначение?
У Меркулова лицо было смуглое и как бы заостренное. Вернее, оно казалось таким оттого, что прямые черные волосы были гладко зачесаны назад, подбородок был узок, лоб широк, нос прямой с маленькой горбинкой. Глаза, темные, горячие, смотрели, будто пронизывали. Несколько странная внешность для потомственного сибиряка, каким был Меркулов. Но он считал свой род еще от тех казаков, какие пришли в Сибирь вместе с Ермаком и чья кровь смешалась с кровью присоединенных к России племен.
— Вопрос не праздный, принципиальный, и отвечай прямо, — подчеркнул Меркулов тоном приказа, точно Высотин обязан был держать перед ним ответ.
— Прежде, всего такому офицеру надо разобраться в новых делах, — ответил Высотин.
— А я думаю так: прежде всего надо определить свой подход к делу. И он может быть только один: ничем не умиляться.
— А если есть чем?
— Вот этого-то «если» нельзя себе позволять. Чувствую, что у вас тут не все ладно.
Высотин промолчал. Штабным работником он стал недавно и считал, что ему еще надо многому научиться, прежде чем подвергать сомнению действия своего начальства. Да и безапелляционность Меркулова была ему не по сердцу. Высотин вытащил было из кармана портсигар, собираясь перевести разговор на другую тему, но Меркулов, словно угадав его намерение, поворошив бумаги на столе, сухо сказал:
— Вижу, о деле говорить не хочешь. Ну, а лирикой займемся как-нибудь дома на досуге.
Так они и расстались. И хотя с тех пор прошло уже около двух месяцев, поговорить по душам не удалось. Меркулов ушел с головой в работу, почти не сходил на берег и Высотина к себе не звал.
...Высотин глубоко затянулся, и закашлялся от едкого дыма горящего картона. Папироса была докурена, как говорят, «до фабрики». Пора... Через несколько минут он уже входил в каюту Меркулова.
— Я потерял пропуск на партийный актив, товарищ капитан первого ранга, — доложил он, остановившись у письменного стола, за которым сидел начальник политотдела.
Меркулов долго молча смотрел на Высотина. Потом, не пригласив сесть, спросил:
— Как так потерял? Он у тебя вместе с партбилетом лежал или где? Ну-ка расскажи подробней.
Рассказывать было тягостно. Мальчишески легкомысленной выглядела вся эта история.
— Потерял по собственной вине, по небрежности,— закончил коротко Высотин.
Меркулов обжег Высотина пронизывающим взглядом и спросил:
— Ты что же, не знаешь, что пропуск до конца партактива должен хранить как зеницу ока?
— Знаю.
— Знаешь, и все-таки... — Меркулов рассердился. — Что же можно тебе после этого доверить?
Меркулов оглядел Высотина с головы до ног, точно заново оценивая его.Высотин вскинул глаза.
— Я совершил проступок. Но как вы могли... Разве мы первый день знакомы?—проговорил он глухо.
Меркулов вдруг улыбнулся, подошел к сейфу в углу каюты, открыл дверцу и вынул полинявший от влаги продолговатый кусочек картона.
— Вот твой пропуск, побратим.
— Но как же?.. — вырвалось у Высотина. Ему это казалось каким-то непостижимым фокусом, насмешкой над всеми его переживаниями. Он не верил своим глазам.
— Твой пропуск передал сегодня командующий. Он возвращался с охоты и нашел его на снегу. Говорил мне, что сначала хотел тебя догнать, потом передумал. Ну, а я, признаться, решил тебя проучить. Да, вот смалодушничал... — В голосе у него послышались теплые нотки. Они, эти нотки, обманули Высотина.
— Спасибо, — сказал он порывисто. Меркулов снова посуровел.
— Выводы ты для себя сделай, Андрей. К черту благодушие! С тобой вот беда не случилась, а с другим, возможно, похуже будет. Спокойствия у нас много. Думаем, что по ровной накатанной дороге едем. Ан, нет таких дорог.
Высотин понял, что Меркулов как-то связывает потерю пропуска с их первым разговором о штабе. Он посмотрел на начальника политотдела выжидающе, но Меркулов сказал, как отрезал: — Ну, ступай, у меня дел много.
Тут же, постучавшись, в каюту вошел Светов.От Меркулова Высотин направился к секретарю партбюро, пропагандисту Маратову.
— Ты что, Андрей Константинович, у начпо был?— спросил Маратов.
— Угадал, Савва Артемьевич. Маратов фыркнул.
— От него все выходят такие, будто из бани... Высотину не понравилось замечание пропагандиста.
Однако он промолчал и тут только заметил Порядова, сидевшего в кресле у иллюминатора. Высотин поздоровался с, ним. Тот кивнул в ответ.
— Я ведь у Меркулова до вас был, Андрей Константинович,— сказал он ровным голосом, глядя сочувственно на Высотина. — Предложил мне начпо подать рапорт о переводе. Говорит, будете преподавать в академии, станете доцентом. Нет смысла, дескать, удерживать здесь такого образованного человека, как вы. Буду ходатайствовать, хотя и жаль расставаться. — Порядов потер висок, словно мучась от головной боли.— «Жаль?» Просто не подходящий я для него человек... Не первый раз мы с ним встречаемся...
Высотин был еще слишком занят собственными мыслями, чтобы вникать в переживания Порядова. Высотин знал: Порядов до войны учился в аспирантуре при кафедре философии Московского университета, ушел на фронт, едва сдав кандидатский минимум и не успев приступить к диссертации. Потом долго служил где-то в отделе кадров политуправления, в Белые Скалы был назначен сначала пропагандистом.
— А вам, Викентий Захарович, разве не улыбается Москва, кафедра? — спросил Высотин.
— Вы бы согласились?
— Ну, я человек корабельный.
— А я, значит, нет. Вот так, наверно, думает и Меркулов, — горькая обида прозвучала в голосе Порядова.
— И потом такие вещи нельзя предлагать словно в наказание, — заметил Маратов. — Нет, не подавай рапорта, Викентий Захарович.
— Так-то так... — задумчиво сказал Порядов, будто соглашаясь с Маратовым, и неожиданно добавил: — А вдруг Меркулов прав?
Высотин, понимая сложность всего происходящего, молчал.Маратов принялся ходить по каюте. Ему вспомнился день, когда Меркулов впервые вызвал своего заместителя Порядова и его, секретаря партийной организации штаба, для обстоятельного разговора. Начальник политотдела предложил им высказать свое мнение о положении дел в соединении. Порядов раскрыл папку и, склоняясь по временам над бумажками, стал подробно рассказывать о партийных и комсомольских собраниях на кораблях, о стенных газетах и листовках-молниях, о политзанятиях и лекциях в университете марксизма-ленинизма — одним словом, обо всем, что, по его мнению, составляло сущность партийно-политической работы в соединении. Порядов был убежден в том, что все находится в полном порядке. Доподлинность и даже образцовость этого порядка подтверждалась не только формально бумажками или «галочками», отмечавшими в планах проведенные мероприятия, но и, что гораздо важнее, общим вполне благополучным ходом дел. По давнему опыту Порядов знал, что самая .строгая инспекция от добра добра не ищет. Случись в соединении чрезвычайные происшествия, неудачи в боевой учебе — и вся политработа была бы оценена неудовлетворительно. Но раз соединение было на хорошем счету, то отыскивать и пропагандировать следовало золотые крупицы положительного опыта. Таков был принятый стиль.
Маратов полностью разделял мнение Порядова, к тому же он был человек снисходительный. Маратов любил находить высокие достоинства в людях, и поэтому люди всегда считали, что он их глубоко понимает, и охотно раскрывались перед ним. Дополняя Порядова, секретарь партбюро главным образом говорил
об отличных служебных и личных качествах политотдельских, штабных работников и некоторых командиров кораблей и их заместителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70