— Похоже на то...
Они поднялись на палубу «Морской державы» и тут расстались. Порядов направился в свою каюту, а Кипарисов — к инструктору по кадрам.
Заполняя анкету, Кипарисов красивым каллиграфическим почерком в графе о семейном положении написал «женат» и довольно улыбнулся сам себе «Свидетельство о браке я представлю, когда оно понадобится!» — решил мысленно он.
Разговор с женой не выходил из головы у Меркулова. И чем больше он о нем думал, тем очевидней для него становилась ее правота. Он вспоминал свои встречи, беседы, споры с наиболее авторитетными в соединении людьми с первого дня приезда и убеждался, что все они (и Панкратов, и Порядов, и Маратов, и Высотин) в той или иной форме, каждый по-своему, утверждали, что он ошибается, ставя под сомнение успехи, достигнутые до него и без него. Уговаривали его изменить подход к делу. Нельзя же за всем этим видеть одни личные мотивы, одно благодушие и самоуспокоенность. Значит, они отстаивали какую-то свою правду. Но какую же? Это еще не было вполне ясно. «Пусть так, пусть не вполне ясно, — думал Меркулов, — но что же мешает мне признать хорошим и верным то, что признают хорошим и верным они?
Сомнения в деловых качествах тех или иных работников? Но ведь нигде и никогда не существовало идеальных людей, а делать обобщения на основе коллекционирования недостатков — что же может быть порочнее этого?»
«А слова Светова, его мысли и идеи? — Меркулов усмехнулся про себя. — Чем подтверждаются слова командира «Дерзновенного»? Не взял ли я их легко на веру? Не претендовал ли я, вольно или невольно, на роль вожака неудачников? Вряд ли это достойная роль... Но, наконец, ощущение того, что в жизни штаба, а значит, и кораблей нет подлинного высокого накала и напряжения? А что мне мешает создать это напряжение, не мое ли собственное нетерпимое отношение ко всему и ко всем?».
Меркулов всегда действовал и говорил с другими решительно и даже категорично. Но наедине с собой давал волю сомнениям. И сейчас он проверял себя строго, с пристрастием.
Начинались ответственные зимние учения. По существу, проводилась инспекция всей работы штаба, политотдела, боевой учебы каждого матроса, старшины, офицера. В такое время нужно держаться единого направления. А до сих пор разговоры между начальником политотдела и начальником штаба напоминали дуэли.
Прошлой ночью дома Меркулов допоздна засиделся за письменным столом. Не работалось и не читалось. Он все доискивался и не мог доискаться, почему, если его поведение было неправильным, он ранее сам не испытывал никаких сомнений.
Елена Станиславовна спала. Хотя пошел второй месяц со дня ее приезда, они больше ни разу не разговаривали о его службе. Он не хотел вновь затрагивать эту тему, не разобравшись в своих мыслях. Но ведь жена роднее, ближе всех...
Борис Осипович встал со стула, погасил свет, разделся и тихо лег рядом с женой. Ему хотелось разбудить ее, но он не решался. С разговором можно потерпеть и до утра. Меркулов повернулся на бок, поправил подушку и задел локтем плечо жены.
— Что ты вертишься, Борис? — спросила Елена Станиславовна сквозь сои.
— Ты спишь, Леночка?
— Сплю!
— Что же ты со мной разговариваешь?—Он сказал это шутливо и осторожно.
Елена Станиславовна слишком хорошо знала мужа, чтобы не понять сразу, что его что-то мучит и тревожит. Она села на кровати, опершись спиной о подушки.
— Ну, что у тебя? — Не спится.
— Понимаю, — Елена Станиславовна обняла мужа. Борис Осипович благодарно поцеловал ее руку. Потом стал говорить о том, что не давало ему покоя. Закончив, он спросил:
— Можешь ли ты объяснить это, Лена...
— Могу!
Он не видел ее лица в темноте, но догадался по ее тону, что она давно разделяет его беспокойство.
— Могу. — Елена Станиславовна сделала небольшую паузу. — Ты знаешь, я когда-то увлекалась шахматами и для женщины играла недурно.
— К шахматам я совершенно равнодушен, Леночка, — перебил он ее.
— Это неважно. Послушай, у каждого мало-мальски приличного шахматиста есть свое излюбленное начало, свои варианты, своя привычная манера игры, ведущая к выигрышу. Но вот перед ним новый партнер, который не похож на прежних. Излюбленные начала, привычные варианты ведут теперь не к выигрышу, а к проигрышу. Что же, должен он упорствовать на старом или искать новых путей?
— Что-то уж очень сложно, Леночка.
— Не очень. — Полная рука Елены Станиславовны мелькнула в темноте, она отбросила упавшую на глаза прядь волос. — Вот ты, Борис, привык приезжать в части, где политработа была еще не налажена или запущена. Ты говорил: «Плохо!..» Тебе отвечали: «Да, плохо вот то-то и то-то...» И сразу находилась точка приложения сил. Л здесь твое излюбленное начало, привычные тебе варианты не годны. Вот и все.
Борис Осипович потер лоб рукой и оцарапался пряжкой на ремешке часов. «Как же это я забыл». Он снял часы и положил их на столик. Испытывая легкое раздражение, не то от того, что жена оказалась умней его, не то от того, что на лбу заныла царапина, он сказал:
— Не упрощаешь ли ты?
Елена Станиславовна рассмеялась:
— Ну вот, то очень сложно, то слишком просто, никак на тебя не угодишь... Давай-ка лучше, спать.
И хотя эта ночная беседа подвела как бы итог раздумьям Меркулова, он долго не мог заснуть.
«Все верно, а почему нет покоя?
...Чертово дело — бессонница. И нога не так, как надо, лежит, и рука отекла, и ее перекладываешь с места на место, и подушка жесткая, словно набита не пухом, а слежавшимся войлоком. Вертишься с боку на бок. Считаешь до ста, а сна нет.
Тишина не тишина, если прислушиваешься. Вот на кухне легкое дребезжание, это заработал автоматически выключающийся холодильник, вот кто-то прошел по тротуару под окном, слабо, но все-таки отчетливо
трещит снег под ногами; а как громко бьется собственное сердце. Тук, тук.. Кто не испытывал бессонницы, ни за что не поверит. Стучат на тумбочке часы... тик... так... Нет никакой тишины! Лучше уж думать, чем прислушиваться к собственному сердцу.
На оконных стеклах тени — черные и лиловые.«Личное личным, а служба службой. Это неправда! Личное и служба еще как тесно переплетаются, что бы там ни говорили. Вот Маратов думает, что я плохо отношусь к Порядову. Но ведь в его военных знаниях в самом деле пробелы. А может, я тороплюсь от него избавиться? Что ж, посмотрю, как он поведет себя на «Дерзновенном». Светов — крепкий орешек. Пусть поплавает с ним. Пора Порядову самому решить: гож он для океанской службы или не гож. Либо рапорт подавать, либо здесь в моряки выходить».
Глаза так привыкли к темноте, что видно все в комнате. Рисунок ковра стал легким и нежным. Обои переменили цвет, а в зеркале вырисовывалось блеклое и странное отражение собственного лица.
«Впрочем, не в Порядове дело. А вот с Панкратовым отношения надо наладить. Может быть, и к нему я отношусь предвзято? А потому и он ко мне... Что ж, попробую оценить все заново. Больше верить людям»... Эта мысль неожиданно принесла успокоение Меркулову. Нежно обняв жену, он тут же забылся крепким сном.
...Когда на следующий день к Меркулову явился Маратов и вместо доклада положил перед ним на стол свою статью о партийно-политической работе на «Державном», начальник политотдела уже сам хотел найти и увидеть в статье факты, которые свидетельствовали бы об отличном состоянии дела на этом корабле. И если уж верить людям и их оценкам, так с кого же начинать, как не с Маратова, который не побоялся сказать ему открыто, о своем несогласии с ним, начальником политотдела. Меркулов даже не отдавал себе полностью отчета в том глубоком впечатлении, какое на него произвела откровенность секретаря партбюро. Но именно с этой минуты он стал относиться к нему с уважением.
Маратов полагал, что Меркулов снова обвинит его в благодушии. И тут волей-неволей придется спорить. Маратов был убежден в своей правоте. Последний раз-
говор с Кипарисовым (а старпом ведь был единственным человеком, в котором Маратов сомневался) еще более укрепил его убеждение в том, что коммунисты на «Державном» идут в авангарде флотских дел. Словом, как ни неприятно было Маратову углублять конфликт с начальством, он решил, что совесть офицера и коммуниста обязывает его это сделать. Как же был рад пропагандист, когда Меркулов, дочитав статью, проговорил: «Дельно!» И даже написал в верхнем углу первой страницы одобрительную резолюцию. «Прошу редакцию шире пропагандировать опыт этого корабля».
О Кипарисове Меркулов не спросил, а когда Маратов по собственному почину стал докладывать о нем, Меркулов, в это время бегло просматривавший принесенную вестовым утреннюю почту, кивнул головой и проговорил:
— Видимо, штаб хорошо знает свои кадры, и в этом мы лишний раз убедились...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вечерело, и в каюте начальника эскадры становилось все сумрачней.Большое, удобное помещение, разделенное переборками на спальню, кабинет и салон, казалось необжитым. Ни ковров на палубе, ни картин, ни статуэток, ни веточки зелени в вазочке, ни самой вазочки. В кабинете, отделенном от спальни темной, тяжелой портьерой, стояли письменный стол, два кресла и большой сейф для хранения служебных бумаг; в салоне, вокруг круглого стола, наглухо привинченного к палубе, высились четыре полумягких стула, тоже наглухо привинченных к палубе, и поодаль узкий диван, обтянутый кожей. Только над иллюминаторами, через которые падал сизый свет уходящего дня, висели на металлических прутьях сиреневые шелковые занавески, .нежно выделяющиеся среди остальной обстановки.
Опустив подбородок на ладонь согнутой в локте руки, Панкратов сидел, уставившись на карту, лежащую перед ним на столе. Напротив него командир «Державного» Николаев, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги, курил сигарету и рассеянно поглаживал свои пышные закрученные вверх усы, придававшие его слишком благообразному лицу некоторую мужественность.
Ученья начались. Основному ядру соединения, которым командовал Панкратов, предстояло атаковать с моря и, высадив десант,, захватить укрепленную базу
«противника». Панкратов стянул все силы в ударное ядро, укрыл его в замаскированной с берега лесом, а с моря скалами бухте. Отсюда, готовясь к десантной операции, он выслал корабли в дальний дозор на патрулирование побережья и в разведку. Несколько минут назад он определил задания Светову и Николаеву. Командиры внимательно выслушали приказ.
Отпустив Светова, начштаба кивком головы задержал Николаева. С ним он любил потолковать по-дружески, отдохнуть за шахматной доской, его брал с собой в тех редких случаях, когда в свободный день позволял себе отправиться на рыбалку. Николаев был, пожалуй, единственным человеком в соединении, знавшим о человеческих слабостях нелюдимого начштаба. Любой другой офицер, даже настроенный вполне доброжелательно к Панкратову, попроси его дать характеристику начштаба, непременно сказал бы: «Работяга, которого, кроме службы, ничто не интересует, хмур, требователен, придирчив, даже бессердечен, но притом по-уставному справедлив». Что касается Николаева, то он мог бы поправить: «Илья Потапыч в сущности добрейшей души человек. Придирчив только от желания предостеречь своих подчиненных от ошибок. Зато посмотрели бы, с каким удовольствием и с какой доброй улыбкой раздает он мальчишкам конфеты на рыбалке, как сердечен и внимателен со мной, когда я делюсь с ним своими тревогами...»
Впрочем, в противоречии между общественным офицерским .мнением и мнением Николаева о характере начштаба не было ничего удивительного. Известно, что человек часто раскрывается по-разному, в разной обстановке и с разными людьми. Удивительным было, пожалуй, другое: почему именно мягкий и неопределенно-доброжелательный Николаев один на все соединение оказался по сердцу Панкратову. Конечно, все определяли служебные отношения. Стиль начальника штаба пришелся Николаеву вполне по вкусу. Он отнюдь не был любителем излишней самостоятельности и связанной с ней ответственности. И если, скажем, Светов возмущался мелочной, по его мнению, опекой штаба, то Николаев был только рад получить указания как можно более подробные, чтобы чувствовать себя вполне спокойным. В поведении Николаева не было и следа под-
халимства или безразлично тупого повиновения. Выслушивая сколько-нибудь важный приказ, он не торопился ответить: «Есть!». Тот, кто посмотрел бы в эти минуты на его лицо, прочел бы в глазах напряженную работу мысли. Тот, кто услышал бы, как он спокойно, глубоким голосом докладывает о выполнении даже самого незначительного распоряжения, несомненно пришел бы к выводу, что Николаев человек обстоятельный и вдумчивый, что приказы он выполняет не только точно, но весьма разумно и основательно. И, наконец, что не доверять ему хоть в чем-нибудь или проверить то, что он сказал, было бы не только излишне, но и оскорбительно для него.
Такое отношение к его указаниям, конечно же, было весьма приятно Панкратову. Командир корабля, который подчиняется не только по непреложным законам воинской дисциплины и субординации, но как бы по голосу собственного рассудка, вызывал симпатию. У самого сурового и замкнутого человека в глубине души есть тепло, которым хочется поделиться с другими. Симпатия, возникшая между Панкратовым и Николаевым, постепенно перешла в дружбу, правда, несколько странную, не вполне оформившуюся, но все-таки дружбу.
— Я думаю, Илья Потапыч, в разведке, которую поведет «Державный», нужна, прежде всего, осторожность,сказал Николаев. —Главное, чтобы «противник» не догадался, что именно на этом участке мы собираемся высадить десант.
- Да. Такова была моя мысль, — подтвердил Панкратов, не отрывая глаз от карты.
— А Светов должен пошуметь. У него по существу демонстрация.
— Угу! — Панкратов очертил какую-то букву, бросил карандаш и подошел к иллюминатору.
Николаев поднялся, погасил сигарету и стал рядом с начальником штаба. Вдалеке, как бы прильнув к лесистому берегу, едва виднелся «Державный», гораздо ближе, направо, у выхода из бухты, на черной, ходуном ходящей воде качался «Дерзновенный».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70