Ему нетерпелось ее закончить, представить высшим начальникам, чтобы затем многое изменить в практике боевой учебы соединения. Серов давно жил своей работой. Порой прерывал депутатский прием в горсовете, чтобы записать какую-то внезапно возникшую мысль, порой, беседуя, скажем, с флагманским механиком о состоянии машин на «Морской державе», вдруг спрашивал его, как тот представляет себе возможность замены их механизмами, работающими на атомной энергии, и, забыв о конкретном сегодняшнем деле, долго спорил и фантазировал о будущем.
Серов посмеивался над собой: «Становлюсь одержимым».
— Собственно, я зашел к вам, Илья Потапович, — сказал он, — чтобы предупредить, что улетаю на день в Белые Скалы. «Окончательно развязываю вам руки», — мог бы добавить он.
— Вернетесь к решающим боям за Скалистый?
— Да. И буду на одном из крейсеров, участвующих в операции.
Серов достал пачку «Казбека», пошарил в кармане спички, не нашел, потянулся папиросой к трубке Панкратова и, прикурив, сказал:
— Что ж, желаю вам чувствовать себя не начальником штаба, временно заменяющим адмирала, а флотоводцем.
Панкратов насупился.
— А в чем выразится это различие?
— В чем? — у Серова заблестели глаза. — Начальник штаба будет стремиться только не отступать от принятых правил, флотоводец стремится их создавать. Именами флотоводцев называют сражения.
— Зачем вы говорите это, Кирилл Георгиевич? — Панкратов не любил ни отвлеченных рассуждений, ни красивых слов. Он был человек дела.
— Зачем? На ближайшее время хотя бы затем, чтобы обогатить панкратовским серовское, а в будущем и вам вручат соединение.
Панкратов задумался.
— А я ведь не честолюбив, Кирилл Георгиевич.
— Знаю, — Серов рассмеялся, — мы все-таки ваше честолюбие немножко разбудим...
...Светов, выйдя из каюты Панкратова, глубоко вздохнул,выругался сквозь зубы, надвинул фуражку чуть ли не на самые глаза и зашагал, ничего не видя перед собой. Такая обида была у него на сердце, что в пору было хоть головой о стенку... Хотелось хоть как-нибудь сорвать свою злость. Быстро взбегая на палубу, он едва не сбил с ног собиравшегося спускаться по трапу вниз Высотина.
— Ты что мчишься как угорелый, Игорь?
— Все плохо, Андрей, все к черту!
— Что с гобой? — Высотин посмотрел на Светова с невольно возникшей тревогой.
— Л, что тебе говорить — сытый голодного все равно не разумеет.
«Ну, кажется, никакой катастрофы не произошло, — подумал Высотин, — просто размолвка с начальством у Игоря».
— Так, может быть, и я не совсем сытый, — сказал Высотин. — Может, уразумею.
Светов взглянул на Высотина с сомнением.
«Что ему делается, Андрею... Года четыре назад действительно переживал, мучился, боролся, добился своего. А с тех пор флотская служба для него, что широкая парадная лестница».
— Твой голод, Андрей, удовлетворить легко, — сказал Светов с горечью.—Для тебя работа, как пир, что хочешь выбирай. А мне суют сухую корочку. Иду с транспортом в Белые Скалы. Гвардию в бой не пускают...
— Ах, вот оно что. — Высотин невольно улыбнулся. — Но это не так уж страшно, Игорь. Ты бы только держал хоть немного самолюбие в узде.
Высотин совсем успокоился, и именно это взбесило Светова.
— Вот, вот, улыбайся. — Он быстро закивал головой, переступая с ноги на ногу,—так я и знал: «Самолюбие», «не страшно». А ведь именно то и страшно, что начальник штаба у нас... — Свстов явно не мог подыскать нужного определения и махнул рукой...
Высотин нахмурился:
— Ты что, очумел?
— Еще бы не очуметь!.. Ну, будь здоров!—Светов рванулся, но Высотин удержал его за руку.
— Погоди! — Ему не хотелось отпускать. Светова с таким настроением. — Постой! Давай разберемся.
Светов неожиданно зло рассмеялся и, не прощаясь, побежал к трапу.
Лицо Высотина залилось краской.
«Что с ним? Видно, суждено нам ссориться всю жизнь».
...Серов недолго просидел у своего начальника штаба. Не прошло и часа, как он прибыл на расположенный в гуще леса аэродром. Командующего провожал Меркулов. На ученьях ему предстояло работать с Панкратовым, но хотелось знать мысли Серова.
— Да, да, самостоятельность, инициатива больших и малых начальников — вот, пожалуй, сейчас самое главное... — говорил командующий. Вдруг он оборвал себя, увидев двух матросов-санитаров, тащивших к самолету носилки с раненым. Рядом с носилками шел Светов. Серов хотел остановить командира «Дерзновенного», но тот, помахав рукой раненому, тут же быстро зашагал в сторону и исчез в лесу, по дороге, ведущей назад, в бухту Казацкую.
— Помните, вы советовали мне дать Светову развернуться, — сказал Серов Меркулову. — А получается пока скверно... Старшина у него ногу сломал. Начальнику штаба Светов нагрубил... Да... — командующий покачал головой.
— Я Светова мало знаю. Жаль, если в нем ошибся,— хмуро ответил Меркулов.
Вернувшись с «Дерзновенного» на «Морскую державу», Донцов прилег на койку у себя в каюте и тотчас же заснул. Молодость — молодостью, выносливость — выносливостью, а все-таки усталость берет свое. Думал подремать часок-другой, а очнулся глубокой ночью. Спать больше не хотелось. Донцов закурил. Папироса не доставила ему удовольствия: курить в полной темноте, когда не видишь дыма, даже неприятно. Он поднялся и включил свет настольной лампы. Уселся в кресло и задумался. Со дня на день его может потребовать к себе начальник политотдела. Что же скажет он Меркулову?
«Выводы, которые вы сделаете, должны быть такими, чтобы вы могли поручиться за их правильность головой, лейтенант». Эти слова Меркулова до сих пор звучали в ушах Донцова. И он не хотел ударить лицом в грязь.
Большую часть времени Донцов провел на «Державном» и «Дерзновенном». Очень по-разному шла служба на этих кораблях. И Донцову казалось, что он как бы улавливает дна противоположных направления в боевой подготовке всего соединения. Но какие это были направления, как к ним следовало отнестись, ясно до конца еще не было. Верней, выводы, которые сами собой напрашивались, не вязались как с тем, что он раньше знал об этих кораблях, так и с тем, что он слышал о них теперь в штабе и политотделе. Одним словом, выводы казались нелепыми. Это не давало Донцову покоя, а времени, чтобы хорошенько разобраться в своих мыслях, до сих пор не было.
В каюте жарко, но палуба приятно холодит босые ступни. Хорошо думается ночью. Донцов взял из подставки карандаш и, машинально вычерчивая на лежащей перед ним белой бумаге домик с трубой и дымом, какие любят рисовать дети, стал припоминать все по порядку.
...Получив задание Меркулова ознакомиться с комсомольской работой в соединении, Донцов, естественно, решил пойти прежде всего на «Державный».
Перед тем как отправиться на корабль, Донцов зашел к Высотину. Бывший командир сказал ему: «Смотрите, Донцов, только не стройте иллюзий и не поддавайтесь разочарованию. Старых ваших друзей вы не встретите, но сумейте увидеть в новых людях наш боевой дух».
— Я все понимаю, Андрей Константинович, — ответил Донцов. Ему тогда стало немного грустно. Он переписывался с Ташыбаевым и Зеленцовым. Первый уже переходил на второй курс училища имени Дзержинского в Ленинграде, второй поступил в сельскохозяйственный институт в Саратове, Стебелев (и от него было письмо) работал на строительстве новой электростанции в Сибири, боцман обучает молодежь морской практике в нахимовском училище, Петров учится в консерватории в Москве, Плакуша — в медицинской академии, Озеров— в академии имени Ленина, Гаранин служит под начальством Золотова, командует боевой частью крейсера на Черном море...
Да, все это так. И все-таки разочарования Донцов не боялся. Чувство у него было такое, как бывает у человека, когда он возвращается через много лет в дом, где провел свое детство и отрочество. Пусть в этом доме живут теперь другие, незнакомые ему люди, пусть даже они встретят его равнодушно, так или иначе ему дорога каждая вещь, к которой он когда-то прикасался, и сам воздух родного дома по-особенному приятен.
Предчувствие не обмануло Донцова. Первые два дня на «Державном» он находился почти в восторженном состоянии. Спускался в машинное отделение, чтобы подышать воздухом, пропитанным машинным маслом, ощупывал руками койку, на которой спал когда-то. Каждая мелочь вызывала воспоминание о друзьях, спорах, боевых походах. И каждый матрос был дорог ему уже тем, что это был матрос с «Державного». Старые знакомые встретили его тепло: штурман Российский пригласил поселиться в его каюте, Махотин по своей охоте подробно рассказывал об усовершенствованиях в машинной части корабля, ' даже Кипарисов торжественно поздравил Донцова с офицерским званием, вспом-
нил о былых шлюпочных гонках и сказал: «Да, теперь у нас уже нет такого гребца, как вы»...
Во время первого обеда в кают-компании сам командир корабля Николаев, представляя его офицерам, сказал:
— Лейтенант Донцов пришел к нам как представитель политотдела, но мы принимаем его также и как нашего сослуживца. Он из тех людей, кто впервые добился того, что «Державный» стал отличным кораблем, из тех, кто впервые в соединении стал отстаивать наш принцип: каждый матрос может стать отличником при соответствующих условиях.
Последняя фраза показалась Донцову несколько странной, но, впрочем, особого внимания на нее он не обратил.В кают-компании царил тот дружеский, непринужденный тон, когда каждый, кто попадал в нее, чувствовал себя членом большой и ладной семьи.
Николаев держался со всеми за столом одинаково ровно, весело и обходительно. И эта обходительность и веселость стали как бы законом для всех. О службе офицеры не разговаривали. Введено даже было правило: за служебный разговор — штраф.
Спокойствие, уверенность, добродушие и веселость — это был стиль кают-компании «Державного», стиль, принятый и как бы негласно утвержденный. Ему следовали все—одни в силу того, что он совпадал со свойствами их характеров, другие, особенно молодежь, из подражания, третьи просто, чтобы не казаться белыми воронами. Такой стиль (тот или иной) бывает на каждом корабле. По нему порой можно довольно верно судить как о его командире, так и о положении дел.
Стиль кают-компании «Державного» Донцову понравился, как нравилось ему поначалу все на родном корабле.И все же скоро пришли сомнения. Они зародились, пожалуй, на комсомольском собрании. Собрание было посвящено пропаганде опыта лучших классных специалистов корабля и, казалось, было хорошо подготовлено. Основные выступления были дельными и толковыми, в прениях они были дополнены тоже дельно и толково, разгорелись даже споры, касавшиеся тех или иных технических частностей. Но резкой и горячей критики ни в
чей адрес не было. Никто не был ни взволнован, ни встревожен всерьез. Донцов невольно вспомнил о комсомольских собраниях былых времен, о том, как краснели и бледнели люди расчета Зеленцова, отставшие от Ташыбаевского расчета, как кипятился, бывало, Мош-кин, как сам он, мучаясь и страдая, признавал перед товарищами свою вину за поражение на соревнованиях по гребле. И ему показалось, что в комсомольской организации «Державного» погасла какая-то живая искорка.
Донцов осторожно высказал свои сомнения новому секретарю комсомольского бюро, выдержанному и до нарочитости учтивому старшине 2 статьи, со строгими глазами и гладкой прической.
Старшина чуть заметно улыбнулся.
— Товарищ лейтенант, — сказал он, — у вас, конечно, гораздо больше знаний и опыта, чем у меня, но не забыли ли вы, что все наши комсомольцы — отличники, и работа с ними — работа совсем нового качества.
— И что же, ваши отличники никогда не совершают ошибок?
Старшина задумался и ответил с видимой неохотой:
— Бывает, что совершают. Но мы стараемся создать такую обстановку, в которой ошибки были бы исключены. И, скажем, чрезвычайных происшествий у нас в этом году вообще не было.
Старшина говорил тоном, каким разговаривает в школе первый ученик с учителем, плохо подготовленным к уроку.
— Еще чего не хватало, — отрезал Донцов, но спорить не стал. «Может быть, я в самом деле не прав»,— подумал он.
На следующий день он побывал на политзанятиях, и тут его сомнения усилились. Политзанятие, как и собрание, шло гладко. Стоило руководителю задать вопрос, как подымались две—три руки, и каждый, кто отвечал, отвечал толково и основательно. Однако Донцов обратил внимание на сидевшего рядом с ним матроса. Тот вовсе и не слушал того, о чем говорили его товарищи, а, склонив голову над тетрадкой, что-то читал, перечитывал и повторял про себя. Донцов взглянул через плечо матроса и сразу все понял. Он готовил
только один маленький вопрос, будучи, видимо, уверец, что пока он этого сам не хочет, его не спросят.Это наблюдение испортило Донцову все впечатление как от дельных ответов всех слушателей, так и от превосходно сформулированных разъяснений руководителя.
В тот же день на «Державном» шла учебная зачетная артиллерийская стрельба. Результаты оказались отличными. Однако пристально наблюдавший за всем Донцов обратил внимание на то, что зачетная арт-стрельба происходила в самых благоприятных тактических условиях, без маневрирования, при ходе по прямой и почти штилевой погоде.
Донцов не выдержал и сказал об этом командиру боевой части.
Тот ответил небрежно:
— Вы правы, — потом подумал и добавил: — Кто же добровольно пойдет па то, чтобы рисковать оценкой зачетной стрельбы? Тактически сложная обстановка не предусматривается документами.
— Но ведь настоящий противник может и в шторм появиться и маневрировать вас заставит, только держись.
Командир боевой части посмотрел на Донцова с неудовольствием.
— Моя забота, товарищ лейтенант, выполнить план стрельб отлично, а об остальном должен думать командир корабля, — ответил он и занялся своим делом.
«Каждый матрос может стать отличником при соответствующих условиях», — теперь эта фраза, произнесенная Николаевым, снова припомнилась Донцову. Теперь ему уже хотелось поспорить о ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70