я цепенел всякий раз, как видел там или
здесь его блеск, и думал, что и скрытое от глаз подобно выставляемому на
обозренье. Но однажды на пышном празднестве я увидел все богатства сто-
лицы, всё чеканное золото и серебро, и еще многое, что дороже золота и
серебра, и одежды изысканных цветов, привезенные не только из-за нашей
границы, но и из-за рубежей наших врагов. Тут были толпы мальчиков,
прекрасных и убранством и наружностью, там - толпы женщин, словом, все,
что выставила всевластная фортуна, обозревающая свои владения. (15) И я
сказал себе: что это, как не разжигание и без того не знающих покоя че-
ловеческих вожделений? К чему это бахвальство своими деньгами? Мы собра-
лись здесь учиться жадности. А я, клянусь, унесу отсюда меньше вожделе-
ний, чем принес сюда. Я презираю теперь богатства не потому, что они не
нужны, а потому, что они ничтожны. (16) Ты видел, вся эта череда, хотя
шла медленно и не густо, прошла за два-три часа? Так неужто нас на всю
жизнь займет то, что не могло занять и целого дня? И еще одно прибави-
лось: мне показалось, что богатства так же не нужны владельцам, как и
зрителям. (17) С тех пор всякий раз, когда что-нибудь такое поразит мой
взгляд, когда попадется на глаза блистательный дом, отряд лощеных рабов,
носилки на плечах красавцев-слуг, я говорю себе: "Чему ты удивляешься?
Перед чем цепенеешь? Все это - одно бахвальство! Такими вещами не владе-
ют - их выставляют напоказ, а покуда ими любуются, они исчезают. (18)
Обратись-ка лучше к подлинным богатствам, научись довольствоваться малым
и с великим мужеством восклицай: у нас есть вода, есть мучная похлебка,
- значит, мы и с самим Юпитером потягаемся счастьем! Но прошу тебя: по-
тягаемся, даже если их не будет. Постыдно полагать все блаженство жизни
в золоте и серебре, но столь же постыдно - в воде и похлебке". - (19) "А
как же, если их не будет?" - Ты спрашиваешь, где лекарство от нужды? Го-
лод кладет конец голоду. А не то какая разница, велики или малы те вещи,
которые обращают тебя в рабство? Важно ли, насколько велико то, в чем
может отказать тебе фортуна? (20) Эта самая вода и похлебка зависит от
чужого произвола; а свободен не тот, с кем фортуна мало что может сде-
лать, но тот, с кем ничего. Да, это так; если ты хочешь потягаться с
Юпитером, который ничего не желает, - нужно самому ничего не желать". -
Всё это Аттал говорил нам, а природа говорит всем5. Если ты согласишься
часто об этом думать, то добьешься того, что станешь счастливым, а не
будешь казаться, то есть будешь казаться счастливым самому себе, а не
другим. Будь здоров.

Письмо CXI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты спросил меня, как назвать "софизмы" по-латыни. Многие пытались
дать им название, но ни одно не привилось; как видно, сам предмет для
нас был неприемлем и настолько неупотребителен, что противились даже его
имени. Мне самым подходящим кажется то, которое употреблял Цицерон: (2)
он называл их "изворотами"1, поскольку тот, кто им предался, только хит-
ро запутывает мелкие вопросы, ничего полезного для жизни не приобретая,
не став ни мужественней, ни воздержней, ни выше духом. Зато всякий, кто
занимается философией ради собственного исцеления, делается велик духом
и неодолим, преисполняется уверенности и кажется тем выше, чем ближе по-
дойдешь. (3) Что бывает с большими горами, чья высота плохо видна смот-
рящим издали, и только приблизившимся становится ясно, как вознеслись их
вершины, - то же самое, Луцилий, происходит и с подлинным философом, до-
казывающим свою подлинность делами, а не ухищрениями. Он стоит на возвы-
шении, всем видимый снизу вверх, и величье его - истинное. Он не обувает
высоких подметок и не ходит на цыпочках, наподобие тех, кто уловками
прибавляет себе росту, желая казаться выше, чем на самом деле. Он дово-
лен своим природным ростом. (4) Да и как ему быть недовольным, если он
дорос до того, что фортуне к нему не дотянуться? Значит, рост его выше
человеческого и при любых обстоятельствах остается одинаковым, будет ли
теченье жизни благоприятным или же она бурно понесется через пороги
трудностей. Такого постоянства не дадут хитрые извороты, о которых я
только что говорил. Душа забавляется ими, но без пользы для себя, и низ-
водит философию с ее высот в низину. (5) Я не стану запрещать тебе иног-
да ими заняться, - но только тогда, когда тебе захочется побездельни-
чать. В том-то и вся беда, что в них есть некая приятность, они держат в
плену душу, соблазненную видимостью тонкости, и не отпускают, хоть ее и
зовет неодолимая громада дел, хотя всей жизни едва хватает на то одно,
чтобы научиться презирать жизнь. - "А не управлять ею?" - спросишь ты. -
Это дело второе; ведь только тот, кто презрел ее, сумеет хорошо ею уп-
равлять. Будь здоров.

Письмо CXII
Сенека приветствует Луцилия!
(I) Клянусь тебе, я и хочу образовать твоего друга, как ты желаешь, и
решил сделать это, - да он слишком тверд, чтоб воспринимать, или вернее
- и это еще хуже - слишком мягок, чтобы воспринимать, и сломлен долго-
летними дурными привычками. Я хочу привести тебе пример из нашего ремес-
ла. (2) Не всякая лоза годна для прививки: та, что стара и изъедена, и
та, что не окрепла и гнется, либо не принимают привоя, либо его не пита-
ют, не дают срастись с собой, не перенимают его свойств и природы. Поэ-
тому мы и делаем обыкновенно надрез над землею, чтобы, если лоза не от-
ветит, попытать счастья вторично и сделать новую прививку под землею.
(3) Тот, кого ты в письме поручал мне, не имеет сил; он предавался
порокам и оттого подгнил и отвердел одновременно. Он не может ни при-
нять, ни вскормить привой разума. - "Но ведь он сам жаждет!" - Не верь!
Я не хочу сказать, что он тебе лжет; он сам воображает, будто жаждет.
Роскошь ему опротивела, однако он скоро снова с нею помирится. - (4) "Но
он говорит, что такая жизнь ему в тягость". - Не спорю; а кому она не в
тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь. Вынесем ему приговор тог-
да, когда он на деле докажет нам свою .ненависть к роскоши, а сейчас они
только в размолвке. Будь здоров.

Письмо CXIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты требуешь написать тебе, что я думаю о вопросе, так часто об-
суждаемом нашими: одушевленные ли существа - справедливость, мужество,
разумность и прочие добродетели. Такими тонкостями, Луцилий, мы только
одного и добьемся: всем покажется, будто мы заняты пустыми упражнениями
ума и от нечего делать предаемся бесполезным рассуждениям. Я поступлю,
как ты требуешь, и изложу мненье наших. Но признаюсь, сам я сужу об этом
иначе. Есть вещи, которые пристали только носящим сандалии да короткий
плащ '. Итак, вот что занимало древних, или вот чем занимались древние.
(2) Душа, бесспорно, одушевлена, поскольку и нас делает одушевленны-
ми, и все одушевленные существа получили от нее имя. Добродетель же есть
не что иное, как душа в известном состоянии; значит, и она одушевлена.
Далее: добродетель производит действие, а это невозможно для того, в чем
нет самодвиженья; если же самодвиженье, присущее только одушевленным
предметам, есть в ней, то и она одушевлена. - "Но если добродетель оду-
шевлена, то она обладает добродетелью". - А почему бы ей не обладать са-
мой собою? (3) Как мудрец все делает через добродетель, так и сама доб-
родетель. - "Стало быть, одушевлены и все искусства, и всё, что мы дума-
ем, всё, что наш дух объемлет собою, и в тесноте нашего сердца обитает
много тысяч одушевленных существ, а каждый из нас - это множество живых
существ, либо каждый содержит в себе множество их". - Ты спрашиваешь,
что отвечают в опроверженье этого? Каждый из названных предметов одушев-
лен, но вместе они множеством одушевленных существ не будут. - "Как
так?" - Я скажу тебе, если ты приложишь все свое вниманье и сообрази-
тельность. (4) Отдельный одушевленный предмет должен иметь отдельную
сущность, а у этих всех душа одна; значит, быть отдельными они могут,
быть множеством не могут. Ведь я - и человек, и живое существо, но ты не
скажешь, что нас двое. Почему? Потому что двое должны существовать по-
рознь, иначе говоря, должны быть отделены друг от друга, чтобы их было
двое. А что множественно внутри единого, то относится к одной природе и,
значит, существует как одно. (5) И душа моя одушевлена, и сам я - су-
щество одушевленное, однако нас не двое. Почему? Потому что душа есть
часть меня самого. Любой предмет может считаться отдельно, если он са-
мостоятелен, а где он - лишь член другого предмета, там его нельзя расс-
матривать как нечто особое. - "Почему?" - Я отвечу: все особое должно
принадлежать самому себе и быть завершенным в себе независимым целым.
(6) Я признавался тебе, что сам сужу об этом иначе. Ведь если с этим
согласиться, то не одни добродетели окажутся одушевленными существами,
но и противоположные им пороки и страсти, такие как гнев, скорбь, страх,
подозренье. Можно пойти еще дальше: одушевленными будут все наши мысли,
все сужденья, - а с этим уж никак нельзя согласиться. Ведь не все, что
исходит от человека, есть человек. - (7) "Что такое справедливость? Не-
кое состояние души. Значит, если душа одушевлена, то и справедливость
также". - Нет, она есть состояние души и некая ее сила. Одна душа прев-
ращается во множество обличий, но не становится другим существом всякий
раз, как совершает нечто другое; и то, что исходит от нее, не есть оду-
шевленное существо. (8) Если и справедливость - одушевленное существо, и
мужество, и прочие добродетели, то перестают ли они порой существовать,
а потом снова возникают, или же пребывают всегда? Добродетели перестать
существовать не могут, значит, в одной душе теснится множество, несчет-
ное множество живых существ. - (9) "Но их не множество, все они привяза-
ны к одному и остаются частями и членами одного и того же". - Значит, мы
представляем себе душу подобьем гидры со многими головами, из которых
каждая сама по себе сражается, сама по себе жалит. Но ведь ни одна из
этих голов не есть одушевленное существо, все они - головы одного су-
щества; и вся гидра - одно существо. А в химере ни льва, ни змея нельзя
назвать отдельными существами: они - части химеры и, значит, отдельными
существами не могут быть.
Из чего ты можешь сделать вывод, будто справедливость - одушевленное
существо? - (10) "Она оказывает действие, приносит пользу, обладает дви-
жением, а обладающее им есть одушевленное существо". - Это было бы пра-
вильно, если бы она обладала самодвижением; но справедливость движима не
самою собой, а душою. (11) Всякое живое существо до самой смерти остает-
ся тем же, чем появилось на свет; человек, покуда не умрет, остается че-
ловеком, лошадь - лошадью, собака - собакой, и перейти одно в другое не
может. Справедливость - то есть душа в неком состоянии - существо оду-
шевленное. Что же, поверим! Далее, одушевленное существо есть и храб-
рость - также душа в неком состоянии. Какая душа? Та же, которая только
что была справедливостью? Одушевленные существа остаются, чем были, им
не дано превратиться в другое существо и положено пребывать в том же ви-
де, в каком они появились на свет. (12) Кроме того, одна душа не может
принадлежать двум существам, а тем более - многим. Если справедливость,
мужество, умеренность и все прочие добродетели - одушевленные существа,
как же может быть у них одна душа на всех? Нужно, чтобы у каждой была
своя, - или же они не будут одушевленными существами. (13) Одна тело не
может принадлежать многим существам, - это и наши противники признают.
Но что есть тело справедливости? Душа! А тело мужества? Опять-таки душа!
Не может быть у двух существ одно тело. - (14) "Но одна и та же душа пе-
реходит из состояния в состояние, становясь то справедливостью, то му-
жеством, то умеренностью". - Могло бы быть и так, если бы душа, став
справедливостью, переставала быть мужеством, став мужеством, переставала
бы быть умеренностью; но ведь все добродетели пребывают одновременно.
Так как же могут они быть отдельными существами, если душа одна и не мо-
жет стать больше чем- одним существом? (15) И потом, ни одно одушевлен-
ное существо не бывает частью другого, справедливость же - часть души и,
следовательно, не есть одушевленное существо.
Мне кажется, я напрасно трачу силы, доказывая вещи общепризнанные.
Тут скорее уместно негодование, а не спор. Ни одно существо не бывает во
всем подобно другому. Осмотри всё и вся: каждое тело имеет и свой цвет,
и свои очертанья, и свою величину. (16) В числе причин, по которым уди-
вителен разум божественного создателя, я полагаю и ту, что среди такого
обилия вещей он ни разу не впал в повторенье: ведь даже на первый взгляд
похожее оказывается разным, если сравнить. Сколько создал он разновид-
ностей листьев - и у каждой свои особые приметы, сколько животных - и ни
одно не сходствует2 с другим полностью, всегда есть различия. Он сам от
себя потребовал, чтобы разные существа были и не похожи, и не одинаковы.
А добродетели, по вашим же словам, все равны: значит, они не могут быть
одушевленными существами.
(17) Кроме одушевленного существа, ничто не может действовать само
собою; но добродетель сама собою и не действует - ей нужен человек. Все
существа делятся на разумных, как человек и боги, и неразумных, как зве-
ри и скоты; добродетели непременно разумны, но притом и не боги и не лю-
ди; значит, они не могут быть одушевленными существами. (18) Всякое ра-
зумное существо, чтобы действовать, должно быть сперва раздражено видом
какой-либо вещи, затем почувствовать побужденье двинуться, которое нако-
нец подтверждается согласием. Что это за согласие, я скажу. Мне пора гу-
лять; но пойду я гулять только после того, как скажу себе об этом, а по-
том одобрю свое мнение. Пора мне сесть - но сяду я только после этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80