унитазы ретро стиль распродажа
Можешь хоть начертать у поро-
га его имя на мраморе: ведь они умерли раньше смерти. Будь здоров.
Письмо LX1
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Не будем больше желать того, чего желали. Я, старик, стараюсь,.
чтобы даже не казалось, будто желания у меня те же, что в отрочестве. На
это идут мои дни, мои ночи, это - мой труд, мой помысел: положить конец
былому злу. Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни. Я не
ловлю его, словно он последний, но смотрю на него так, что,. пожалуй, он
может быть и последним. (2) И это письмо я пишу тебе с таким настроени-
ем, будто смерть в любой миг может оторвать меня от писания. Я готов уй-
ти и потому радуюсь жизни, что не слишком беспокоюсь, долго ли еще про-
живу. Пока не пришла старость, я заботился о том, чтобы хорошо жить, в
старости - чтобы хорошо умереть; а хорошо умереть - значит, умереть с
охотой. Старайся ничего не делать против воли! (3) Все предстоящее
предстоит по необходимости тому, кто сопротивляется; в ком есть охота,
для того необходимости нет. Я утверждаю: кто добровольно исполняет пове-
ленье, тот избавлен от горчайшего в рабской доле: делать, чего не хочет-
ся. Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против
воли. Научим же нашу душу хотеть того, чего требуют обстоятельства; и
прежде всего будем без печали думать о своей кончине. (4) Нужно подгото-
вить себя к смерти прежде, чем к жизни. У жизни всего есть вдоволь, но
мы жадны к тому, что ее поддерживает: нам кажется и всегда будет ка-
заться, будто чего-то не хватает. Довольно ли мы прожили, определяют не
дни, не годы, а наши души. Я прожил, сколько нужно, милый мой Луцилий, и
жду смерти сытый. Будь здоров.
Письмо LXII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Лгут те, кто хочет показать, будто куча дел не оставляет им вре-
мени для свободных наук. Такие притворяются занятыми, множат дела и сами
у себя отнимают дни. А я свободен, Луцилий, свободен и принадлежу себе
везде, где бы ни был. Делам я себя не отдаю, а уступаю на время и не ищу
поводов тратить его впустую. В каком бы месте я ни остановился, я про-
должаю свои раздумья и размышляю в душе о чем-нибудь спасительном для
нее. (2) Предав себя друзьям, я не покидаю себя самого и подолгу остаюсь
не с теми, с кем свели меня время или гражданские обязанности, а лишь с
самыми лучшими: к ним я уношусь душой, в каком бы месте, в каком бы веке
они не жили. (3) Повсюду при мне Деметрий1, лучший из людей, и, удалив-
шись от блещущих пурпуром, я беседую с ним, полуодетым, и им восхищаюсь.
И как им не восхищаться? Я вижу, что он ни в чем не чувствует недостат-
ка. Некоторые могут все презреть, все иметь никто не может. Кратчайший
путь к богатству - через презрение к богатству. А наш Деметрий живет не
так. будто он все презрел, а так, будто все уступил во владение другим.
Будь здоров.
Письмо LXIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты тяжело переживаешь кончину твоего друга Флакка; но я не хотел
бы, чтобы ты горевал сверх меры. Чтобы ты совсем не горевал, я навряд ли
решусь потребовать, хоть и знаю, что это лучше. Но разве досталась в
удел такая твердость духа кому-нибудь, кроме тех, кто уже стал много вы-
ше фортуны? И его такая вещь затронула бы, но только затронула. А нам
можно простить и невольные слезы, если они были не слишком обильны, если
мы сами их подавили. Пусть при утрате друга глаза не будут сухими и не
струят потоков: можно прослезиться - плакать нельзя. (2) Суровый,
по-твоему, закон налагаю я на тебя? Но ведь и величайший из греческих
поэтов1 дал право лить слезы всего один день, ведь он сказал: "Даже Нио-
ба думала о пище".
Ты спросишь, откуда берутся стенанья, откуда безудержный плач? Мы
ищем в слезах доказательства нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выс-
тавляем ее напоказ. Никто не печалится сам для себя. Злосчастная глу-
пость! И в скорби есть доля тщеславия! (3) - "Так что же, - спросишь ты,
- неужели я забуду друга?" - Недолгую память обещаешь ты ему, если она
минет вместе со скорбью! Скоро любой повод разгладит морщины у тебя на
лбу и вызовет смех - я не говорю уже о более долгом времени, которое
смягчает всякую тоску, утишает самое жгучее горе. Едва ты перестанешь
следить за собой, как личина скорби спадет; ты сам сторожишь свое горе,
но оно ускользает из-под стражи и иссякает тем раньше, чем было острее.
(4) Постараемся же, чтобы память об утраченных была нам отрадна. Никто
по доброй воле не возвращается мыслью к тому, о чем нельзя подумать без
муки. Но пусть это неизбежно, пусть, встретив имя тех, кого мы любили и
потеряли, мы чувствуем укол боли - в самой этой боли есть некая радость.
(5) Ведь недаром наш Аттал повторял: "Воспоминанье об умерших друзьях
приятно нам так же, как терпкость в некоторых плодах, как очень старое
вино, которое тем и вкусно, что горчит: ведь за отдаленностью времени
гаснет все, что нас мучило, и доходит до нас лишь чистая радость". (6)
Если верить ему, то "думать о живых друзьях - все равно что есть мед и
печенье, воспоминание о тех, что были, приятно не без горечи. Кто, одна-
ко, станет отрицать, что и горькое, и не лишенное остроты возбуждает же-
лудок?" (7) Я, впрочем, чувствую иное, для меня думать об умерших
друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что их утрачу,
когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.
Делай же, мой Луцилий, так, как подобает твоей невозмутимости, перес-
тань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде
дала! (8) Так будем жадно наслаждаться обществом друзей - ведь неизвест-
но, долго ли еще оно будет нам доступно. Подумаем о том, как часто мы
оставляли их, отправляясь в долгое странствие, как часто, живя в одном
месте, не виделись с ними, - и мы поймем, что больше вре мени было упу-
щено при их жизни. (9) А стерпишь ли ты таких, кто пренебрегал друзьями,
а теперь горше всех рыдает, кто не любит их, пока не утратит? Они потому
и скорбят так безудержно, что боятся, как бы кто не усомнился в их люб-
ви, и ищут поздних доказательств своего чувства. (10) Если у нас есть
еще друзья, то мы плохо к ним относимся и нс ценим их, коль скоро они не
могут утешить нас, заменив одного погребенного; если же он был
единственным нашим другом, то не фортуна перед нами виновата, а мы сами:
она отняла у нас одного, а мы ни одного не добыли. (11) И потом, кто не
мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил. Если с ко-
го снимут единственную тунику, а он примется оплакивать себя, вместо то-
го чтобы позаботиться о том, как бы избежать холода и чем-нибудь прик-
рыть тело, - разве ты не счел бы такого глупцом? Ты схоронил, кого лю-
бил; ищи, кого полюбить! Лучше добыть нового друга, чем плакать. (12)
То, что я хочу прибавить, избито, я знаю, но все же не откажусь повто-
рить только из-за того, что так говорят все. Если скорби не прекратит
разум, ей положит конец время; однако для разумного человека утомление
скорбью - позорнейшее лекарство от скорби. Так что уж лучше сам оставь
скорбь, раньше чем она тебя оставит, и поскорей перестань делать то, че-
го при всем желании не сможешь делать долго. (13) Предки установили для
женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но что-
бы не скорбели дольше; для мужчин нет законного срока, ибо всякий срок
для них постыден. Впрочем, можешь ли ты назвать мне хоть одну бабу из
тех, которых только что оттащили от костра, оторвали от трупа, которая
лила бы слезы целый месяц? Ничто не становится ненавистно так быстро,
как горе; недавнее находит утешителя и некоторых привлекает к себе, зас-
тарелое вызывает насмешки. И не зря: ведь оно или притворно, или глупо.
(14) И это пишу тебе я - я, так безудержно плакавший по дорогом мне Ан-
нее Серене2, что меня (вот уж чего я не хотел!) можно привести в пример
как человека, побежденного горем. Теперь я осуждаю себя за это и пони-
маю, что было главной причиной такого горя: я никогда не думал, что он
может умереть раньше меня. Только одно было у меня перед глазами: он
младше меня, и младше намного, - как будто судьба соблюдает черед! (15)
Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы, и любимые нами. И мне
следовало тогда сказать себе: "Мой Серен младше, - но при чем тут это?
Он должен умереть позже меня, но может и раньше". Я этого не сделал^ и
удар фортуны застиг меня врасплох. Теперь я думаю так: все смертны, и
для смерти нет закона. Что может случиться всякий день, может случиться
и сегодня. Так будем, мой Луцилий, помнить о том, что скоро сами отпра-
вимся туда, куда отправились оплаканные нами. И быть может, - если прав-
дивы разговоры мудрецов и нас ждет некое общее для всех место, - те, ко-
го мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.
Письмо LXIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Вчера ты был с нами. Ты вправе посетовать, что только вчера, но я
потому и написал "с нами" - ведь со мною ты постоянно. Ко мне зашли
друзья, из-за них сильнее пошел дым - не такой, что валит обычно из ку-
хонь наших кутил, пугая караульных, а не слишком густой и только подаю-
щий знак, что пришли гости. (2) Речь шла у нас о многих вещах, но, как
бывает на пиру, мы ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали
с предмета на предмет. Потом читали книгу Квинта Секстия-отца, великого,
поверь мне, человека и, хоть он это и отрицает, стоика. (3) О боги вели-
кие, сколько в нем силы, сколько мужества! Такое найдешь не у всякого
философа. Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени, а все остальное в
них бескровно. Они наставляют, спорят, мудрствуют - только не укрепляют
нас мужеством, которого у них самих нет. А прочтешь Секстия - скажешь:
"Он жив, силен, свободен, он стал больше чем человеком, от него я ухожу
с великой верой". (4) Признаюсь тебе, в каком я бываю расположенье духа,
когда прочту его: мне хочется бросить вызов любому случаю, хочется воск-
ликнуть: "Что же ты медлишь, фортуна? Нападай! Ты видишь, я готов". Му-
жеством я уподобляюсь тому, кто ищет, где бы испытать себя, кто хочет
показать свою доблесть, кто
Страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь смирных животных
С пенною пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился.1
(5) Мне хочется, чтобы было над чем взять верх, на чем закалить тер-
пеливость. Ведь у Секстия замечательно еще и то, что он и показывает ве-
личье блаженной жизни, и не лишает надежды на нее. Ты узнаешь, что она
хоть и высоко, но для желающего достижима. (6) Тут так же, как с самой
добродетелью: ты ей дивишься - и все же надеешься. А у меня всегда много
времени отнимает само созерцание мудрости: я гляжу на нее с изумлением,
словно на вселенную, которую подчас вижу как будто впервые.
(7) Да, я преклоняюсь перед всем, что создала мудрость, и перед сами-
ми создателями; мне отрадно видеть в ней наследие многих, накопленное и
добытое их трудом для меня. Но будем и мы поступать, как честные отцы
семейства: умножим полученное, чтобы это наследье обогащенным перешло от
меня к потомкам. Много дела есть и теперь, и останется всегда, и даже
тот, кто родится через сто тысяч лет, не лишен будет возможности что-ни-
будь прибавить к завещанному. (8) Но пусть даже все открыто древними -
всегда будет ново и применение открытого другими, и его познание и упо-
рядоченье. Представь, что нам достались в наследство лекарства, чтобы
лечить глаза; мне уже нет нужды искать новых, следует только приспосо-
бить каждое к своей болезни и применить в срок. Вот это облегчает су-
хость глаз, это прогоняет опухоли с век, это предотвращает внезапные
воспаления и слезотеченье, это делает зрение острее. Нужно только расте-
реть их и выбрать время, и еще найти меру для каждого. Лекарства для ду-
ши найдены древними, но наше дело отыскать, как их применять и когда.
(9) Жившие раньше нас сделали много, но не все; и все же нужно взирать
на них благоговейно и чтить, как богов. Почему бы мне для поощрения души
не завести у себя их статуи, не праздновать дни их рождения? Почему бы
мне, почета ради, не призывать их в свидетели клятвы? Ведь если я обязан
чтить своих наставников, то не меньше должен чтить и наставников челове-
чества, в которых изначальный источник великого блага. (10) Разве, уви-
дев консула или претора, я не воздам им того почета, какой положен их
почетной должности? Не сойду с коня, не обнажу голову, не уступлю доро-
ги? Так что же, неужто я не приму в сердце с величайшим почтением и обо-
их Марков Катонов, и Лелия Мудрого, и Сократа с Платоном, и Зенона с
Клеанфом? Ведь я перед ними преклоняюсь, их великие имена возвышают и
меня самого. Будь здоров.
Письмо LXV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Вчерашний день разделил я с болезнью: первую его половину она от-
няла у меня, вторую мне уступила. Сначала я попытал свою душу чтением.
Она выдержала. Тогда я решился приказать ей - а верней позволить -
что-нибудь потяжелее: стал писать, и с большим, чем обычно, вниманием,
так как не желал сдаваться в схватке с трудностью предмета. Но тут по-
доспели друзья и силой обуздали невоздержного больного. (2) Место доще-
чек заняла беседа, из которой я перескажу тебе ту часть, что вызвала
спор: ведь судьей мы избрали тебя. Дела у тебя будет больше, чем ты ду-
маешь, так как тяжущихся сторон - три.
Наши стоики, как тебе известно, утверждают: все в природе возникает
из двух начал - причины и материи. Материя коснеет в неподвижности, она
ко всему готова, но останется праздной, если никто не приведет ее в дви-
женье. Причина, или же разум, ворочает материю как хочет и, придавая ей
форму, лепит всяческие предметы. Ведь в каждой вещи непременно должно
быть то, из чего она делается, и то, чем она делается; второе есть при-
чина, первое - материя. (3) Любое искусство подражает природе, так что
сказанное мною о мироздании можешь приложить ко всем делам рук челове-
ческих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
га его имя на мраморе: ведь они умерли раньше смерти. Будь здоров.
Письмо LX1
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Не будем больше желать того, чего желали. Я, старик, стараюсь,.
чтобы даже не казалось, будто желания у меня те же, что в отрочестве. На
это идут мои дни, мои ночи, это - мой труд, мой помысел: положить конец
былому злу. Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни. Я не
ловлю его, словно он последний, но смотрю на него так, что,. пожалуй, он
может быть и последним. (2) И это письмо я пишу тебе с таким настроени-
ем, будто смерть в любой миг может оторвать меня от писания. Я готов уй-
ти и потому радуюсь жизни, что не слишком беспокоюсь, долго ли еще про-
живу. Пока не пришла старость, я заботился о том, чтобы хорошо жить, в
старости - чтобы хорошо умереть; а хорошо умереть - значит, умереть с
охотой. Старайся ничего не делать против воли! (3) Все предстоящее
предстоит по необходимости тому, кто сопротивляется; в ком есть охота,
для того необходимости нет. Я утверждаю: кто добровольно исполняет пове-
ленье, тот избавлен от горчайшего в рабской доле: делать, чего не хочет-
ся. Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против
воли. Научим же нашу душу хотеть того, чего требуют обстоятельства; и
прежде всего будем без печали думать о своей кончине. (4) Нужно подгото-
вить себя к смерти прежде, чем к жизни. У жизни всего есть вдоволь, но
мы жадны к тому, что ее поддерживает: нам кажется и всегда будет ка-
заться, будто чего-то не хватает. Довольно ли мы прожили, определяют не
дни, не годы, а наши души. Я прожил, сколько нужно, милый мой Луцилий, и
жду смерти сытый. Будь здоров.
Письмо LXII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Лгут те, кто хочет показать, будто куча дел не оставляет им вре-
мени для свободных наук. Такие притворяются занятыми, множат дела и сами
у себя отнимают дни. А я свободен, Луцилий, свободен и принадлежу себе
везде, где бы ни был. Делам я себя не отдаю, а уступаю на время и не ищу
поводов тратить его впустую. В каком бы месте я ни остановился, я про-
должаю свои раздумья и размышляю в душе о чем-нибудь спасительном для
нее. (2) Предав себя друзьям, я не покидаю себя самого и подолгу остаюсь
не с теми, с кем свели меня время или гражданские обязанности, а лишь с
самыми лучшими: к ним я уношусь душой, в каком бы месте, в каком бы веке
они не жили. (3) Повсюду при мне Деметрий1, лучший из людей, и, удалив-
шись от блещущих пурпуром, я беседую с ним, полуодетым, и им восхищаюсь.
И как им не восхищаться? Я вижу, что он ни в чем не чувствует недостат-
ка. Некоторые могут все презреть, все иметь никто не может. Кратчайший
путь к богатству - через презрение к богатству. А наш Деметрий живет не
так. будто он все презрел, а так, будто все уступил во владение другим.
Будь здоров.
Письмо LXIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты тяжело переживаешь кончину твоего друга Флакка; но я не хотел
бы, чтобы ты горевал сверх меры. Чтобы ты совсем не горевал, я навряд ли
решусь потребовать, хоть и знаю, что это лучше. Но разве досталась в
удел такая твердость духа кому-нибудь, кроме тех, кто уже стал много вы-
ше фортуны? И его такая вещь затронула бы, но только затронула. А нам
можно простить и невольные слезы, если они были не слишком обильны, если
мы сами их подавили. Пусть при утрате друга глаза не будут сухими и не
струят потоков: можно прослезиться - плакать нельзя. (2) Суровый,
по-твоему, закон налагаю я на тебя? Но ведь и величайший из греческих
поэтов1 дал право лить слезы всего один день, ведь он сказал: "Даже Нио-
ба думала о пище".
Ты спросишь, откуда берутся стенанья, откуда безудержный плач? Мы
ищем в слезах доказательства нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выс-
тавляем ее напоказ. Никто не печалится сам для себя. Злосчастная глу-
пость! И в скорби есть доля тщеславия! (3) - "Так что же, - спросишь ты,
- неужели я забуду друга?" - Недолгую память обещаешь ты ему, если она
минет вместе со скорбью! Скоро любой повод разгладит морщины у тебя на
лбу и вызовет смех - я не говорю уже о более долгом времени, которое
смягчает всякую тоску, утишает самое жгучее горе. Едва ты перестанешь
следить за собой, как личина скорби спадет; ты сам сторожишь свое горе,
но оно ускользает из-под стражи и иссякает тем раньше, чем было острее.
(4) Постараемся же, чтобы память об утраченных была нам отрадна. Никто
по доброй воле не возвращается мыслью к тому, о чем нельзя подумать без
муки. Но пусть это неизбежно, пусть, встретив имя тех, кого мы любили и
потеряли, мы чувствуем укол боли - в самой этой боли есть некая радость.
(5) Ведь недаром наш Аттал повторял: "Воспоминанье об умерших друзьях
приятно нам так же, как терпкость в некоторых плодах, как очень старое
вино, которое тем и вкусно, что горчит: ведь за отдаленностью времени
гаснет все, что нас мучило, и доходит до нас лишь чистая радость". (6)
Если верить ему, то "думать о живых друзьях - все равно что есть мед и
печенье, воспоминание о тех, что были, приятно не без горечи. Кто, одна-
ко, станет отрицать, что и горькое, и не лишенное остроты возбуждает же-
лудок?" (7) Я, впрочем, чувствую иное, для меня думать об умерших
друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что их утрачу,
когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.
Делай же, мой Луцилий, так, как подобает твоей невозмутимости, перес-
тань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде
дала! (8) Так будем жадно наслаждаться обществом друзей - ведь неизвест-
но, долго ли еще оно будет нам доступно. Подумаем о том, как часто мы
оставляли их, отправляясь в долгое странствие, как часто, живя в одном
месте, не виделись с ними, - и мы поймем, что больше вре мени было упу-
щено при их жизни. (9) А стерпишь ли ты таких, кто пренебрегал друзьями,
а теперь горше всех рыдает, кто не любит их, пока не утратит? Они потому
и скорбят так безудержно, что боятся, как бы кто не усомнился в их люб-
ви, и ищут поздних доказательств своего чувства. (10) Если у нас есть
еще друзья, то мы плохо к ним относимся и нс ценим их, коль скоро они не
могут утешить нас, заменив одного погребенного; если же он был
единственным нашим другом, то не фортуна перед нами виновата, а мы сами:
она отняла у нас одного, а мы ни одного не добыли. (11) И потом, кто не
мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил. Если с ко-
го снимут единственную тунику, а он примется оплакивать себя, вместо то-
го чтобы позаботиться о том, как бы избежать холода и чем-нибудь прик-
рыть тело, - разве ты не счел бы такого глупцом? Ты схоронил, кого лю-
бил; ищи, кого полюбить! Лучше добыть нового друга, чем плакать. (12)
То, что я хочу прибавить, избито, я знаю, но все же не откажусь повто-
рить только из-за того, что так говорят все. Если скорби не прекратит
разум, ей положит конец время; однако для разумного человека утомление
скорбью - позорнейшее лекарство от скорби. Так что уж лучше сам оставь
скорбь, раньше чем она тебя оставит, и поскорей перестань делать то, че-
го при всем желании не сможешь делать долго. (13) Предки установили для
женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но что-
бы не скорбели дольше; для мужчин нет законного срока, ибо всякий срок
для них постыден. Впрочем, можешь ли ты назвать мне хоть одну бабу из
тех, которых только что оттащили от костра, оторвали от трупа, которая
лила бы слезы целый месяц? Ничто не становится ненавистно так быстро,
как горе; недавнее находит утешителя и некоторых привлекает к себе, зас-
тарелое вызывает насмешки. И не зря: ведь оно или притворно, или глупо.
(14) И это пишу тебе я - я, так безудержно плакавший по дорогом мне Ан-
нее Серене2, что меня (вот уж чего я не хотел!) можно привести в пример
как человека, побежденного горем. Теперь я осуждаю себя за это и пони-
маю, что было главной причиной такого горя: я никогда не думал, что он
может умереть раньше меня. Только одно было у меня перед глазами: он
младше меня, и младше намного, - как будто судьба соблюдает черед! (15)
Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы, и любимые нами. И мне
следовало тогда сказать себе: "Мой Серен младше, - но при чем тут это?
Он должен умереть позже меня, но может и раньше". Я этого не сделал^ и
удар фортуны застиг меня врасплох. Теперь я думаю так: все смертны, и
для смерти нет закона. Что может случиться всякий день, может случиться
и сегодня. Так будем, мой Луцилий, помнить о том, что скоро сами отпра-
вимся туда, куда отправились оплаканные нами. И быть может, - если прав-
дивы разговоры мудрецов и нас ждет некое общее для всех место, - те, ко-
го мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.
Письмо LXIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Вчера ты был с нами. Ты вправе посетовать, что только вчера, но я
потому и написал "с нами" - ведь со мною ты постоянно. Ко мне зашли
друзья, из-за них сильнее пошел дым - не такой, что валит обычно из ку-
хонь наших кутил, пугая караульных, а не слишком густой и только подаю-
щий знак, что пришли гости. (2) Речь шла у нас о многих вещах, но, как
бывает на пиру, мы ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали
с предмета на предмет. Потом читали книгу Квинта Секстия-отца, великого,
поверь мне, человека и, хоть он это и отрицает, стоика. (3) О боги вели-
кие, сколько в нем силы, сколько мужества! Такое найдешь не у всякого
философа. Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени, а все остальное в
них бескровно. Они наставляют, спорят, мудрствуют - только не укрепляют
нас мужеством, которого у них самих нет. А прочтешь Секстия - скажешь:
"Он жив, силен, свободен, он стал больше чем человеком, от него я ухожу
с великой верой". (4) Признаюсь тебе, в каком я бываю расположенье духа,
когда прочту его: мне хочется бросить вызов любому случаю, хочется воск-
ликнуть: "Что же ты медлишь, фортуна? Нападай! Ты видишь, я готов". Му-
жеством я уподобляюсь тому, кто ищет, где бы испытать себя, кто хочет
показать свою доблесть, кто
Страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь смирных животных
С пенною пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился.1
(5) Мне хочется, чтобы было над чем взять верх, на чем закалить тер-
пеливость. Ведь у Секстия замечательно еще и то, что он и показывает ве-
личье блаженной жизни, и не лишает надежды на нее. Ты узнаешь, что она
хоть и высоко, но для желающего достижима. (6) Тут так же, как с самой
добродетелью: ты ей дивишься - и все же надеешься. А у меня всегда много
времени отнимает само созерцание мудрости: я гляжу на нее с изумлением,
словно на вселенную, которую подчас вижу как будто впервые.
(7) Да, я преклоняюсь перед всем, что создала мудрость, и перед сами-
ми создателями; мне отрадно видеть в ней наследие многих, накопленное и
добытое их трудом для меня. Но будем и мы поступать, как честные отцы
семейства: умножим полученное, чтобы это наследье обогащенным перешло от
меня к потомкам. Много дела есть и теперь, и останется всегда, и даже
тот, кто родится через сто тысяч лет, не лишен будет возможности что-ни-
будь прибавить к завещанному. (8) Но пусть даже все открыто древними -
всегда будет ново и применение открытого другими, и его познание и упо-
рядоченье. Представь, что нам достались в наследство лекарства, чтобы
лечить глаза; мне уже нет нужды искать новых, следует только приспосо-
бить каждое к своей болезни и применить в срок. Вот это облегчает су-
хость глаз, это прогоняет опухоли с век, это предотвращает внезапные
воспаления и слезотеченье, это делает зрение острее. Нужно только расте-
реть их и выбрать время, и еще найти меру для каждого. Лекарства для ду-
ши найдены древними, но наше дело отыскать, как их применять и когда.
(9) Жившие раньше нас сделали много, но не все; и все же нужно взирать
на них благоговейно и чтить, как богов. Почему бы мне для поощрения души
не завести у себя их статуи, не праздновать дни их рождения? Почему бы
мне, почета ради, не призывать их в свидетели клятвы? Ведь если я обязан
чтить своих наставников, то не меньше должен чтить и наставников челове-
чества, в которых изначальный источник великого блага. (10) Разве, уви-
дев консула или претора, я не воздам им того почета, какой положен их
почетной должности? Не сойду с коня, не обнажу голову, не уступлю доро-
ги? Так что же, неужто я не приму в сердце с величайшим почтением и обо-
их Марков Катонов, и Лелия Мудрого, и Сократа с Платоном, и Зенона с
Клеанфом? Ведь я перед ними преклоняюсь, их великие имена возвышают и
меня самого. Будь здоров.
Письмо LXV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Вчерашний день разделил я с болезнью: первую его половину она от-
няла у меня, вторую мне уступила. Сначала я попытал свою душу чтением.
Она выдержала. Тогда я решился приказать ей - а верней позволить -
что-нибудь потяжелее: стал писать, и с большим, чем обычно, вниманием,
так как не желал сдаваться в схватке с трудностью предмета. Но тут по-
доспели друзья и силой обуздали невоздержного больного. (2) Место доще-
чек заняла беседа, из которой я перескажу тебе ту часть, что вызвала
спор: ведь судьей мы избрали тебя. Дела у тебя будет больше, чем ты ду-
маешь, так как тяжущихся сторон - три.
Наши стоики, как тебе известно, утверждают: все в природе возникает
из двух начал - причины и материи. Материя коснеет в неподвижности, она
ко всему готова, но останется праздной, если никто не приведет ее в дви-
женье. Причина, или же разум, ворочает материю как хочет и, придавая ей
форму, лепит всяческие предметы. Ведь в каждой вещи непременно должно
быть то, из чего она делается, и то, чем она делается; второе есть при-
чина, первое - материя. (3) Любое искусство подражает природе, так что
сказанное мною о мироздании можешь приложить ко всем делам рук челове-
ческих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80