(28) Ведь все остается не потому, что оно веч-
но, а потому что защищено заботой властителя. Бессмертному опекун не ну-
жен, а остальное охраняет творец, одолевая своей силой хрупкость мате-
рии. Будем же презирать все настолько лишенное цены, что приходится сом-
неваться, существует ли оно вообще. (29) И подумаем вот о чем: коль ско-
ро провидение обороняет от опасностей мир, смертный, как и мы, то и наше
провидение может хоть немного удлинить срок этому ничтожному телу, если
мы научимся обуздывать и подчинять себе наслаждения - главную причину
нашей гибели. (30) Сам Платон своими стараньями продлил себе жизнь до
старости. Ему досталось тело крепкое и здоровое, даже своим именем он
обязан ширине плеч9; но странствия по морю и опасности отняли у него
много сил, и только воздержность, соблюдение меры во всем, что будит
алчность, и тщательная забота о себе помогли ему, вопреки всем пре-
пятствиям, дожить до старости. (31) Я думаю, ты знаешь это: благодаря
таким стараниям Платон и достиг того, что умер в день, когда ему испол-
нился ровно восемьдесят один год. Поэтому маги 10, как раз тогда оказав-
шиеся в Афинах, принесли усопшему жертву, веря, что жребий его выше че-
ловеческого, ибо он прожил девятью девять лет, - а это число совершен-
ное. Но я не сомневаюсь, что он охотно отдал бы несколько дней из этого
срока вместе с жертвоприношением. (32) Умеренность может продлить ста-
рость, хотя по-моему не нужно к ней ни стремиться, ни отказываться от
нее. Приятно пробыть с собою как можно дольше, если ты сумел стать дос-
тойным того, чтобы твоим обществом наслаждались. Итак, нам надо вынести
решение, следует ли, гнушаясь последними годами старости, не дожидаться
конца, а положить его собственной рукой. Тот, кто в бездействии ждет
судьбы, мало чем отличается от боязливого, - как сверх меры привержен
вину тот, кто осушает кувшин до дна, вместе с отстоем. (33) Но посмот-
рим, что такое конец жизни - ее отстой или нечто самое чистое и прозрач-
ное, - если только ум не пострадал, и чувства, сохранившиеся в целости,
помогают душе, и тело не лишилось сил и не умерло до смерти. Ведь все
дело в том, что продлевать - жизнь или смерть. (34) Но если тело не го-
дится для своей службы, то почему бы не вывести на волю измученную душу?
И может быть, это следует сделать немного раньше должного, чтобы в долж-
ный срок не оказаться бессильным это сделать. И поскольку жалкая жизнь
куда страшнее скорой смерти, глуп тот, кто не отказывается от короткой
отсрочки, чтобы этой ценой откупиться от большой опасности. Лишь немно-
гих долгая старость привела к смерти, не доставив страданий, но многим
их бездеятельная жизнь как бы даже и не пригодилась. Что ж по-твоему,
более жестокая участь - потерять кусочек жизни, которая и так кончится?
(35) Не надо слушать меня против воли, словно мой приговор касается и
тебя, но все же взвесь мои слова. Я не покину старости, если она мне
сохранит меня в целости - сохранит лучшую мою часть; а если она поколеб-
лет ум, если будет отнимать его по частям, если оставит мне не жизнь, а
душу, - я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения. (36) Я
не стану бежать в смерть от болезни, лишь бы она была излечима и не зат-
рагивала души; я не наложу на себя руки от боли, ведь умереть так - зна-
чит, сдаться. Но если я буду знать, что придется терпеть ее постоянно, я
уйду, не из-за самой боли, а из-за того, что она будет мешать всему, ра-
ди чего мы живем. Слаб и труслив тот, кто умирает из-за боли; глуп тот,
кто живет из страха боли.
Но я слишком многоречив, да и сам этот предмет таков, что можно рас-
суждать о нем весь день. Как может вовремя кончить жизнь тот, кто не мо-
жет кончить письмо? Будь здоров! Эти слова ты прочтешь охотнее, чем чи-
тал все про смерть да про смерть. Будь здоров.

Письмо LIX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Твое письмо доставило мне великое наслаждение (позволь мне упот-
ребить слова общепринятые и не приписывай им смысла, какой имеют они у
стоиков). Мы считаем наслажденье пороком. Пусть так, но слово это мы
ставим, и чтобы обозначить испытываемое душою веселье. (2) Я знаю, что,
если сообразовать слова с нашими указами, наслажденье есть нечто постыд-
ное, а радость - удел одних лишь мудрецов: ведь она есть некая приподня-
тость души, верящей в собственные и подлинные блага1. Однако в повсед-
невной речи мы говорим: нам доставило большую радость и то, что такой-то
избран консулом, и то, что жена родила, и чья-то свадьба, хотя все это -
никакая не радость, а нередко даже начало будущей скорби. У радости же
один непременный признак: она не может ни прекратиться, ни обернуться
своей противоположностью. (3) Поэтому, когда наш Вергилий говорит: "И
злые радости духа"2, то слова эти красноречивы, но не очень точны: ведь
радости не бывают злыми. К наслаждениям приложил он это имя и так выра-
зил все, что хотел, имея в виду людей, довольных тем, что для них зло.
(4) И все же я не напрасно сказал, что твое письмо доставило мне наслаж-
дение; ведь если невежда радуется и по какой-либо достойной причине, его
чувство, не подвластное ему самому и готовое перейти в нечто иное, я на-
зываю наслаждением, родившимся из ложного мнения о благе, не знающим ни
удержу, ни меры.
Но вернусь к тому, с чего я начал. Послушай, чем порадовало меня твое
письмо. Слова подчиняются тебе, речь не заносит тебя ввысь и не увлекает
дальше, чем ты был намерен. (5) Многих красота какого-нибудь полюбивше-
гося слова уводит к тому, о чем они писать не собирались; с тобою такого
не бывает: все у тебя сжато, все по делу. Ты говоришь столько, сколько
хочешь, и смысла в сказанном больше, чем слов. Это - признак чего-то
большого: души, в которой также нет ничего лишнего, ничего напыщенного.
(6) Нахожу я и переносные выражения, не настолько дерзкие3, чтобы нельзя
было на них отважиться. Нахожу и образы, которыми нам порой запрещают
пользоваться, полагая их дозволенными только поэтам, - запрещают те,
кто, по-моему, не читал никого из древних, не произносивших речей ради
рукоплесканий. У них, говоривших просто, старавшихся только разъяснить
дело, полным-полно иносказаний, которые кажутся мне необходимыми не по
той причине, по какой нужны они поэтам, но чтобы служить опорами нашей
слабости, чтобы ученика или слушателя ввести в суть дела.
(7) Вот я прилежно читаю Секстия4; философ великого ума, он писал
по-гречески, мыслил по-римски. Один образ у него меня взволновал. Там,
где врага можно ждать со всех сторон, войско идет квадратным строем, го-
товое к бою. Так же, говорит он, следует поступать и мудрецу: он должен
развернуть во все стороны строй своих добродетелей, чтобы оборона была
наготове, откуда бы ни возникла опасность, и караулы без малейшей сума-
тохи повиновались бы каждому знаку начальника. Мы видим, как в войсках,
если во главе их великий полководец, приказ вождя слышат сразу все отря-
ды, расставленные так, чтобы сигнал, поданный одним человеком, сразу
обошел и пехоту, и конницу; то же самое, говорит Секстий, еще нужнее
нам. (8) Ведь солдаты часто боятся врага без причины, и дорога, что ка-
жется самой опасной, оказывается самой надежной. Для глупости нигде нет
покоя: и сверху, и снизу подстерегает ее страх, все, что справа и слева,
повергает ее в трепет, опасности гонятся за ней и мчатся ей навстречу;
все ей ужасно, она ни к чему не готова и пугается даже подмоги. А мудрец
защищен от любого набега вниманьем: пусть нападает на него хоть бед-
ность, хоть горе, хоть бесславье, хоть боль - он не отступит, но смело
пойдет им навстречу и пройдет сквозь их строй. (9) Многое связывает нам
руки, многое нас ослабляет; мы давно погрязли в пороках, и отмыться не-
легко: ведь мы не только испачканы, но и заражены.
Чтобы нам не скакать от образа к образу, я разберусь в том, о чем
часто размышляю про себя: почему глупость держит нас так упорно? Во-пер-
вых, потому, что мы даем ей отпор робко и не пробиваемся изо всех сил к
здоровью; во-вторых, мы мало верим найденному мудрыми мужами, не воспри-
нимаем его с открытым сердцем и лишены в таком важном деле упорства.
(10) Как добыть довольно знаний для борьбы с пороками тому, кто учится
лишь в часы, не отданные порокам? Никто из нас не погрузился в глубину,
мы срывали только верхушки и, занятые, считали, что с избытком довольно
уделять философии самое ничтожное время. (11) А больше всего мешает то,
что мы слишком скоро начинаем нравиться самим себе. Стоит нам найти та-
ких, кто назовет нас людьми добра, разумными и праведными, - и мы согла-
шаемся с ними. Нам мало умеренных похвал: мы принимаем как должное все,
что приписывает нам бесстыдная лесть; мы киваем тем, кто утверждает,
будто мы лучше всех, мудрее всех, хотя и знаем их за лжецов. Мы так к
себе снисходительны, что хотим похвал за то, вопреки чему поступаем. Об-
рекающий на пытки слушает речи о своей кротости, грабящий чужое - о сво-
ей щедрости, предающийся пьянству и похоти - о своей воздержности. (12)
Александр, когда расхаживал уже по Индии, разоряя войной племена, о ко-
торых и соседи мало что знали, при осаде какого-то города объезжал сте-
ны, чтобы высмотреть слабые места, и при этом был ранен стрелой, однако
остался в седле и продолжал начатое. Потом, когда кровь остановилась,
сухая рана стала болеть сильней, а голень, свешивавшаяся с коня, посте-
пенно опухла, он вынужден был отступиться и сказал: "Все клянутся, будто
я сын Юпитера, но это рана всем разглашает, что я человек". (13) Будем и
мы поступать так же. Хотя лесть всех делает дураками, каждого в свою ме-
ру, скажем и мы: "Вы называете меня разумным, а я сам вижу, сколько бес-
полезных вещей желаю, как много вредного хочу; я не понимаю даже того,
что животным указывает насыщенье, - меры в еде и в питье, и не ведаю,
сколько могу вместить".
(14) Я научу тебя, как узнать, что ты еще не стал мудрым. Мудрец по-
лон радости, весел и непоколебимо безмятежен; он живет наравне с богами.
А теперь погляди на себя. Если ты не бываешь печален, если никакая на-
дежда не будоражит твою душу ожиданием будущего, если днем и ночью сос-
тоянье твоего духа, бодрого и довольного собою, одинаково и неизменно,
значит, ты достиг высшего блага, доступного человеку. Но если ты стре-
мишься отовсюду получать всяческие удовольствия, то знай, что тебе так
же далеко до мудрости, как до радости. Ты мечтаешь достичь их, но заб-
луждаешься, надеясь прийти к ним через богатство, через почести, словом,
ища радости среди сплошных тревог. К чему ты стремишься, словно к источ-
никам веселья и наслажденья, в том - причина страданий. (15) Я повторяю,
радость - цель для всех, но где отыскать великую и непреходящую радость,
люди не знают. Один ищет ее в пирушках и роскоши, другой - в честолюбии,
в толпящихся вокруг клиентах, третий - в любовницах, тот - в свободных
науках, тщеславно выставляемых напоказ, в словесности, ничего не исцеля-
ющей. Всех их разочаровывают обманчивые и недолгие услады, вроде опьяне-
ния, когда за веселое безумие на час платят долгим похмельем, как рукоп-
лесканья и крики восхищенной толпы, которые и покупаются, и искупаются
ценой больших тревог. (16) Так пойми же, что дается мудростью: неизмен-
ная радость. Душа мудреца - как надлунный мир, где всегда безоблачно.
Значит, есть ради чего стремиться к мудрости: ведь мудрец без радости не
бывает. А рождается такая радость лишь из сознания добродетелей. (17)
Радоваться может только мужественный, только справедливый, только уме-
ренный. - "Что же, - спросишь ты, - разве глупые и злые не радуются?" -
Не больше, чем львы, дорвавшись до добычи. Когда они изнурят себя вином
и блудом, когда ночь промчится в попойке, когда от насильственных нас-
лаждений, которые не способно вместить хилое тело, пойдут нарывы, тогда
несчастные воскликнут словами Вергилия:
Как последнюю ночь провели мы в радостях мнимых,
Знаешь ты сам.5
(18) Любители роскоши каждую ночь, - как будто она последняя, - про-
водят в мнимых радостях. А та радость, что достается богам и сопер никам
богов, не прерывается, не иссякает. Она бы иссякла, будь она заемной,
но, не будучи чужим подарком, она не подвластна и чужому произволу. Что
не дано фортуной, того ей не отнять. Будь здоров.

Письмо LX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я жалуюсь, ссорюсь, сержусь. И теперь ты желаешь того же,. чего
желала тебе кормилица, или дядька, или мать? До сих пор ты н& понял,
сколько зла они тебе желали? Да, мольбы близких для нас - все равно что
мольбы врагов! И тем они опасней, чем счастливей сбываются. Я не удивля-
юсь тому, что все дурное преследует нас с малых лет: ведь мы выросли
среди родительских проклятий. Пусть боги услышат и нашу бескорыстную
мольбу за себя. (2) До каких пор мы будем чего-нибудь требовать от бо-
гов, словно не можем еще сами себя прокормить? До каких пор будем засе-
вать для себя столько полей, сколько впору большим городам? До каких пор
целый народ будет снимать для нас урожай? До каких пор ради одного нак-
рытого стола будут приплывать бессчетные корабли из разных морей? Нес-
колько югеров1 пастбища досыта кормят быка, один лес питает стадо сло-
нов, - человек собирает пищу и с суши, и с моря. (3) Что же? Неужели
природа, дав нам такое небольшое тело, наделила нас ненасытной утробой,
так что мы побеждаем алчностью самых огромных и прожорливых зверей? Ни-
чуть нет! Много ли воздается природе? Она довольствуется малым! Нам до-
рого обходится не голод, а тщеславие. Тех, кто, по словам Саллюстия 2,
подчиняется желудку, мы должны причислить не к людям, а к животным, а
некоторых даже не к животным, но к мертвецам. Жив тот, кто многим прино-
сит пользу; жив тот, кто сам себе полезен. А кто прячется и коснеет в
неподвижности, для того дом - словно гроб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80