Добродетель есть знание и себя самой, и других ве-
щей. Нужно выучить в ней все, чтобы выучиться ей. (57) Поступок не будет
правильным без правильного намеренья, которым поступок и порождается. И
опять-таки намеренье не будет правильным без правильного строя души, ко-
торым и порождается намеренье. А строй души не будет наилучшим, если она
не постигнет законов всей жизни, не определит, как нужно судить о каждой
вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поистине. Спокойствие доста-
нется на долю только тем, кто пришел к незыблемым и твердым сужденьям, а
остальные то и дело вновь берутся за прежнее, с чем покончили, и так ме-
чутся между отказом и желанием. (58) А причина метаний - в том, что для
руководимых самым ненадежным вожатым, молвою, ничто не ясно. Если хочешь
всегда хотеть одного и того же, надо хотеть истинного. Но до истины не
дойти, не зная основоположений: они заключают в себе всю жизнь. Благо и
зло, честное и постыдное, благочестивое и нечестивое, добродетели и при-
ложение добродетелей, обладание вещами удобными, доброе имя и досто-
инство, здоровье, сила, красота, острота чувств - все это требует оцен-
щика. Пусть нам будет позволено знать, что по какой цене следует занести
в список. (59) Ведь ты заблуждаешься: многое кажется тебе дороже, чем
оно есть; то, что считается у нас самым важным, - богатство, милость и
власть - не стоят и сестерция: вот как ты заблуждаешься! Но тебе этого
не узнать, если ты не разберешься в том законе, по которому такие вещи
сравниваются и оцениваются. Как листья не могут жить сами по себе, - им
нужна ветка, чтобы на ней держаться и пить из нее сок, - так и наставле-
ния, если они одни, вянут: им нужно прирасти к учению.
(60) И потом те, кто отбрасывает основоположенья, не понимают, что
этим самым укрепляют их. Что они говорят? Для объяснения жизни хватит
наставлений, и лишними будут основоположенья мудрости, то есть догматы.
Но и то, что они говорят, есть догмат, - так же как я, если бы сказал,
что нужно отказаться от наставлений, ибо они излишни, и обратить все на-
ше усердие на одни только основоположенья, давал бы наставленье, утверж-
дая, будто о наставленьях незачем и думать! (61) В философии одно требу-
ет увещаний, другое, и к тому же многое, - доказательств: это то, что не
лежит на поверхности и едва может быть обнаружено благодаря величайшему
прилежанию и тонкости. Но если необходимы доказательства, необходимы и
основоположенья, потому что в них истина подкреплена доводами. Есть вещи
явные, есть темные. Явные - те, которые постигаются чувствами и памятью,
темные - те, что им недоступны. Разум же не довольствуется очевидным,
большая и прекраснейшая его часть занята тайным. Тайное требует доказа-
тельства, - но без основоположений доказывать нельзя; значит, основопо-
ложенья необходимы. (62) Что делает воззрение всеобщим, то же самое де-
лает его и совершенным: это - твердая убежденность, и если без нее все в
душе плавает, то необходимы основоположенья, дающие душам непоколеби-
мость суждений. (63) Наконец, если мы поучаем кого-нибудь относиться к
другу как к самому себе, верить, что враг может стать другом, стараться
первому внушить любовь, а во втором утишить ненависть, мы прибавляем:
"Это справедливо и честно". Но в честности и справедливости и заключает-
ся смысл наших основоположений; значит, они необходимы, если ни той, ни
другой без них нет.
(64) Нужно сочетать основоположенья и наставленья: ведь и ветви без
корня бесполезны, и корни получают помощь от того, что ими порождено.
Чем полезны нам руки, нельзя не знать, - они помогают нам явно; а серд-
це, благодаря которому руки живут и действуют, которое приводит их в
движение, - сердце прячется. То же самое могу сказать я и о -настав-
леньях: они на виду, тогда как основоположенья мудрости скрыты. Как ве-
личайшие святыни таинств известны только посвященным, так и в философии
тайны ее священнодействий открыты только для взора избранных и допущен-
ных, а наставленья и прочее в этом роде известно и непосвященным.
(65) Посидоний считает необходимым не только "наставительство" (вос-
пользуемся его словом и мы), но и ободренье, утешенье, убежденье. К ним
он прибавляет изыскание причин - этиологию (не вижу, почему бы и нам не
сказать так, если грамматики, стражи латинского языка, употребляют это
название). По его словам, полезно будет и описание каждой добродетели, -
его Посидоний именует "отологией", а другие - "характеристикой", так как
оно выделяет приметы каждой добродетели и порока, по которым можно раз-
личить сходные между собою. (66) Суть у этого дела та же, что у настав-
лений. Ведь наставник говорит: "Делай так-то, если хочешь быть воздерж-
ным", - а описывающий: "Воздержан тот, кто делает то-то, а того-то гну-
шается". - Ты спросишь, в чем разница? - Один дает наставленья к добро-
детели, другой приводит образец. Должен признаться, что такие описания и
(воспользуюсь словечком откупщиков) "образчики" небесполезны: предложим
достойный хвалы пример, - найдется и подражатель. (67) Разве, по-твоему,
бесполезно назвать приметы, по которым ты узнаешь благородного коня,
чтобы не ошибиться при покупке и не тратить труда, объезжая ленивого?
Так насколько полезнее знать признаки величия духа, которые можно пере-
нять у другого!
(68) Прежде всего, на лугу племенных кровен жеребенок
Шествует выше других и мягко ноги сгибает.
Первым бежит по дороге, в поток бросается бурный,
И не боится шаги мосту неизвестному вверить.
Шумов пустых не пугается он; горда его шея,
Морда точеная, круп налитой и подтянуто брюхо,
Великолепная грудь мускулиста. .. ...
Едва прогремит издалека оружье,
Конь уже рвется вперед, трепещет, ушами поводит,
Ржет и, наполнясь огнем, ноздрями его выдыхает.17
(69) Хоть наш Вергилий ведет речь о другом, описал он отважного мужа:
я бы иного изображения великого мужа и не дал. Пусть мне надо было бы
нарисовать Катона, бестрепетного среди грохота гражданских распрей, пер-
вым нападающего на придвинувшиеся уже к Альпам отряды, идущего навстречу
гражданской войне: я не приписал бы ему ни иного выраженья лица, ни иной
осанки. (70) Никто не мог шествовать выше того, кто поднялся и против
Цезаря, и против Помпея, и когда одни становились приверженцами цезари-
анских сил, другие - помпеянских, бросал вызов и тем и другим, доказав,
что и у республики остались сторонники. Разве что о Катоне мало будет
сказать:
Шумов пустых не пугается он...
Почему? Да потому что он не пугался и подлинного близкого шума, когда
поднял свободный голос против десяти легионов и галльских вспомога-
тельных отрядов и варварских сил, перемешанных с римскими, когда убеждал
республику не терять мужества и на все решиться ради свободы, ибо чест-
нее ей пропасть, чем пойти в рабство! (71) Сколько в нем силы духа,
сколько уверенности среди общего трепета! Ведь ему понятно: он
единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не в том, быть ли Ка-
тону свободным, а в том, жить ли ему среди свободных. Оттого и презренье
к мечам и угрозам. Восхищаясь необоримой стойкостью мужа, не дрогнувшего
среди общего крушенья, нельзя не сказать:
Великолепная грудь!
(72) Полезно не только говорить, какими бывают мужи добра, и нарисо-
вать их облик и черты, но и рассказывать, какими они были, и показать
последнюю, самую отважную рану Катона, через которую свобода испустила
дух, показать мудрость Лелия и его единодушие со Сципионом, прекрасные
деянья другого Катона дома и на войне, Тубероновы деревянные козлы на
пиру, что он дал народу 18, и козьи шкуры вместо покрывал, и перед свя-
тилищем Юпитера - выставленную для пирующих глиняную посуду. Что сделал
Туберон, как не освятил бедность на Капитолии? Пусть я не знал бы других
его деяний, позволяющих поставить его в ряд с Катонами, - неужели мы не
поверили бы одному этому? То был не пир, а суд над нравами. (73) О, нас-
колько же люди, жадные до славы, не ведают, что она есть и как ее доби-
ваться! В тот день римский народ видел утварь многих, но восхищен был
утварью одного. Золото и серебро всех других было изломано и тысячекрат-
но переплавлено, а Туберонова глина будет цела во все века. Будь здоров.

Письмо XCVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) А ты все-таки на что-то сердишься или жалуешься и не понимаешь,
что во всем этом плохо одно: твое негодованье и жалобы. Если ты спросишь
меня, то я думаю, что у человека нет никаких несчастий, кроме одного:
если он хоть что-то в природе считает несчастьем. Я стану несносен само-
му себе в тот день, когда не смогу чего-нибудь вынести. Я хвораю? Такова
доля человека! Перемерла челядь? задавили долги? стал оседать дом? мучат
убытки, раны, труды, тревоги? Обычное дело! Мало того: неизбежное. (2)
Все это предопределено, а не случайно. Если ты хоть немного мне веришь,
я открою тебе самые сокровенные мои чувства: ко всему, что кажется враж-
дебным и тягостным, я отношусь так: богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с
ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души. Что бы со мной
ни случилось, ничего я не приму с печальным или злым лицом. Нет налога,
который я платил бы против воли. А все то, над чем мы стонем, чему ужа-
саемся, есть лишь налог на жизнь. Так что, мой Луцилий, и не надейся, и
не старайся получить от него освобожденье. (3) Тебя беспокоила боль в
мочевом пузыре, письма пришли не слишком приятные, одолели непрестанные
убытки; подойду еще ближе: ты боялся за свою жизнь. Так разве ты, когда
желал себе дожить до старости, не знал, что желаешь и всего этого? Это
все неизбежно в долгой жизни, как в долгой дороге неизбежны и пыль, и
грязь, и дожди. - (4) "Я хотел жить, но так, чтобы быть избавленным от
всего неприятного". - Такие по-женски расслабленные речи мужу не приста-
ли! Посмотри сам, как ты примешь такое мое пожелание, - а я произношу
его не только от чистого сердца, но и с твердостью сердца: да избавят
тебя все боги и богини от постоянных ласк фортуны! (5) Спроси сам себя:
если бы кто из богов дал тебе власть выбирать, где захотел бы ты жить, -
в обжорном ряду или в лагере? А ведь жить, Луцилий, значит нести военную
службу. И кто не знает покоя, кто идет вверх и вниз по трудным кручам,
кто совершает опаснейшие вылазки, - те храбрые мужи, первые в стане, а
те, кого нежит постыдный покой, покуда другие трудятся, - те голубки,
позором избавленные от опасности. Будь здоров.

Письмо XCVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век пови-
нен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нрава-
ми и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетье. Это свойства лю-
дей, а не времен: ни один век от вины не свободен. А если ты начнешь из-
мерять распущенность каждого, то, стыдно сказать, никогда не грешили так
открыто, как на глазах у Катона. (2) Некоторые думают, будто деньги были
заплачены в том суде, где Клодий обвинялся в тайном блуде с женою Цезаря
и в осквернении таинств жертвоприношения1, совершаемого, как принято го-
ворить, от лица народа, видеть которое всякому мужчине возбраняется так
строго, что даже нарисованных животных-самцов чем-нибудь прикрывают.
Верно, судьи получили и деньги, но вдобавок (и это куда позорнее денеж-
ной сделки!) - возможность поблудить на закуску с замужними женщинами и
подростками из знатных семей.
(3) В самом преступленье было меньше греха, чем в его оправдании. Об-
виненный в прелюбодеянье поделился тем, в чем был обвинен, и перестал
беспокоиться о своем благополучии, лишь когда уподобил себе своих судей.
И это в суде, где сам Катон если и не заседал, то давал показания! Я
приведу слова Цицерона, так как поверить в это невозможно2:
(4) "Он пригласил к себе, пообещал, поручился, роздал. Вот уж, благие
боги, гнусное дело! Как самую дорогую мзду кое-кто из судей получил ночи
с некоторыми женщинами и свиданья с некоторыми подростками из знатных
семей". - (5) Не ко времени сетовать из-за денег, когда главное надбав-
ка! - "Хочешь жену этого сурового мужа? Получай! Хочешь супругу того бо-
гача? И ее доставлю тебе в постель! Не захочешь блудить - считай меня
виновным. И та красавица, которую ты хочешь, придет к тебе, и ночь с
этим я обещаю тебе безотлагательно: обещанье будет выполнено еще до сро-
ка вынесения приговора". - Раздаривать прелюбо деянья хуже, чем совер-
шать их: ведь не по доброй воле шли на них матери семейств. (6) Эти Кло-
диевы судьи требовали от сената охраны, необходимой им только в случае
обвинительного приговора, - и получили ее. А Катул остроумно сказал им
на это, после оправдания подсудимого:
"Зачем вы добиваетесь охраны? Чтобы у вас деньги не отняли?" Но среди
этих шуточек ушел безнаказанно тот, кто до суда был блудодеем, на суде -
сводником, кто от наказанья избавился еще гнуснее, чем заслужил его. (7)
Бывают ли, по-твоему, нравы развращеннее, если ни священно-действо, ни
суд - не преграда для похоти, если на чрезвычайном следствии, устроенном
по постановлению сената, совершается преступленье тяжелее расследуемого?
Расследовали, может ли кто остаться цел после прелюбодеянья; выяснили,
что без прелюбодеянья нельзя остаться целым. (8) И это совершалось рядом
с Помпеем и Цезарем, рядом с Цицероном и Катоном, - тем Катоном, в чьем
присутствии народ не позволил себе даже потребовать обычной на Флоралии
забавы: чтобы шлюхи сбросили платье3. Или, по-твоему, люди на зрелищах
были тогда строже, чем в суде? Такие дела и делаются и делались, и рас-
пущенность в городах временами шла на убыль благодаря строгости и стра-
ху, но никогда - сама по себе. (9) Поэтому напрасно ты думаешь, что лишь
теперь похоти дано больше всего воли, а законам - меньше всего. Нынче
молодежь куда скромнее, чем когда обвиняемый отпирался перед судьями,
отрицая прелюбодеянье, а судьи перед обвиняемым сознавались в нем, когда
блудили по причине предстоящего суда, когда Клодий, угождая теми же по-
роками, в которых провинился, сводничал во время самого слушанья дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80