небытие.
(6) С такими ободряющими речами (конечно, безмолвными: тут не до
слов!) я непрестанно обращался к себе, потом понемногу одышка, которая
уже переходила в хрип, стала реже, успокоилась и почти прекратилась.
Несмотря на это, дышу я и сейчас не так, как положено природой: я
чувствую, как дыханье прерывается и застревает в груди. Ну да ладно,
лишь бы не вздыхать из глубины души! (7) Обещаю тебе одно: в последний
час я не задрожу - ведь я к нему готов и даже не помышляю о целом дне.
Воздавай хвалы и подражай тому, кому не тяжко умереть, хоть жизнь его и
приятна. А велика ли доблесть уйти, когда тебя выбрасывают за дверь?
Впрочем, и тут есть доблесть: если ты будешь выброшен так, будто сам
уходишь. Поэтому мудрого выбросить за дверь невозможно: ведь выбросить -
значит, прогнать оттуда, откуда уходишь против воли. А мудрый ничего не
делает против воли и уходит из-под власти необходимости,. добровольно
исполняя то, к чему она принуждает. Будь здоров.

Письмо LV
Сенека приветствует Луцилия!
(1).Я как раз вернулся с прогулки в носилках; впрочем, если бы я
столько же прошел пешком, усталость была бы не больше. Когда тебя подол-
гу носят, это тоже труд и, видно, еще более тяжелый из-за своей противо-
естественности. Природа дала нам ноги, чтобы мы сами ходили, и глаза,
чтобы мы сами глядели. Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем
делать то, чего долго не хотели делать. (2) Однако мне необходимо было
встряхнуться, для того ли, чтобы растрясти застоявшуюся в горле желчь,
или для того, чтобы по какой-то причине стеснившийся в груди воздух раз-
редился от качания носилок. И я чувствовал, что оно мне помогает, и поэ-
тому долго и упорно двигался туда, куда манила меня излучина берега меж-
ду усадьбой Сервилия Ватии и Кумами, узкого, словно дорога, и сжатого
между морем и озером1. После недавней бури песок был плотный, потому
что, как ты знаешь, частый и сильный прибой разравнивает его, а долгое
затишье разрыхляет, так как уходит вся связывающая песчинки влага. (3)
По привычке я стал озираться вокруг, не найдется ли чего такого, что
пошло бы мне на пользу, и взгляд мой упал на усадьбу, когда-то принадле-
жавшую Ватии. В ней он, богатый, как бывший претор, и ничем, кроме без-
делья, не знаменитый, состарился, почитаемый за одно это счастливцем.
Ибо всякий раз, когда кого-нибудь топила дружба с Азинием Галлом2, либо
вражда, а потом и приязнь Сеяна3 (и задевать его, и любить было одинако-
во опасно), люди восклицали: "О Ватия, ты один умеешь жить!" А он умел
не жить, а прятаться. (4) Ведь жить свободным от дел и жить в праздности
- не одно и то же. При жизни Ватии я не мог пройти мимо этой усадьбы и
не сказать:
"Здесь покоится Ватия". Но философия, мой Луцилий, внушает такое поч-
тение и священный трепет, что даже сходство с нею, пусть и ложное, прив-
лекает людей. Человека, свободного от дел, толпа считает добровольно уе-
динившимся, безмятежным, независимым и живущим для себя, между тем как
все эти блага никому, кроме мудреца, не доступны. (5) Этот, живущий в
тревоге, неужто умеет жить для себя? И, самое главное, умеет ли он вооб-
ще жить? Кто бежит от дел и людей, неудачливый в своих желаниях и этим
изгнанный прочь, кто не может видеть других более удачливыми, кто пря-
чется из трусости, словно робкое и ленивое животное, тот живет не ради
себя, а - куда позорнее! - ради чрева, сна и похоти. Кто живет ни для
кого, тот не живет и ради себя. Но постоянство и упорство в своем наме-
рении - вещи такие замечательные, что и упорная лень внушает уважение.
(6) О самой усадьбе не могу ничего написать тебе наверняка: я знаю
только ее лицевую сторону и то, что видно проходящим мимо. Там есть две
пещеры, просторнее любого атрия, вырытые вручную ценой огромных трудов;
в одну солнце не заглядывает, в другой оно до самого заката. Платановую
рощу делит на манер Еврипа4 ручей, впадающий и в море, и в Ахерусийское
озеро. Рыбы, что кормится в ручье, хватало бы вдосталь и для ежедневного
лова, однако ее не трогают, если можно выйти в море; когда же буря дает
рыбакам отпуск, то нужно только протянуть руку за готовым. (7) Самое
большое преимущество усадьбы в том, что от Бай она отделена стеной и,
наслаждаясь всем, что есть там хорошего, не знает тамошних неудобств.
Эти лучшие ее свойства я знаю сам и полагаю, что она годится на все вре-
мена года. Ведь ее овевает Фавоний 5, который она даже отнимает у Бай,
принимая его на себя. Видно, Ватия был неглуп, если выбрал это место,
чтобы жить в безделье и старческой лени.
(8) Но место не так уже способствует спокойствию; наша душа делает
для себя каждую вещь такой или иной. Я видел опечаленными обитателей ве-
селых и приятных усадеб, видел живущих в уединении, которые не отлича-
лись от самых занятых. Поэтому не думай, будто тебе живется не очень
уютно оттого, что ты далеко от Кампании. Да и далеко ли? Достигни этих
мест мыслями! (9) Можно общаться и с отсутствующими друзьями так часто и
так долго, как тебе самому угодно. В разлуке мы еще больше наслаждаемся
этим общением, прекрасней которого нет ничего. Жизнь рядом делает нас
избалованными, и хотя мы порой вместе сидим, вместе гуляем и беседуем,
но, разойдясь порознь, перестаем думать о тех, с кем только что виде-
лись. (10) Потому и должны мы переносить разлуку спокойно, что каждый
подолгу разлучен даже с теми, кто близко. Во-первых, считай ночи, прове-
денные врозь, затем - дела, у каждого свои, потом уединенные занятия,
отлучки в загородные, - и ты увидишь, что пребывание на чужбине отнимает
у нас не так много. (11) Друг должен быть у нас в душе, а душа всегда с
нами: она может хоть каждый день видеть, кого захочет. Так что занимайся
со мною, обедай со мною, гуляй со мною. Мы жили бы очень тесно, если бы
хоть что-нибудь было недоступно нашим мыслям. Я вижу тебя, Луцилий, я
даже слышу тебя, я так близко к тебе, что сомневаюсь, не слать ли тебе
вместо писем записки. Будь здоров.

Письмо LVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Пусть я погибну, если погруженному в ученые занятия на самом деле
так уж необходима тишина! Сейчас вокруг меня со всех сторон - многоголо-
сый крик: ведь я живу над самой баней. Вот и вообрази себе все разнооб-
разие звуков, из-за которых можно возненавидеть собственные уши. Когда
силачи упражняются, выбрасывая вверх отягощенные свинцом руки, когда они
трудятся или делают вид, будто трудятся, я слышу их стоны; когда они за-
держат дыханье, выдохи их пронзительны, как свист; попадется бездельник,
довольный самым простым умащением, - я слышу удары ладоней по спине, и
звук меняется смотря по тому, бьют ли плашмя или полой ладонью. А если
появятся игроки в мяч и начнут считать броски, - тут уж все кончено. (2)
Прибавь к этому и перебранку, и ловлю вора, и тех, кому нравится звук
собственного голоса в бане. Прибавь и тех, кто с оглушительным плеском
плюхается в бассейн. А кроме тех, чей голос, по крайней мере, звучит ес-
тественно, вспомни про выщипывателя волос, который, чтобы его заметили,
извлекает из гортани особенно пронзительный визг и умолкает, только ког-
да выщипывает кому-нибудь подмышки, заставляя другого кричать за себя. К
тому же есть еще и пирожники, и колбасники, и торговцы сладостями и вся-
кими кушаньями, каждый на свой лад выкликающие товар. - (3) Ты скажешь
мне: "Ты железный человек! Ты, видно, глух, если сохраняешь стойкость
духа среди всех этих разноголосых нестройных криков, между тем как наше-
го Криспа1 довели до могилы чересчур усердные утренние приветствия". -
Нет, клянусь богом, я обращаю на этот гомон не больше внимания, чем на
плеск ручья или шум водопада, - хоть я и слышал про какое-то племя, ко-
торое перенесло на другое место свой город только из-за того, что не
могло выносить грохот нильского переката. (4) По-моему, голос мешает
больше чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполня-
ет слух и бьет по ушам. К числу тех, что шумят, не отвлекая меня, я от-
ношу проезжающие мимо повозки, и плотника в моем доме, и кузнеца по со-
седству, и того, кто у Потной меты2, пробуя дудки и флейты, хоть и кри-
чит, но не поет. (5) При этом звук, то и дело прерывающийся, тяготит ме-
ня больше, чем непрерывный. Но я уже так закалился, что мог бы слушать
даже начальника над гребцами, когда он противным голосом отсчитывает
такт. Ведь я принуждаю мой дух сосредоточиться на себе и ни на что внеш-
нее не отвлекаться. Пусть за дверьми все шумит и гремит, - лишь бы внут-
ри не было смятения, лишь бы не ссорились между собой вожделение и
страх, не затевали распрю и не мучили друг друга расточительность и ску-
пость. Пусть по всей округе тишина - много ли нам в ней пользы, если на-
ши страсти бушуют?
(6) Ночь утишила все и мирный покой даровала. . .3
Это ложь! Нет мирного покоя, кроме того, который даруется нам разу-
мом: ночь не устраняет наши тяготы, а усугубляет их ощущенье и заменяет
одни тревоги другими. Ведь и сновидения спящих бывают не менее бурными,
чем их дни. Подлинна только та безмятежность, чей корень - совершенство
духа. (7) Взгляни на него: безмолвие просторного дома манит к нему сон,
его слух не будет потревожен ни единым звуком, ибо вся толпа рабов мол-
чит и только на цыпочках приближается к спальне. А он ворочается с боку
на бок, стараясь среди огорчений поймать хоть легкую дрему, и, ничего не
слыша, жалуется, будто слышит. (8) Какая тут, по-твоему, причина? Шум у
него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя счи-
тать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно. Иногда и в
покое нам нет покоя. Поэтому нужно проснуться и взяться за дела или за-
нять себя благородными искусствами всякий раз, когда начинает нас одоле-
вать лень, которая сама себе в тя гость. (9) Великие полководцы, когда
замечают плохое повиновение у солдат, усмиряют их трудом и держат в узде
походами. Кто занят, у того нет времени на озорство; и вернее верного
то, что дело искореняет пороки, порожденные бездельем. Часто мы уходим в
тень - по-видимости из-за того, что нам опостылели общественные дела и
претит наше положение, не сулящее удачи и неблагодарное, но в уединении,
куда загнали нас страх и усталость, порой вновь крепнет честолюбие. Зна-
чит, оно оставило нас не потому, что было искоренено, а потому что уто-
милось и было подавлено не слишком ему благоприятными обстоятельствами.
(10) То же самое и страсть к роскоши: иногда она по-видимости отступает,
а потом опять донимает мнимых сторонников воздержности и посреди присту-
па бережливости тянется к покинутым, но не преданным осуждению удо-
вольствиям, - тянется скрытно и оттого еще сильнее. Ведь не так опасны
пороки, не скрытые от глаз; даже больные идут к выздоровлению, если бо-
лезнь прорвалась из глубины и обнаружила всю свою силу. Знай, что и ску-
пость, и честолюбие, и другие недуги человеческого духа пагубнее всего
тогда, когда прячутся под личиной здоровья.
(11) Мы только кажемся спокойными. Вот если мы будем чистосердечны,
если протрубим отступление, если научимся презирать внешний блеск, то,
как я сказал, нас уже ничто не отвлечет, никакие хоры человеческих или
птичьих голосов не прервут наших благих размышлений, стойких и неизмен-
ных. (12) Слишком легок и не сосредоточен еще на самом себе дух того,
кого любой голос и случайный звук заставляют насторожиться. Значит, есть
в нем тревога и ранее возникший страх, которые и будоражат любопытство.
Как говорит наш Вергилий,
Я, кто недавно ни стрел, летевших в меня, не боялся,
Ни бессчетных врагов, толпой мне путь преграждавших,
Ныне любых ветерков, любого шума пугаюсь:
Страшно за ношу мою и за спутника страшно не меньше.4
(13) Первый - это мудрец, которого не пугают ни занесенные копья, ни
сшибающиеся мечи тесно сплоченных отрядов, ни грохот разрушаемого горо-
да; второй же - человек неискушенный, он боится за свое добро и пугается
всякого шума, любой звук кажется ему грохотом и валит с ног, малейшее
движение лишает его чувств. Поклажа делает его робким.
(14) Возьми на выбор любого из тех счастливцев, что много несут на
себе и много тащат за собой, - и ты увидишь, что
Страшно за ношу ему и за спутника страшно. ..
Знай, ты достиг спокойствия, если никакой крик до тебя не доносится,
если тебя ничей голос - ни зазывный, ни угрожающий, ни впустую нарушаю-
щий тишину - не выведет из себя. - (15) "Как так? Но разве не лучше
иногда побыть вдали от шума?" - Признаюсь, ты прав. И я переберусь с
этого места: ведь я хотел только испытать себя и закалиться. Какая мне
надобность мучиться дольше, если Улисс давно нашел простое средство, и
оно спасло его спутников даже от сирен? Будь здоров.

Письмо LVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Когда мне понадобилось вернуться из Бай в Неаполь, я легко пове-
рил, что на море буря, - лишь бы снова не пытать судьбу на корабле. Од-
нако по дороге оказалось столько грязи, что поездка эта была все равно
как плаванье. В тот день я вытерпел все, что назначено терпеть атлетам
{: после умащения нас осыпала пыль неаполитанского склепа2. (2) Нет ни-
чего длиннее этого застенка и ничего темнее факелов в нем, которые поз-
воляют не что-нибудь видеть во мраке, а видеть самый мрак. Впрочем, даже
будь там светло, пыль застила бы свет. Она и под открытым небом неприят-
на и тягостна; что же говорить о месте, где она клубится сама в себе и,
запертая без малейшей отдушины, садится на тех, кто ее поднял. Так приш-
лось нам терпеть две несовместимые неприятности зараз: на одной дороге,
в один день мы страдали и от грязи, и от пыли.
(3) Однако и эта темнота дала мне повод для размышлений: я почувство-
вал в душе некую перемену - не страх, но подавленность, вызванную новиз-
ной непривычного места и его гнусностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80