Неужели он не пред-
почел бы остаться между валами, которые своими руками возвел бы за одну
ночь? Разве всякий, если только он мужчина, не предпочтет, чтобы его сон
прервала труба, а не флейты и тимпаны?
(13) Впрочем, довольно мне воевать с Байями - с Байями, но не с поро-
ками! Прошу тебя, Луцилий, преследуй их без конца, без предела, потому
что им самим нет ни предела, ни конца. Выбрось те из них, что терзают
твое сердце, а если нельзя их искоренить иначе, - вырви вместе с ними и
сердце. А пуще всего гони наслаждения: пусть они будут тебе всего нена-
вистнее. Ведь они вроде тех разбойников, которых в Египте называют
"(piXTj-ccu" 6, обнимают нас для того, чтобы удушить. Будь здоров.

Письмо LII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Что влечет нас, Луцилий, в одну сторону, хотя мы стремимся в дру-
гую, и толкает туда, откуда мы желаем уйти? Что борется с нашей душой и
не дает нам захотеть чего-нибудь раз и навсегда? Мы мечемся между замыс-
лами, у нас нет свободных, независимых, стойких желаний. (2) - Ты гово-
ришь: "Это глупость: у нее нет ничего постоянного, ничто не нравится ей
подолгу", - Но как или когда мы от нее избавимся? Никому не хватит
собственных сил, чтобы вынырнуть: нужно, чтобы кто-нибудь протянул руку
и вытащил нас. (3). Эпикур говорит, что некоторые - и он в их числе ' -
без всякой помощи пробивались к истине и сами себе прокладывали дорогу;
таких он и хвалит больше всех, потому что порыв у них шел из сердца и
они сами себя продвинули вперед. А другие нуждаются в посторонней помо-
щи: если никого впереди не будет, они шагу не сделают, но охотно идут по
пятам; к таким он относит Метродора. Это способность не самая высокая,
но тоже замечательная. Мы к первому разряду не принадлежим, хорошо, если
нас примут и во второй. Нельзя презирать человека, который может спасти
себя благодаря другому, а само желание спастись много значит. (4) Но,
кроме того, есть еще один род людей, которым также нельзя гнушаться: это
те, кого можно принуждением толкнуть на верную дорогу, кому нужен не во-
жатый, а помощник и, так сказать, погонщик. Такие составляют третий раз-
ряд. Если тебе нужен пример, то Эпикур говорит, что таков был Гермарх.
Итак, второй разряд есть с чем поздравить, но вящего уваженья заслужива-
ет третий. Потому что, хоть оба приходят к одной цели, больше заслуга
тех, кто одолел наибольшие трудности. (5) Представь себе, что возведены
два одинаковых здания, равные и высотой, и великолепием. Одна постройка
словно принялась на своем участке и выросла очень быстро2. Основание
другой было заложено в мягкую, зыбучую почву, здание оказалось шатким, и
для упрочения его было потрачено много труда. В первом все, что сделано,
бросается в глаза, в другом самая большая и трудная часть работы не вид-
на. (6) Одни люди по природе податливы и послушны, других надобно, что
называется, обрабатывать вручную и браться за них с самого основания.
Поэтому я сказал бы так: кому не пришлось над собою трудиться, тот
счастливее, но больше заслуга перед самим собой у того, кто победил дур-
ные свойства своей натуры и не пришел, но прорвался к мудрости. (7)
Пусть мы знаем, что наш нрав неподатлив и труден для исправления, но мы
идем через преграды. Так будем сражаться и призовем кого-нибудь на по-
мощь.
"Но кого мне призвать? Того или этого?" - Обратись хотя бы к предкам:
у них довольно досуга, а помочь нам могут не только живущие, но и жившие
прежде. (8) А из ныне живущих следует выбирать не таких, кто безостано-
вочно сыплет словами, повторяя общие места, и собирает слушателей по
частным домам, но таких, кто учит жить3, кто, говоря, что нужно делать,
доказывает это делом, кто, поучая, чего следует чуждаться, сам ни разу
не был пойман на том, от чего велит бежать. Выбирай себе в помощники то-
го, кому больше удивишься, увидев, чем услышав. (9) Я не запрещаю тебе
слушать и тех, кто привык рассуждать перед публикой, если только они
вышли к толпе затем, чтобы сделать ее лучше и стать лучше самим, а не
тщеславия ради. Что может быть постыднее, чем философия, ищущая рукоп-
лесканий? Разве больной хвалит врача с ножом? (10) Молчите, благоговейте
и дайте себя лечить! А если вы и поднимете голос, то пусть я услышу лишь
стон, вырванный прикосновением к вашему пороку. Вы хотите показать, как
вы внимательны, до чего вас взволновало величие предмета? Пожалуйте! С
чего мне запрещать вам судить самим и подать голос за лучшее? У Пифагора
ученики должны были молчать пять лет; так неужели, по-твоему, им разре-
шалось сразу и заговорить, и начать хвалить? (11) Но как велико безумие
того, кто покидает круг слушателей, радуясь восторженным крикам невежд?
Что ты веселишься, если тебя хвалят люди, которых сам ты не можешь пох-
валить? Фабиан говорил перед публикой, но слушали его скромно, только
иногда вырывался громкий крик одобренья, вызванный, однако, величием
предмета, а не звучанием безобидной и плавно льющейся речи. (12) Пусть
все же будет разница между криками в театре и в школе! Ведь и хвалить
можно разнузданно.
Если присмотреться, каждая вещь есть признак другой вещи, и можно по-
нять нрав человека по мельчайшим уликам. Бесстыдного выдают и походка, и
движения руки, и один какой-нибудь ответ, и манера подносить палец к го-
лове или косить глазами, бесчестного - какой-нибудь смешок, безумного -
выражение лица и осанка. Все это обнаруживает себя через приметы. И ты о
каждом узнаешь, каков он, если поглядишь, как он хвалит и как его хва-
лят. (13) Слушатели со всех сторон тянут к философу руки, восхищенная
толпа теснится над самой его головой. Это, понятное дело, уже не похва-
лы, а просто вопли. Пусть лучше такие голоса останутся на долю искусств,
намеренно угождающих народу; а философии подобает благоговение. (14)
Юношам пусть будет иногда позволено поддаться душевному порыву, - но
только тогда, когда есть этот порыв, когда они не могут принудить себя к
молчанию. Такая похвала усиливает рвение самих слушателей и подстегивает
души молодежи. Но рвение это должно быть направлено на дело, а не на
складные слова, не то красноречие вредит, вызывая желание не действо-
вать, а произносить речи. (15) Но покуда я отложу эти вопросы, которые
требуют особого и долгого рассмотрения: как говорить перед слушателями,
что можно позволить себе в их присутствии и что - слушателям в своем
присутствии. Ведь философия, выставляясь, словно продажная женщина, без
сомнения терпит ущерб; но в собственном святилище она может явиться гла-
зам людей, если найдет не торговца, а жреца. Будь здоров.

Письмо LIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) На что только меня не уговорят, если уж уговорили плыть морем!
Отчалил я в затишье, но небо было в тяжелых серых тучах, которые непре-
менно должны разразиться либо дождем, либо ветром. Все же я думал, хотя
погода ненадежна и грозит ненастьем, мне удастся проскользнуть, благо от
твоей Партенопеи до Путеол немного миль. Итак, чтобы уйти побыстрее, я
направился через открытое море прямо к Несиде1, срезав все излучины. (2)
Едва мы отплыли настолько, что было уже все равно, вперед ли идти или
назад, как подкупившая меня гладь исчезла: бури еще не было, но море
взволновалось, а потом зыбь пошла чаще. Я стал просить кормчего высадить
меня где-нибудь на берегу. Он же говорил, что на здешних скалистых бере-
гах нету стоянок и что не так страшна буря, как суша. (3) Но я слишком
мучился, чтобы думать об опасности: меня изводила тошнота, слабая и бе-
зысходная, которая, взбаламутив желчь, не позволяет еще ее извергнуть. Я
пристал к кормчему и заставил его, хочет не хочет, плыть к берегу. Когда
мы подошли, я не стал ждать, пока мы выполним наставления Вергилия 2,
чтобы
Носом в простор корабли повернулись,
или чтобы
С носа якорь слетел,
но, вспомнив мое искусство, бросился в море, как подобает старому лю-
бителю холодных купаний, в плотной одежде. (4) Подумай сам, чего только
я не натерпелся, пока полз через утесы, пока искал дорогу, пока прошел
ее! Я понял, что моряки недаром боялись суши. Просто невероятно, сколько
я вынес, не имея сил выносить самого себя! Знай, Улисс был от рожденья
обречен гневу моря: не потому, что всюду шел ко дну, а потому, что стра-
дал морской болезнью. И я, если мне придется куда-нибудь плыть, доберусь
до места на двадцатый год3.
(5) Едва я привел в порядок желудок, который - ты знаешь сам - не из-
бавился от тошноты, избавившись от моря, едва восстановил силы ума-
щеньем, как стал думать про себя вот о чем. До чего же легко мы забываем
о своих изъянах, и телесных, хоть они часто о себе напоминают, и, конеч-
но, тех, которые тем глубже скрыты, чем они больше. (6) Легкий жар может
обмануть, но когда он поднимется и начнется настоящая лихорадка, она у
самого твердого и терпеливого вырвет признание. Ноги болят, в суставах
немного колет - мы это скрываем, говорим, что подвернули щиколотку или
перетрудили каким-нибудь упражнением. Пока хворь сомнительна и только
подкрадывается, мы ищем ей имя, но когда болезнь начнет раздувать щико-
лотки опухолями и сделает обе ноги правыми, то тут поневоле признаешь,
что это подагра. (7) А с теми болезнями, что поражают душу, все обстоит
наоборот: каждый, чем больше ими страдает, тем меньше это чувствует. И
удивляться тут, милый мой Луцилий, нечему. Кто спит неглубоко и в дремо-
те видит какие-то образы, тот иногда во сне понимает, что спит, а тяже-
лый сон прогоняет даже сновидения, и душа так глубоко в него погружает-
ся, что сама себя забывает. (8) Почему никто не признается в своих поро-
ках? Потому что тонет в них и сейчас. Рассказывать сны - дело бодрствую-
щего; признать свои пороки - признак выздоровления. Проснемся же, чтобы
изобличить наши заблужденья. Но разбудит нас только философия, только
она заставит нас стряхнуть тяжелый сон. Посвяти ей всего себя: она дос-
тойна тебя, а ты достоин ее. Устремитесь же друг другу в объятия! Смело
и открыто откажись от всех остальных дел! Философией нельзя заниматься
урывками. (9) Если бы ты заболел, то оставил бы домашние заботы, забыл о
судебных делах и никого не считал стоящим того, чтобы пойти за него хо-
датаем даже в дни облегчения. Ты делал бы все, чтобы поскорей избавиться
от болезни. Так разве теперь ты занят другим? Оставь же все, что тебе
мешает, добудь себе досуг: кто занят, тот не достигнет благомыслия!
В руках философии - царская власть; она распоряжается твоим временем,
а не ты уделяешь ей час-другой. Она не есть нечто побочное, - она есть
главное; она - повелительница, ей и приказывать. (10) Александр ответил
на предложение какого-то города4 отдать ему часть земли и половину бо-
гатств: "Я пришел в Азию не затем, чтобы брать, сколько вы дадите; это
вы будете иметь столько, сколько я вам оставлю". Так и философия говорит
прочим занятиям: "Я не желаю, чтобы мне доставалось то время, которое
останется от вас, - это вы получите столько, сколько я на вас отпущу".
(11) Отдай ей все мысли, не разлучайся с нею, чти ее - и ты сразу увели-
чишь разрыв между тобою и остальными. Намного обогнав всех смертных, ты
ненамного отстанешь от богов. Ты спросишь, в чем будет между вами разни-
ца? - Они долговечнее тебя. Но ведь, право, нужно быть великим искусни-
ком, чтобы в ничтожно малое вместить все. Для мудрого его век так же до-
лог, как для богов - вечность. А кое в чем мудрец и превосходит бога:
тот избавлен от страха благодаря природе, а этот - благодаря себе само-
му. (12) И это очень немало - при человеческой слабости обладать
бесстрашием бога! Трудно поверить, какова сила философии и способность
отбить всякую случайную силу. Никакое оружие не вонзается в ее тело: она
защищена и неуязвима. Одни копья она затупляет и, словно легкие стрелы,
отражает широким своим одеяньем, другие отбрасывает и даже посылает в
того, кто их метнул. Будь здоров.

Письмо LIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Долгий отпуск дала мне внезапно налетевшая хворь. - "Что за
хворь?" - спросишь ты, и не без причины: ведь нет болезни, с которой я
не был бы знаком. Но один недуг словно бы приписан ко мне; не знаю, за-
чем называть его по-гречески, если к нему вполне подходит слово
"удушье". Начинается оно сразу, подобно буре, и очень сильно, а примерно
через час прекращается. Кто же испускает дух долго? (2) Я прошел через
все, что мучит тело и грозит ему опасностью, но ничего тяжелее, по-мое-
му, нет. Почему? Всем остальным, каково бы оно ни было, мы болеем, а тут
отдаем душу. Из-за этого врачи и называют такую хворь "подготовкой к
смерти". Ведь однажды дух сделает то, что пытается сделать так часто.
(3) Ты думаешь, я пишу тебе так весело оттого, что избегнул смерти?
Радоваться окончанию приступа, словно выздоровлению, было бы глупее,
чем, получив отсрочку, мнить себя выигравшим тяжбу. А я, даже задыхаясь,
не переставал успокаивать себя радостными и мужественными мыслями. (4)
"Что же это такое, - говорил я, - почему смерть так долго ко мне приме-
ривается? Пусть уж сделает свое дело! Я-то давно к ней примерился". - Ты
спросишь, когда. - Прежде чем родился. Смерть - это небытие; но оно же
было и раньше, и я знаю, каково оно: после меня будет то же, что было до
меня. Если не быть - мучительно, значит, это было мучительно и до того,
как мы появились на свет, - но тогда мы никаких мук не чувствовали. (5)
Скажи, разве не глупо думать, будто погашенной светильне хуже, чем до
того, как ее зажгли? Нас тоже и зажигают, и гасят: в промежутке мы мно-
гое чувствуем, а до и после него - глубокая безмятежность. Если я не
ошибаюсь, Луцилий, то вот в чем наше заблуждение: мы думаем, будто
смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас, - та
же смерть. Не все ли равно, что прекратиться, что не начаться? Ведь и
тут и там - итог один:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80