Чтение питает ум и дает утомленному занятиями от-
дохнуть за другим занятием. (2) Нельзя только писать или только читать:
одно из этих дел удручает и отнимает силы (я имею в виду перо), второе
рассеивает и расслабляет. Нужно в свой черед переходить от одного к дру-
гому и одно другим умерять, чтобы собранное за чтением наше перо превра-
щало в нечто существенное. (3) Как говорится, мы должны подражать пче-
лам, которые странствуют в поисках медоносных цветов, а потом складывают
принесенное в соты, где оно и переваривается в мед, и, как сказано у на-
шего Вергилия,
собирают текучий
Мед и соты свои наполняют сладким нектаром1
(4) О пчелах точно не известно, то ли сок, извлекаемый ими из цветов,
есть готовый мед, то ли они придают собранному сладость некой примесью и
свойством своего дыхания. Некоторые полагают, что их уменье - не делать
мед, а собирать его, и говорят, что у индусов мед находят в листьях
тростника, где он родится либо как роса, благодаря тамошнему климату,
либо как сладкий и густой сок самого тростника, и что в наших травах
есть та же сила, только не столь явная и заметная, а рожденные для того
живые существа выискивают и копят такой сок. Другие думают, что со бран-
ное пчелами с самых нежных трав и цветов превращается в новое вещество
благодаря особым приправам и смешиванию, не без некого, так сказать,
бродила, которое и сливает разное воедино.
(5) Но, чтобы мне не отвлечься от нашего предмета, скажу, что и мы
должны подражать пчелам: вычитанное из разных книг разделять, потому что
порознь все сохраняется лучше, а потом, употребив все тщание и все спо-
собности ума, слить разные пробы и добиться единого вкуса, так что, даже
если будет видно, откуда что-то взято, оно должно выглядеть иным, нежели
там, откуда было взято. Ведь то же самое в нашем теле делает без нашего
старанья сама природа. (6) Съеденная пища лишь обременяет желудок, поку-
да остается, какой была, и плавает в нем твердыми кусками; только изме-
нившись, превращается она в силу и в кровь. Пусть то же самое будет и со
всем, что питает наш ум: нельзя, чтобы почерпнутое оставалось нетронутым
и потому чужим. (7) Его нужно переварить, иначе это будет пища для памя-
ти, а не для ума. Будем верны тому, с чем согласны, усвоим его так, что-
бы из многого возникло одно, как из отдельных чисел получается одно, ес-
ли меньшие разрозненные количества обнимет один подсчет. То же пусть
сделает и наша душа: все, что помогло ей, пусть она скроет и показывает
лишь то, чего сама добилась в итоге.
(8) А если и появится в тебе сходство с кем-нибудь, кого восхищение
подняло в твоих глазах, я хочу, чтобы ты походил на него, как сын, а не
как портрет: ведь портрет мертв. - "Что же, нельзя будет понять, чьей
речи ты подражаешь, чьим доводам, чьим мыслям?" - Я думаю, порой и не
поймешь этого - тогда, когда великий ум придает свой чекан всему2, что
пожелал взять от любого образца, и приведет все к единству.
(9) Разве ты не видел, как много голосов в хоре? И все они сливаются
в единый звук. Есть в хоре голоса высокие, есть низкие, есть средние,
сопровождают их флейты, - но отдельные голоса скрыты, явно слышен голос
всех. (10) Я говорю о хоре, какой был известен старым философам. Во вре-
мя наших состязаний больше певцов, чем когда-то бывало зрителей в теат-
ре; все проходы заполнены рядами поющих, скамьи окружены трубачами, с
подмостков звучат флейты и органы всех родов, и из разноголосицы возни-
кает стройность. То же самое хочу я видеть и в нашей душе: пусть она
вместит много искусств, много наставлений, много примеров из разных ве-
ков, но пусть все это придет в согласие.
- (11) Ты спросишь, как этого можно достичь? - Постоянным вниманием,
- не делая ничего иначе, как по совету разума. Если ты захочешь его пос-
лушаться, он тебе скажет: "Немедля оставь все, за чем гоняются; оставь
богатства - они или опасны для владельца, или обременительны. Оставь
наслажденья, и телесные, и духовные, - они изнеживают и расслабляют. Ос-
тавь поиски почестей - это вещь спесивая, пустая и непостоянная, ей нет
конца, она всегда в тревоге, не видно ли кого впереди, нет ли кого за
плечами, всегда мучится завистью, и притом двойной. Видишь, как несчас-
тен человек, если и тот, кому завидуют, завидует тоже. (12) Видишь ты
эти дома вельмож, эти пороги, у которых шумно ссорятся пришедшие на пок-
лон? Ты натер пишься оскорблений, чтобы войти, а еще больше - когда вой-
дешь. Иди мимо лестниц богачей и вознесенных насыпями прихожих: там ты
будешь стоять не только над кручей, но и на скользком месте. Лучше нап-
равь шаг сюда, к мудрости: стремись к ее покою, к ее изобилию! (13) В
делах человеческих ко всему, что на первый взгляд возвышается только над
совсем уж низким, ведут крутые и трудные подступы. Неровною дорогой
взбираются к вершине почестей. А если тебе угодно будет взойти на эту
высоту, до которой не подняться фортуне, ты увидишь все почитаемое самым
высоким у своих ног, хоть подъем твой будет пологим. Будь здоров.

Письмо LXXXV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я тебя щадил и до сих пор довольствовался немногим: пропуская все
запутанное, давал тебе только отведать доказательства, приводимые нашими
в подтвержденье тому, что одной добродетели довольно, чтобы сделать
жизнь вполне счастливой. А теперь ты велишь мне изложить все умозаклю-
ченья, сколько их есть, - и наши, и придуманные с тем, чтобы выставить
нас на смех; но если я захочу это сделать, получится не письмо, а книга.
Я много раз заверял тебя, что не нахожу в доводах этого рода никакого
удовольствия. Стыдно выходить в битву во имя богов и людей, вооружившись
шилом.
(2) "Разумный человек умерен; умеренный стоек; стойкий безмятежен;
безмятежный не знает печали; кто не знает печали, тот блажен; значит,
разумный блажен, а разумности довольно для блаженной жизни". (3) Вот что
возражают на это умозаключение некоторые перипатетики. Безмятежный, и
стойкий, и не знающий печали - все это надо толковать так: "безмятежным"
зовется не тот, кто никогда не волнуется, а тот, кто волнуется редко и
умеренно; и "не знающий печали", по их словам, - это тот, кто печали не
поддается, кто грешит этим пороком не часто и не слишком сильно, ибо че-
ловеческая природа отказала нам в том, чтобы чья-нибудь душа была недос-
тупна печали, а мудреца скорбь не побеждает, не затрагивает, и прочее в
этом роде, в соответствии со своим ученьем. (4) Они не устраняют страс-
ти, а умеряют. Как мало, однако, признаем мы за мудрецом, если он
сильнее самых слабых, радостнее самых скорбных, воздержнее самых разнуз-
данных, выше самых низких! Что если кто-нибудь станет с восхищеньем хва-
лить собственное проворство, глядя на хромых и калек?
В поле летела она по верхушкам злаков высоких,
Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев,
Мчалась и по морю, путь по волнам пролагая проворно,
Не успевая стопы омочить в соленой пучине.1
Вот что такое быстрота, если ценить ее самое по себе! Что если ты на-
зовешь здоровым того, у кого небольшой жар? Не слишком сильная болезнь -
это еще не здоровье! (5) Они говорят, что "мудрец зовется безмятежным
так же, как называются "бескосточковыми" не те финики, где вовсе нет
твердых зерен, а те, где они не так тверды". Но это неправда. Как я по-
нимаю, муж добра - не тот, в ком меньше зла, а тот, в ком его нет. Дело
не в том, чтобы пороки были малы, а в том, чтобы их не было, а иначе,
если будут хоть какие-то, они вырастут и опутают человека. Зрелое и
большое бельмо ослепляет глаз, но и небольшое замутняет его. (6) Если ты
допустишь у мудреца страсти, разум будет им не равен, и его смоет словно
потоком; особенно же если ты оставишь мудрому не одну страсть, чтобы он
с нею боролся, а все их. Целой толпою страсти, пусть и умеренные,
сильнее, чем одна, даже и неистовая. (7) Человек жаден до денег, но не
слишком, честолюбив, но умеренно, гневлив, но отходчив, непостоянен, но
не мечется туда-сюда, похотлив, но не до умопомраченья. Нет, лучше тому,
кем одна страсть владеет целиком, чем такому, кто одержим всеми понемно-
гу. (8) И потом, не так важно, насколько страсть сильна: она, какова бы
ни была, подчиняться не умеет и вразумлению не поддается. Как не слуша-
ется доводов ни одно животное, ни дикое, ни домашнее и кроткое (сама их
природа глуха к увещаньям), так не повинуются, не внемлют им страсти,
сколь бы ни были они ничтожны. Тигры и львы никогда не избавляются от
свирепости, хоть иногда их укрощают; но когда меньше всего ждешь, усми-
ренная кровожадность просыпается, так и пороки не приручаются по-настоя-
щему. (9) Далее, если разум в чем и помогает, так только в том, что не
дает страсти возникнуть; а возникнув вопреки ему, она вопреки ему и уко-
ренится, ибо легче воспрепятствовать ее рождению, чем выдержать ее на-
тиск.
Стало быть "умеренность" эта лжива и бесполезна, и думать о ней надо
так же, как о призывах не слишком сильно сходить с ума, не слишком
сильно хворать. (10) Управлять можно только добродетелью, а не душевными
недугами - их легче искоренить, чем обуздать. Есть ли сомнение в том,
что застарелые и упорные пороки человеческого духа, которые мы называем
болезнями: скупость, жестокость, распущенность, неверность долгу - уме-
рить нельзя? Значит, нельзя умерить и страсти, от которых прямой путь к
порокам. (11) Далее, если ты дашь хоть немного воли скорби, страху, алч-
ности и другим дурным порывам, они выйдут из-под твоей власти. Почему?
Да потому что предметы, их возбуждающие, - вне нас. Они и растут смотря
по тому, велики или малы вызывающие их причины. Тем сильнее будет страх,
чем окажется больше или ближе то, что пугает; тем острее желание, чем
обильнее награда, надежда на которую его разжигает. (12) Коль скоро нам
не подвластно то, есть ли в душе страсти, то сила их - и подавно: если
ты дашь им возникнуть, они будут расти вместе со своими причинами и ка-
кими только смогут стать, такими и будут. Прибавь и то, что они, как бы
ни были ничтожны, всегда набирают силу: ведь все, что нам на погибель,
не соблюдает меры. Болезнь легка сначала, когда подкрадывается, а потом
больное тело гибнет и от самого малого прибавленья жара. (13) Кто нас-
только безумен, чтобы поверить, будто в нашей власти исход тех вещей,
чье начало нам не подвластно? Откуда мне взять силы покончить с тем, че-
го я не в силах был не допустить? Между тем преградить доступ легче, чем
задушить, допустивши. (14) А некоторые говорят о таком различии: "Если
человек воздержан и разумен, то дух его по своему обычному состоянию и
свойствам спокоен, но в итоге не спокоен. По обычному своему состоянию
дух его не подвержен ни волненьям, ни скорби, ни страху, но есть мно-
жество внешних причин, способных его волновать". (15) Вот что примерно
они хотят сказать: он хоть и не гневлив, но иногда бывает в гневе; хоть
и не боязлив, но иногда боится; то есть порок боязливости ему чужд, но
чувство боязни знакомо. Если согласиться с этим, то боязнь, появляясь
все чаще, перейдет в порок, и гнев, допущенный в душу, изменит состоянье
этой души, прежде не знавшей гнева. (16) И далее: кто не презирает внеш-
них причин и чего-то боится, тот, когда надо будет храбро идти на огонь
и клинки ради родины, законов и свободы, будет мешкать и пойдет сердцу
вопреки. А в мудром такого двоедушия быть не может.
(17) Кроме того, я полагаю, надобно вот на что обратить внимание: как
бы не смешать две вещи, которые следует доказывать порознь. Что только
честное есть благо, - это одно умозаключение; а что для блаженной жизни
довольно добродетели - другое. Если только честное есть благо, то все
согласятся, что для блаженной жизни довольно добродетели; а вот наоборот
никто не признает, что только честное есть благо, если добродетель одна
лишь делает нас блаженными. (18) Ксенократ и Спевсипп2 полагают, что
блаженным можно стать и через одну добродетель, а вот честное не есть
единственное благо. И Эпикур считает, что обладающий добродетелью бла-
жен, но самой добродетели недостаточно для блаженной жизни, так как бла-
женными делает нас проистекающее из добродетели наслажденье, а не она
сама. - Нелепое различенье! Ведь он же сам утверждает, что нет доброде-
тели без наслаждения. А если оно всегда и неразрывно с нею связано, зна-
чит, довольно и ее одной: ведь наслаждение, без которого она не бывает,
всегда при ней, даже когда она одна. (19) Бессмысленно и утвержденье,
будто блаженным можно стать и через одну лишь добродетель, но совершен-
ного блаженства ею не достичь 3. Как это может быть, я не пойму. Блажен-
ная жизнь заключает в себе совершенное благо, непревзойденное ничем, а
если это так, то и блаженство совершенное. Если нет ничего больше и луч-
ше жизни богов, а блаженная жизнь божественна, значит, ей некуда уже
стремиться ввысь. (20) Кроме того, если блаженная жизнь ни в чем не нуж-
дается, значит блаженная жизнь совершенна, и между блаженной и блажен-
нейшей жизнью разницы нет. Неужто ты сомневаешься, что блаженная жизнь
есть высшее благо? А если в ней есть высшее благо, значит, есть и высшее
блаженство. И как нельзя ничего прибавить к высшему (ибо что выше не-
го?), так и к блаженной жизни, которая не бывает без высшего блага. Если
ты представишь дело так, будто один блаженнее другого, то придется тебе
пойти и дальше и представить бесчисленное множество степеней высшего
блага; а я понимаю так, что выше высшего блага нет ни одной ступени.
(21) Если один блаженнее другого, он, стало быть, предпочтет чужую, бо-
лее блаженную жизнь своей, а блаженный ничего чужого не желает. Значит,
либо остается такое блаженство, которое и блаженный предпочел бы своему,
либо он предпочитает не лучшее; но или одно, или другое невероятно!
Всегда человек, чем он разумнее, тем больше тянется к наилучшему и жела-
ет достичь его любым способом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80