..
Село казалось малюсеньким, совсем игрушечным — горсткой накроешь и в котомке унесешь. А земли его были так обширны, что Ион наглядеться не мог, как верный слуга на величавого, неприступного хозяина.
Близ шоссе от края села начинался отлогий склон, по нему вкривь и вкось шли сотни полос, одни желтые, другие зеленые, третьи серые, кое-где обозначенные грушей или дикой яблоней. Склон плавно поднимается к Вэрэрскому лесу, лиловая гряда которого едва видна, а снижаясь к Жидовице, она делается гуще и темнее, потом плешивеет и сменяется нивами... По ту сторону Чертовой речки высится гора Зэхата, крутая и узкая, с множеством конопляников, вся она оттенена Громовым лесом, который тянется до сел Пэу-ниш и Сэскуца, но не переходя шоссе. Через дорогу на горизонте синеет лес Повешенного, где, по рассказам, были виселицы во время революций; лес этот отведен селу Сэскуце. Журавлиный курган — тот за крестьянами Припаса. Его вершина еще и поныне одета огромной шапкой леса, а сами раскаты все раскорчеваны, распаханы и засеяны. Прямо у подножья кургана вытянулся порядок домов Большой улицы... Дальше идут Кулиги — от Княжьего ручья до окраины Сэрэ-куцы и до Господской рощи, которая спускается на берег Сомеша между Жидовицей и Армадией...
Под ласками зари земля, вся изрезанная на тысячи лоскутьев по прихотям и нуждам стольких душ, живых и мертвых, казалось, дышит и живет. Кукурузные нивы, хлеба и овсы, конопляники, сады, дома, леса — все как будто шушукало, шуршало, резкой молвью сговариваясь меж собой и радуясь свету, что разгорался все победнее и благодатнее. Голос земли врывался в душу Иона как зов, гнетя его. Он чувствовал себя маленьким и слабым, подобным червяку, которого любой раздавит, или листку, подхваченному ветром, который кружит его, как хочет. Он протяжно вздохнул, испытывая смирение и робость перед этим великаном.
- Сколько земли-то, господи!..
И в это же время срезанная и мокрая трава как будто стала извиваться у его ног. Одна былка заколола ему щиколотку повыше постола. Полегший ряд смотрел на него, бессильный, покорный, наполняя его сердце хозяйской гордостью. И ему уже виделось, что он сам вырастает все больше и больше. Странный poпот казался ему величальным пеньем. Его грудь, опиравшаяся на косовище, расширилась, спина распрямилась, а глаза загорелись торжествующим блеском. Он чувствовал себя таким сильным, что по плечу ему бы-ло бы властвовать над всей этой землей.
Но где-то на дне души его точил червь сожаления, что из стольких владений ему принадлежат лишь два-три клочка, тогда как всем своим существом он жаждал иметь много земли...
Любовь к земле владела им с юных лет. Он всегда завидовал богатым и ожесточался в страстной решимости—он должен иметь много земли, должен! С давних пор земля стала ему милее родной матери...
Когда он ходил в сельскую школу, он был любимым учеником Хердели, который постоянно донимал Гланеташу, что надо бы отдать Иона в училище-лицей в Армадию, в господах будет. Гланеташу под конец согласился еще и потому, что на все это дело не требовалось больших денег. Только и траты что на книжки, а их можно было купить подержанные, да плата за обучение — три злотых. Херделя избегался и исхлопотался, пока не скостили и эти три злотых,— очень уж прилежный и смышленый был паренек. К хо-зяйке селить его не было надобности. Он мог ходить и лицей из дому, брать с собой еду на день, а вечером возвращаться, — от Припаса до Армадии пройтись полчаса... Однако после двух месяцев ученья Ион больше не захотел ходить в училище. К чему трудить голову разной наукой? То, что ему требуется, он знает. И потом, куда милее пасти коров на жнивье, ходить за плугом, косить, не разлучаться с землей... И Гланеташу насколько неохотно отдавал его в лицей, настолько же легко примирился с тем, что Ион перестал учиться, только жалко было выброшенных на книги денег. Уж лучше бы пропить их, чем пускать на иные бесполезные чудачества. Ион, однако, вовсе не отказался от книг. Он хранил их и почитывал по праздникам, пока не зачитал до лоскутов. А после стал для развлечения брать у учителя то сказки, то старые газеты...
Теперь Ион косил вовсю. Валы ложились ровные, тяжелые, пахучие. Когда взошло красное и заспанное солнце, Ион чувствовал легкое онемение в пояснице, а его пальцы точно приросли к косовищу. В конце ряда он распрямлял спину, вытирал косу пучками мягкой травы, трогал бруском и, отдышавшись, снова принимался за дело. Усталость только разжигала его, как страсть. Труд, каким бы он ни был суровым, манил его, как искушающее желание.
Солнце выше всходило на небо, сбирая своими теплыми лучами капли росы с полей, и все живительнее был воздух. Всюду кругом люди копошились, как белые букашки, с великим напряжением сил добывая плоды земли. У парня Цот катил градом по щекам, по груди, по спине, капли скатывались по лбу между бровей и, падая, уходили в глинозем, как бы роднее связывая человека с землей. Ноги у него болели, спина горела, руки отяжелели, точно свинцом налились. Время подходило к завтраку, он остановился отереть жаркий пот, ливший с него ручьем, от палящего зноя так и горела кровь. Он опять посмотрел в низину, на село. Лицо его засияло радостью. По тропинке медленно взбиралась в гору Ана, неся корзинку и то и дело переменяя руку.
— Эгей, Ануца-а-а! — крикнул Ион, вмиг забыв и жару и усталость.
Девушка была еще далеко, она вскинула голову, увидела его и откликнулась тоненьким, как волосок, голосом:
— Ээ-эй, Ионикэ!..
Ион пошел ей навстречу, в конец покоса, обращенный к тропинке. Лицо у Аны раскраснелось от жары и покрылось потом. Она поставила корзинку и медленно сказала:
— Несу вот поесть отцу... Он с двумя работниками
сено косит на горе.
Ион смотрел на нее и невольно думал: «До чего же худущая и некрасивая!.. Ну как полюбишь такую?..»
Девушка, потупившись, попрекнула его с укоризной в голосе:
— Ты не пришел вчера вечером... А я тебя прождала до самой ночи...
— Уж больно я озлился, Ануца, сама понимаешь... Ты видела, как меня осрамил дядя Василе?..
— Будто ты не знаешь, какой он, когда напьется...— Потом, помолчав, она добавила: — А ты и выместил на Джеордже...
— Да потому, что Джеордже ого какой зловредный! — отрезал Ион с таким диким блеском в глазах, что Ана даже содрогнулась.
Они постояли еще немного, не говоря и не взглядывая друг на друга. Потом девушка растерянно взяла корзину и сказала:
— Ну я пойду, а то отец, верно, заждался...
— Иди, иди, — просто сказал Ион.
Ана пошла по тропинке на гору. Пройдя несколько шагов, она обернулась с кроткой улыбкой, а Ион при этом снова подумал еще угрюмее:
«Страх какая худущая и некрасивая, бедняга!..»
Он провожал ее глазами, пока она не скрылась за поворотом. И когда увидел, как она покачивается на ходу, точно захирелая тростинка, в которой нет ни крепости, ни жизни, в нем дрогнуло сердце и он с горечью подумал: «Эх, из-за кого терплю обиды и ругань!»
Он постоял в забытьи, но вдруг опомнился, тряхнул головой, как бы противясь слабости, и сурово сказал себе: «Кисну, как старая дура. Будто уж я не сумею выбиться из нищенства... Чего там, не плоха Ануца! Надо быть остолопом, чтобы отворачиваться от счастья из-за каких-то там слов...»
Он хотел опять приняться за косьбу, когда позади раздался звонкий голос:
— Все лентяйничаешь?
От души его отлегла вся забота, когда он увидел приближавшуюся Флорику, румяную, круглолицую, улыбающуюся, резвую, как само искушение. Оторопев от радости, он пролепетал:
— Отдохнул малость... Шла тут Ана Бачу, и я...
Он сразу осекся, заметив в глазах девушки набежавшую печаль. Он пожалел, что проговорился, и хотел поправить дело, перевести разговор. Но Флорика не дана ему даже начать, сказала с укором:
--Видела Как не видеть... Небось не слепая... Бе-гаешь за ней, ровно кобель... Диву даюсь, как только тебе несовестно...
Ион попробовал рассмеяться. И не смог, а сказал тепло, лаская се взглядом:
— Иль не знаешь, каково нынче на свете, Флорика?.. Жизни не рад... Поверь мне! А в сердце у меня королевной так ты и осталась...
Глаза у девушки налились слезами, она едва выговорила :
— На смех себя выставляешь, лишь бы жениться на ней...
Ион молчал. Потом вздохнул. Кровь кипела в нем. Не проронив ни слова, он обхватил ее, сжал, душа в объятиях, и стал целовать в губы с какой-то дикой страстью. Флорика увертывалась, но с каждым движением еще теснее прижималась к его груди и шептала меж поцелуями:
— Ионикэ... пусти меня... Люди видят... Пусти... Видят ведь... люди...
— Эдак ты работаешь, сынок ? — крикнула в ту минуту Зенобия, которая пришла с едой, торопливая и сердитая.
Парень и девушка сразу отпрянули. Флорика, вся багровая от стыда, едва пролепетала что-то и исчезла. А Ион, чтобы скрыть смущение, напустился на мать:
— А ты тоже, наскочила, готова живьем проглотить, словно я день-деньской сложа руки сижу. Лучше
бы пораньше пришла, сама суди, солнце-то вон на полдне, вся кошенина в труху пересохла...
3
Ана пришла на гору, еле переводя дух. Василе Бачу с двумя работниками усердно косили, лишь изредка перебрасываясь замечаниями.
— Пришла ? — неприветливо спросил Василе, увидя Ану.
Ему хотелось повременить с едой, чтобы косцы могли побольше наработать до обеда, он и так им платил довольно дорого.
Старательный был мужик Василе Бачу, когда не блажил. Жизнь у него была тяжелая и вся прошла в труде, но всегда он держался в крепких хозяевах. Родители, кроме худой жизни, ничего ему не дали. Женился он на богатой и некрасивой девушке, но надышаться на нее не мог, потому что она олицетворяла собой весь тот достаток, который вывел его из нужды, — земли, дом, скот. Богатство открыло простор его трудолюбию, жажда копить добро завладела его душой. Он жил в вечном страхе, что грянет беда, как гром среди ясного неба, и прахом пойдут все кровные труды. Первые трое детей у него померли, и года им не сровнялось. Ана была четвертой. После родились еще двое, но не жили... Василе Бачу все ждал мальчика. И наконец дождался, но и тот был не жилец, вздумал явиться на суетный свет ногами вперед и причинил одни муки и горе. Повивальная бабка, сама мать роженицы, перепробовала все заговоры и травы. Тщетно. Неделю напролет в доме стоял стон и крик. Тогда Василе кинулся звать доктора Филипою из Армадии. Доктор как посмотрел ее, так и ахнул, обругал их всех за то, что не дали раньше знать, по-том сказал, что теперь поздно, она уже синеть начала, чудеса один только бог творит, надо было свезти ее в больницу в Бистрицу, чтобы ребенка из чрева извлечь. Бачу заплатил ему один злотый серебром и от-вез его домой на подводе. Пока сам вернулся, жена испустила дух. Ребенок часа два еще шевелился, бабка даже собиралась заколоть его иглой, чтобы, кой грех, не погребли живым, некрещеным, и будет тогда по ночам являться с того света, людей страшить... Вместе с женой похоронил Василе Бачу и часть своей души.
Не стало той охоты к работе, как будто уже не для кого было, стараться... Осталась в утешение Ана, похо-дившая на мать, но она же и озлобляла его, потому что ребенок свел в могилу жену, его опору в жизни. Ой попробовал заглушить тоску ракией. И так как действительно забывал все, когда был пьян, он стал напиваться все чаще. Ему осточертело все на свете, душа его была точно выпотрошенный кошель. Что ни наживал теперь, пропивал. День ото дня он делался бесшабашнее. Только землей дорожил по-прежнему. Страдал при мысли, что придется кромсать ее, чтобы выделить Ане приданое, когда пойдет замуж. Не раз пился, придумывая способ, чтобы ничего не давать, пока сам жив. Джеордже Томы Булбука казался ему единственным, кто бы мог и так взять дочь, подождав С приданым до его смерти. Ана открыто не противи-лась. Это еще больше раздражало его. В Ионе он чуял врага, Каким ОЯ был сам и молодости, точно таков и сын Гланеташую. Хочет завладеть его добром. Потому он и кипел лютой ненавистью, едва только видел его. И тем яростнее изливал свою ненависть на Ану, потому что она была ближе его сердцу...
Он метнул на нее исподлобья гневный взгляд, потом, натачивая косу, спросил через плечо:
-- А с кем ты под горой стояла?
— С Ионом, — простодушно ответила девушка.
— Гм, с Ионом, — пробурчал Василе Бачу.—Значит, так... Видно, попусту я тебе по-отечески говорю, ты все равно делаешь, как тебе вздумается... Хорошо, дочка, хорошо... Будем знать. Раз такое дело, я тебя наставлю на путь истинный...
Говоря, он все сильнее разъярялся, сыпал бранью и попреками. Однако не выпускал косы из рук, даже вроде скорее откладывал ряд. Два косца волей-неволей должны были поспевать за ним, потому что он шел впереди. Таким образом, он и отводил душу руганью, и не давал работникам прохлаждаться.
Ана вынимала из корзинки горшки в тени дикой яблони на краю покоса... Крупная брань, при людях, так и хлеставшая ее, была ей мучительна. И все же она примирено терпела, утешая себя тем, что страдает ради Иона. Подумав это, она села подле корзины и обратила взгляд на косогор, где он должен был работать. Она увидела, что он все там же, но вроде как не один... Ее бросило в дрожь. Она замигала, точно туман застлал ей глаза. Нет, зрение не изменило ей. Он обнимал какую-то женщину. Ее он небось не поцеловал, а с той вон обнимается. Вся кровь бросилась ей в лицо, и тут вдруг она совершенно ясно, как вооруженным глазом, увидела Флорику. Тяжкая боль пронзала ей грудь, но она не могла оторвать от них глаз. Точно сквозь сон, слышались ей угрозы отца:
— Скорее на куски тебя изрублю, а Гланеташам на посмешище не достанешься... По крайней мере, буду знать, что сам породил тебя, сам и порешил...
Но голос отца не затрагивал ее души, потому что душа ее окаменела от горечи. Ана чувствовала себя обессиленной и покинутой. Обниманье Иона с Флорикой казалось ей нескончаемым, поглощало все ее внимание. И только побелевшие тонкие губы еще могли прошептать, дрожа от муки:
— Не любит он меня... Нет, не любит... О, господи, господи!..
4
Село бурлило. Стычка на гулянье и особенно баталия в корчме передавались из дома в дом с разными прибавлениями.
Тома Булбук чуть свет поднял с постели священни-ка Белчуга и нажаловался, что Ион изувечил его сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63