https://wodolei.ru/catalog/unitazy/Kerasan/retro/
На этот раз он не затратил и четверти часа. Он летел домой, спеша сообщить, сколь великую честь оказали отцу передовые люди национального движения.
--Отец, вот когда наконец ты можешь доказать всему миру, что ты истинный румын! —не своим голосом закричал он прямо с порога с пылавшим от возбуждения и бега лицом, напугав всех домашних.
Херделя в душе радовалась, как дитя, одной только мысли, что Армандия может послать в Будапешт депутата-румына, причем румына истинного, явного, не такого, как Чокан, хотя Чокан, царствие ему небесное, кое-когда и оказывал ему мелкие услуги. Однако он остерегался выказывать свои настроения из боязни, как бы кто не донес на него... А теперь, когда Титу увлеченно говорил об этом, он вдруг почему-то вспомнил последнее посещение субинспектора и его угрожающие намеки.
— А по-моему, самое благое дело вовсе не вмешиваться ни тем, ни другим способом, — напустив на себя строгость, сказала г-жа Херделя с пренебрежением в голосе. — Отец человек старый, ему надо свои беды распутывать, а не дурить вместе с этими верчеными... Будто уж ваш Грофшору гору своротит... Знаем мы ему цену!.. А если потом венгры заедят отца и он очутится без места, думаешь, Грофшору пристроит его?
Титу возмутился такой расчетливостью.
— То есть как?! Значит, за грошовое жалованье венгры могут замкнуть душу?.. Такая трусость равносильна национальной измене, это значит расписаться в собственном ренегатстве! Среди кого мы здесь живем, среди венгров или румын?.. Как ты думаешь, можем мы потом показаться в люди, если и такой малости не сделаем для блага румын?
Гиги всем сердцем разделяла воззрения брага, приняв во внимание, что на балах у нее не будет тогда кавалеров, а впоследствии и женихов.
- А ты чем в облаках-то витать, лучше бы подыскал себе место, ты вон какой детина, сам уже понимаешь, сколько у нас забот! — с сердцем сказала г-жа Херделя.
— Ты, мама, только и знаешь, заботы, заботы! — пробурчал Титу, осекшись.
— Вот именно знаю, потому что у меня голова на плечах! — вскипела та. — Помощником письмоводителя быть тебе не угодно, учителем тоже, а есть ты горазд! Так, конечно, можно куражиться! Нет, милый мой, давай покряхти-ка и ты, а то лень-матушка до добра не доведет!
Сам Херделя молчал. Облокотясь на стол и подперев ладонью голову, он тупо смотрел на левый ботинок. Свет лампы, свисавшей с потолка, падал ему на макушку, на серебристо-белые волосы... Ему хотелось повздыхать, но он сдерживался. И пока г-жа Херделя сражалась с Титу, перед его мысленным взором прошла вся его жизнь, полная унижений, несбывшихся надежд, беспрерывных неудач, жизнь, только и дурачившая его, вечно навязывая ему компромиссы, из-за которых он никогда не мог прислушаться к голосу сердца, жизнь, оставившая в его душе столько едкой горечи... Две слезы трепетали в его потупленных кротких глазах — сожаление о жизни, растраченной на сизифов труд.
— Ох-ох-ох! — вздохнул он наконец, когда на миг наступило молчание. — Жестока жизнь, право, жестока!
4
Увертка Василе Бачу настолько ошарашила Иона, что он в тот вечер молча лег и спал без просыпа, как будто ничего и не случилось. Но наутро в воскресенье, когда он вышел из дому и взглянул на поле, ему вспомнились слова тестя и страх дрожью пронизал его от закравшейся мысли, что все хлопоты были напрасны, коли он так и остался без земли... Он сел на приспу, обуреваемый злобой, страхом, растерянностью и отчаянием... Сперва он решил отдубасить Бачу, чтобы тот знал совесть. Потом сказал себе, что ни злостью, ни битьем горю не поможешь. Виноват только он сам, — в последний момент от радости совсем потерял голову, повенчался, не дождавшись, пока будут сданы бумаги на запись в поземельные книги.
Возвратясь из церкви и видя, что он все сидит на приспе, чем-то удрученный, Зенобия почуяла недоброе и, чтобы развязать ему язык, спросила:
— Ну чего рассиживаешься? Давно бы сменил одежду-то да прошел по селу насчет работников, гляди вот, только твоя земля и останется непахан-ной!
— А тебе-то что за дело? От тебя, прости бог, мне только и достались бедность да недоля! — срыву бросил Ион.
— Да что тебе еще от нас надо, тебе же тесть всего вдоволь дал! — сказала Зенобия, по-лисьи взглядывая на него.
— Как не дал. Ясное дело, дал,—с горечью буркнул он. — Иль не видишь, что я от его щедрот сгорбатился?
Зенобия не отцеплялась от него, пока не выпытала всего, и потом разразилась проклятьями, рассыпая их еще обильнее, как только на дворе показалась Ана, перепуганная ее криками. Когда мать кляла невестку с пущим жаром, в душе Иона вдруг проблеснул светлый луч: через Ану нужно выправить свою ошибку. Он пока еще не знал, как и что сделать, но чувствовал, что только она и может выручить его.
— И уродка и нищая!.. Нечего сказать, подцепил кралю, сынок! — во все горло орала Зенобия.
— Но, карга, будет тебе! — цыкнул вдруг на мать Ион.— Чего лезешь, как оса в глаза? Лаяться вы горазды, а сами в нищих меня оставили, да?.. Она, что ли, виновата? Чем она-то виновата?.. Тогда зачем орешь на нее?.. Проваливай отсюда, не то таких чертей задам, не возрадуешься у меня!
Ана с собачьей преданностью взглянула на мужа, и глаза у нее налились слезами, она чувствовала себя виноватой перед ним, что приревновала его к Флори-ке, а он вон какой добрый и как любит ее, даже мать отругал из-за нее. Жаркие, утешительные слезы так и бежали у нее, а лицо расплылось в улыбке от непомерного счастья, особенно когда Ион подошел к ней и ласково сказал:
— Не плачь, Ануца... Ты только мне в глаза смотри, а до других тебе и заботы нет!
Вечером, в постели, Ион выложил ей все свои жалобы, сказал, что она могла бы добром усовестить Василе, пускай он по-честному отдаст то, что пообещал тогда перед свидетелями. Ане лестно было, что он так верит в нее, но, думая о побоях, доставшихся ей от отца, она не надеялась, что сможет уломать его. Когда же Ион стал учить, как ей надо повести разговор, его уверенность передалась и ей, и она пообещалась пойти прямо с утра и, уж конечно, добиться толку.
Ана и вправду ушла чуть свет. Вера ее укрепилась, когда на улице ей попалась навстречу жена Мачедона Черчеташу с полным ведром.
Василе Бачу надевал ярмо на волов, намереваясь впрячь их в плуг. Увидя дочь, он безразлично спросил:
— Или прогнал тебя?
— Как так прогнал, папаня? — удивилась Ана и тут же стала говорить, как учил Ион, что за нужда привела ее.
Бачу с минуту таращил на нее глаза, потом, точно бык при виде красного, ринулся на нее с кулаками:
— Вы оба теперь задумали обобрать меня и пустить по миру?.. Ну постой, есть у меня управа на тебя, паскуда, постой!
Пока он схватился за кнут, Ана кинулась бежать, не успев и заплакать от боли, хотя левая щека у нее вся горела, а из носу текла кровь. Лишь недалеко от дому она опомнилась, и в голове у нее промелькнуло: «Да что же это... Ах ты, страх-то какой!»
Ион ждал ее на дворе, изведясь от нетерпения. Он еще издали увидел, как она шла скорыми шагами, поминутно вытирая нос рукавом.
— Он меня побил, Ионикэ, и слова не дал сказать! Смотри, в кровь избил! — залепетала Ана, словно прося об отмщении.
Ион вдруг почувствовал страшную тяжесть в затылке. Он смотрел на Ану холодными, пустыми глазами, точно видел перед собой какую-то враждебную силу. Кожа на скулах у него вот-вот, казалось, лопнет, жилы на висках надулись, как насосавшиеся пиявки. Недавние тревоги подсказывали ему, что во всем его злосчастье повинна эта женщина с окровавленной верхней губой, с униженным взглядом, возбуждающим чувство злобы. Руки и икры у него непроизвольно подергивались, ногти впивались в шершавые, грубые ладони. «Это она сговорилась с отцом обмануть меня!» — пронеслось у него в голове, и эта мысль отозвалась в нем такой болью, точно его ударили дубинкой.
И тут он с животной радостью размахнулся, сильно ударил ее по правой щеке, и тотчас же, тыльной стороной руки по левой. У Аны от боли вырвался такой пронзительный вопль, что Ион услышал, как задребезжали стекла в доме. Он полоснул ее прямо по глазам, смотревшим на него со страхом, хотя и сквозь страх в них еще светилась доброта... Оглушенная ударом, Ана упала на приспу и, согнувшись, закачалась всем телом, чтобы унять боль.
— И ты меня бьешь, Ионикэ! —простонала она.— И ты меня не жалеешь?
Ион сплюнул в ее сторону, уже остыв, и ушел в дом, потому что через дорогу во весь дух бежала к ним жена Мачедона Черчеташу, а у Херделей кто-то вроде бы вышел на галерею посмотреть, что случилось.
Ана всхлипывала, и ее огромный живот вздрагивал. Платок у нее сбился, волосы растрепались, а грудь разрывалась от плача. Все ее душевные помыслы о счастье канули в пучину горя, и она в ужасе спрашивала: «Господи, за какие грехи ты меня так тяжко наказываешь?»
Жена Мачедона Черчеташу села подле нее, поправила ей платок, погладила по щекам, мокрым от слез, и участливо сказала, стараясь успокоить ее:
— Молчи, голубушка! Молчи и терпи, нам, бабам, надо страдать, так уж бог велел... Молчи, знай молчи!
Голос у нее звучал такой лаской, что на душе у Аны потеплело. Она уткнулась лицом ей в колени и заплакала с облегчением, приговаривая, как в тот вечер, на свадьбе:
— Доля моя, доля!
5
Продолжая убеждать отца, Титу не хотел бездействовать, а принялся ходить по домам, приглашая всех крестьян, и с правом и без права голоса, на собрание в Армадию, где Виктор Грофшору должен был изложить свою программу. Близились выборы депутата, и в село зачастили патрули жандармов, дабы предотвратить беспорядки и агитаторство против государства. Титу это ничуть не смущало. Напротив, он был бы рад конфликту и даже аресту, воображая, что это докажет всему миру варварство венгерских властей и тем успешнее будет содействовать победе румынского кандидата. Он говорил крестьянам о венгерском иге, о национальном долге, о родном языке, но постоянно наталкивался на одни и те же ответы:
— Верно, барчук, так-то так... Да вот земли у нас нет, а податей много, и непосильные...
Вначале он сердился на их бестолковость. Потом все же отдал им справедливость. «И правда, они задавлены тяготами, а я морочу им голову разглагольствованиями! Даже ничем не обнадеживаю их!.. И естественно, когда я сам хорошенько не знаю, чего мы хотим!»
Он смутно понимал, чего хотел, но его чаяния не совпадали с чаяниями стариков. Он, еще несколько студентов и молодые учителя мечтали о скорейшем воссоединении всех румын. Они не задумывались над тем, возможно это или нет. Они восторженно взирали на Румынию, ожидая оттуда спасения. Им же противостояли почти все признанные верховоды, в том числе и Грофшору, считавшие это опасными идеями, празднословием, позволительным лишь в спорах в пивной, которое может скомпрометировать всю борьбу.
— Мы должны действовать законными средствами ! — заявил ему Грофшору. — Только законностью достигаются прочные успехи. Серьезная политика не может основываться на авантюрах, она должна исходить из реальности!.. Что таит в себе будущее, неизвестно. В душе мы можем питать какие угодно надежды, но нельзя примешивать мечты к политической борьбе!
Титу сник, и на него напало сомненье, с которым он справился с великим трудом. Он опять стал тереться среди крестьян и, невзирая на всякие запреты, говорил им о «наших братьях», о «румынском господстве», которое вскоре наступит. И он даже вздрогнул от радости, когда богач Штефан Хотног вместо обычных сетований изрек от имени всех сельчан, вздергивая кимир (Кимир — крестьянский широкий кожаный пояс с карманами.) на брюхе:
— Дай-то бог, барчук!
«Оппортунизм и трусость убивают благие поры-вы!-с удовлетворением подумал Титу.—При поло-винчатых идеалах нельзя вести борьбу, так не найдешь единомышленников!»
Тем не менее старания Титу оказались напрасными,— как только было официально объявлено о собрании, префект запретил его, исходя из донесения солга-бира Кицу, опасавшегося волнений.
В то время, когда понурый Титу возвращался с этой вестью из Армадии, Херделя получил повестку из окружного суда по делу, возбужденному против не-го судьей за нанесение оскорбления. Сам судья успел перевестись из Армадии в венгерский городок, так как, но его словам, он не мог акклиматизироваться и непатриотической атмосфере, но положение Хер дели осложнилось из-за того, что обвинения судьи показались прокурору обоснованными, и он счел ведение этого дела своей прямой обязанностью; следовательно, оно должно было рассматриваться, даже если истец и отстранился.
Херделя позвал Иона, тоже получившего повестку, чтобы вместе держать совет, как отвести нависшую беду.
Но Ион, занятый своими незадачами с тестем, все только жаловался, что у них вышло, как его обхитрили, а судебный процесс, которым так озабочен был учитель, его точно и не касался.
— Вот увидите, этот бесстыдник доведет меня до тюрьмы, и тогда натерпимся горя! — говорил потом учитель в полном отчаянии.— Попомните мои слова! Ион — это наш злой рок... Он там вздорит с Василе Бачу из-за каких-то клочков земли и даже знать не хочет, в какую историю меня вплел!
Понимая тревогу отца и желая перевести разговор, Титу стал рассказывать в шутливом тоне, как он в Армадии встретил Белчуга и тот ему сказал, что он страшно возмущен и, мол, не оставит безнаказанными оскорбления, которые нанесла ему г-жа Херделя, ей придется ответить за них перед судом... Однако рассказ Титу произвел совершенно обратный эффект: поднялась такая буча, что и до самой ночи не кончилась.
— Ну вот, мне только этого не хватало — ходить по судам еще из-за нее, а то у меня мало неприятностей, — с сердцем сказал учитель. — Плюнула бы на него, чем опять подставлять мою голову под обух!
Госпожа Херделя сразу разъярилась, обозвала мужа вислоухой телятиной за то, что он позволяет всякому олуху помыкать собой, и категорически заявила, что предпочитает заплатить какой угодно штраф и даже отсидеть в тюрьме, чем сносить хамство «помела».
Зато следующий день принес им радостную надежду в письме субинспектора Хорвата, который, как коллега, призывал Херделю употребить все свое влияние, чтобы в депутаты был выбран истинный патриот, каковым является кандидат Бек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
--Отец, вот когда наконец ты можешь доказать всему миру, что ты истинный румын! —не своим голосом закричал он прямо с порога с пылавшим от возбуждения и бега лицом, напугав всех домашних.
Херделя в душе радовалась, как дитя, одной только мысли, что Армандия может послать в Будапешт депутата-румына, причем румына истинного, явного, не такого, как Чокан, хотя Чокан, царствие ему небесное, кое-когда и оказывал ему мелкие услуги. Однако он остерегался выказывать свои настроения из боязни, как бы кто не донес на него... А теперь, когда Титу увлеченно говорил об этом, он вдруг почему-то вспомнил последнее посещение субинспектора и его угрожающие намеки.
— А по-моему, самое благое дело вовсе не вмешиваться ни тем, ни другим способом, — напустив на себя строгость, сказала г-жа Херделя с пренебрежением в голосе. — Отец человек старый, ему надо свои беды распутывать, а не дурить вместе с этими верчеными... Будто уж ваш Грофшору гору своротит... Знаем мы ему цену!.. А если потом венгры заедят отца и он очутится без места, думаешь, Грофшору пристроит его?
Титу возмутился такой расчетливостью.
— То есть как?! Значит, за грошовое жалованье венгры могут замкнуть душу?.. Такая трусость равносильна национальной измене, это значит расписаться в собственном ренегатстве! Среди кого мы здесь живем, среди венгров или румын?.. Как ты думаешь, можем мы потом показаться в люди, если и такой малости не сделаем для блага румын?
Гиги всем сердцем разделяла воззрения брага, приняв во внимание, что на балах у нее не будет тогда кавалеров, а впоследствии и женихов.
- А ты чем в облаках-то витать, лучше бы подыскал себе место, ты вон какой детина, сам уже понимаешь, сколько у нас забот! — с сердцем сказала г-жа Херделя.
— Ты, мама, только и знаешь, заботы, заботы! — пробурчал Титу, осекшись.
— Вот именно знаю, потому что у меня голова на плечах! — вскипела та. — Помощником письмоводителя быть тебе не угодно, учителем тоже, а есть ты горазд! Так, конечно, можно куражиться! Нет, милый мой, давай покряхти-ка и ты, а то лень-матушка до добра не доведет!
Сам Херделя молчал. Облокотясь на стол и подперев ладонью голову, он тупо смотрел на левый ботинок. Свет лампы, свисавшей с потолка, падал ему на макушку, на серебристо-белые волосы... Ему хотелось повздыхать, но он сдерживался. И пока г-жа Херделя сражалась с Титу, перед его мысленным взором прошла вся его жизнь, полная унижений, несбывшихся надежд, беспрерывных неудач, жизнь, только и дурачившая его, вечно навязывая ему компромиссы, из-за которых он никогда не мог прислушаться к голосу сердца, жизнь, оставившая в его душе столько едкой горечи... Две слезы трепетали в его потупленных кротких глазах — сожаление о жизни, растраченной на сизифов труд.
— Ох-ох-ох! — вздохнул он наконец, когда на миг наступило молчание. — Жестока жизнь, право, жестока!
4
Увертка Василе Бачу настолько ошарашила Иона, что он в тот вечер молча лег и спал без просыпа, как будто ничего и не случилось. Но наутро в воскресенье, когда он вышел из дому и взглянул на поле, ему вспомнились слова тестя и страх дрожью пронизал его от закравшейся мысли, что все хлопоты были напрасны, коли он так и остался без земли... Он сел на приспу, обуреваемый злобой, страхом, растерянностью и отчаянием... Сперва он решил отдубасить Бачу, чтобы тот знал совесть. Потом сказал себе, что ни злостью, ни битьем горю не поможешь. Виноват только он сам, — в последний момент от радости совсем потерял голову, повенчался, не дождавшись, пока будут сданы бумаги на запись в поземельные книги.
Возвратясь из церкви и видя, что он все сидит на приспе, чем-то удрученный, Зенобия почуяла недоброе и, чтобы развязать ему язык, спросила:
— Ну чего рассиживаешься? Давно бы сменил одежду-то да прошел по селу насчет работников, гляди вот, только твоя земля и останется непахан-ной!
— А тебе-то что за дело? От тебя, прости бог, мне только и достались бедность да недоля! — срыву бросил Ион.
— Да что тебе еще от нас надо, тебе же тесть всего вдоволь дал! — сказала Зенобия, по-лисьи взглядывая на него.
— Как не дал. Ясное дело, дал,—с горечью буркнул он. — Иль не видишь, что я от его щедрот сгорбатился?
Зенобия не отцеплялась от него, пока не выпытала всего, и потом разразилась проклятьями, рассыпая их еще обильнее, как только на дворе показалась Ана, перепуганная ее криками. Когда мать кляла невестку с пущим жаром, в душе Иона вдруг проблеснул светлый луч: через Ану нужно выправить свою ошибку. Он пока еще не знал, как и что сделать, но чувствовал, что только она и может выручить его.
— И уродка и нищая!.. Нечего сказать, подцепил кралю, сынок! — во все горло орала Зенобия.
— Но, карга, будет тебе! — цыкнул вдруг на мать Ион.— Чего лезешь, как оса в глаза? Лаяться вы горазды, а сами в нищих меня оставили, да?.. Она, что ли, виновата? Чем она-то виновата?.. Тогда зачем орешь на нее?.. Проваливай отсюда, не то таких чертей задам, не возрадуешься у меня!
Ана с собачьей преданностью взглянула на мужа, и глаза у нее налились слезами, она чувствовала себя виноватой перед ним, что приревновала его к Флори-ке, а он вон какой добрый и как любит ее, даже мать отругал из-за нее. Жаркие, утешительные слезы так и бежали у нее, а лицо расплылось в улыбке от непомерного счастья, особенно когда Ион подошел к ней и ласково сказал:
— Не плачь, Ануца... Ты только мне в глаза смотри, а до других тебе и заботы нет!
Вечером, в постели, Ион выложил ей все свои жалобы, сказал, что она могла бы добром усовестить Василе, пускай он по-честному отдаст то, что пообещал тогда перед свидетелями. Ане лестно было, что он так верит в нее, но, думая о побоях, доставшихся ей от отца, она не надеялась, что сможет уломать его. Когда же Ион стал учить, как ей надо повести разговор, его уверенность передалась и ей, и она пообещалась пойти прямо с утра и, уж конечно, добиться толку.
Ана и вправду ушла чуть свет. Вера ее укрепилась, когда на улице ей попалась навстречу жена Мачедона Черчеташу с полным ведром.
Василе Бачу надевал ярмо на волов, намереваясь впрячь их в плуг. Увидя дочь, он безразлично спросил:
— Или прогнал тебя?
— Как так прогнал, папаня? — удивилась Ана и тут же стала говорить, как учил Ион, что за нужда привела ее.
Бачу с минуту таращил на нее глаза, потом, точно бык при виде красного, ринулся на нее с кулаками:
— Вы оба теперь задумали обобрать меня и пустить по миру?.. Ну постой, есть у меня управа на тебя, паскуда, постой!
Пока он схватился за кнут, Ана кинулась бежать, не успев и заплакать от боли, хотя левая щека у нее вся горела, а из носу текла кровь. Лишь недалеко от дому она опомнилась, и в голове у нее промелькнуло: «Да что же это... Ах ты, страх-то какой!»
Ион ждал ее на дворе, изведясь от нетерпения. Он еще издали увидел, как она шла скорыми шагами, поминутно вытирая нос рукавом.
— Он меня побил, Ионикэ, и слова не дал сказать! Смотри, в кровь избил! — залепетала Ана, словно прося об отмщении.
Ион вдруг почувствовал страшную тяжесть в затылке. Он смотрел на Ану холодными, пустыми глазами, точно видел перед собой какую-то враждебную силу. Кожа на скулах у него вот-вот, казалось, лопнет, жилы на висках надулись, как насосавшиеся пиявки. Недавние тревоги подсказывали ему, что во всем его злосчастье повинна эта женщина с окровавленной верхней губой, с униженным взглядом, возбуждающим чувство злобы. Руки и икры у него непроизвольно подергивались, ногти впивались в шершавые, грубые ладони. «Это она сговорилась с отцом обмануть меня!» — пронеслось у него в голове, и эта мысль отозвалась в нем такой болью, точно его ударили дубинкой.
И тут он с животной радостью размахнулся, сильно ударил ее по правой щеке, и тотчас же, тыльной стороной руки по левой. У Аны от боли вырвался такой пронзительный вопль, что Ион услышал, как задребезжали стекла в доме. Он полоснул ее прямо по глазам, смотревшим на него со страхом, хотя и сквозь страх в них еще светилась доброта... Оглушенная ударом, Ана упала на приспу и, согнувшись, закачалась всем телом, чтобы унять боль.
— И ты меня бьешь, Ионикэ! —простонала она.— И ты меня не жалеешь?
Ион сплюнул в ее сторону, уже остыв, и ушел в дом, потому что через дорогу во весь дух бежала к ним жена Мачедона Черчеташу, а у Херделей кто-то вроде бы вышел на галерею посмотреть, что случилось.
Ана всхлипывала, и ее огромный живот вздрагивал. Платок у нее сбился, волосы растрепались, а грудь разрывалась от плача. Все ее душевные помыслы о счастье канули в пучину горя, и она в ужасе спрашивала: «Господи, за какие грехи ты меня так тяжко наказываешь?»
Жена Мачедона Черчеташу села подле нее, поправила ей платок, погладила по щекам, мокрым от слез, и участливо сказала, стараясь успокоить ее:
— Молчи, голубушка! Молчи и терпи, нам, бабам, надо страдать, так уж бог велел... Молчи, знай молчи!
Голос у нее звучал такой лаской, что на душе у Аны потеплело. Она уткнулась лицом ей в колени и заплакала с облегчением, приговаривая, как в тот вечер, на свадьбе:
— Доля моя, доля!
5
Продолжая убеждать отца, Титу не хотел бездействовать, а принялся ходить по домам, приглашая всех крестьян, и с правом и без права голоса, на собрание в Армадию, где Виктор Грофшору должен был изложить свою программу. Близились выборы депутата, и в село зачастили патрули жандармов, дабы предотвратить беспорядки и агитаторство против государства. Титу это ничуть не смущало. Напротив, он был бы рад конфликту и даже аресту, воображая, что это докажет всему миру варварство венгерских властей и тем успешнее будет содействовать победе румынского кандидата. Он говорил крестьянам о венгерском иге, о национальном долге, о родном языке, но постоянно наталкивался на одни и те же ответы:
— Верно, барчук, так-то так... Да вот земли у нас нет, а податей много, и непосильные...
Вначале он сердился на их бестолковость. Потом все же отдал им справедливость. «И правда, они задавлены тяготами, а я морочу им голову разглагольствованиями! Даже ничем не обнадеживаю их!.. И естественно, когда я сам хорошенько не знаю, чего мы хотим!»
Он смутно понимал, чего хотел, но его чаяния не совпадали с чаяниями стариков. Он, еще несколько студентов и молодые учителя мечтали о скорейшем воссоединении всех румын. Они не задумывались над тем, возможно это или нет. Они восторженно взирали на Румынию, ожидая оттуда спасения. Им же противостояли почти все признанные верховоды, в том числе и Грофшору, считавшие это опасными идеями, празднословием, позволительным лишь в спорах в пивной, которое может скомпрометировать всю борьбу.
— Мы должны действовать законными средствами ! — заявил ему Грофшору. — Только законностью достигаются прочные успехи. Серьезная политика не может основываться на авантюрах, она должна исходить из реальности!.. Что таит в себе будущее, неизвестно. В душе мы можем питать какие угодно надежды, но нельзя примешивать мечты к политической борьбе!
Титу сник, и на него напало сомненье, с которым он справился с великим трудом. Он опять стал тереться среди крестьян и, невзирая на всякие запреты, говорил им о «наших братьях», о «румынском господстве», которое вскоре наступит. И он даже вздрогнул от радости, когда богач Штефан Хотног вместо обычных сетований изрек от имени всех сельчан, вздергивая кимир (Кимир — крестьянский широкий кожаный пояс с карманами.) на брюхе:
— Дай-то бог, барчук!
«Оппортунизм и трусость убивают благие поры-вы!-с удовлетворением подумал Титу.—При поло-винчатых идеалах нельзя вести борьбу, так не найдешь единомышленников!»
Тем не менее старания Титу оказались напрасными,— как только было официально объявлено о собрании, префект запретил его, исходя из донесения солга-бира Кицу, опасавшегося волнений.
В то время, когда понурый Титу возвращался с этой вестью из Армадии, Херделя получил повестку из окружного суда по делу, возбужденному против не-го судьей за нанесение оскорбления. Сам судья успел перевестись из Армадии в венгерский городок, так как, но его словам, он не мог акклиматизироваться и непатриотической атмосфере, но положение Хер дели осложнилось из-за того, что обвинения судьи показались прокурору обоснованными, и он счел ведение этого дела своей прямой обязанностью; следовательно, оно должно было рассматриваться, даже если истец и отстранился.
Херделя позвал Иона, тоже получившего повестку, чтобы вместе держать совет, как отвести нависшую беду.
Но Ион, занятый своими незадачами с тестем, все только жаловался, что у них вышло, как его обхитрили, а судебный процесс, которым так озабочен был учитель, его точно и не касался.
— Вот увидите, этот бесстыдник доведет меня до тюрьмы, и тогда натерпимся горя! — говорил потом учитель в полном отчаянии.— Попомните мои слова! Ион — это наш злой рок... Он там вздорит с Василе Бачу из-за каких-то клочков земли и даже знать не хочет, в какую историю меня вплел!
Понимая тревогу отца и желая перевести разговор, Титу стал рассказывать в шутливом тоне, как он в Армадии встретил Белчуга и тот ему сказал, что он страшно возмущен и, мол, не оставит безнаказанными оскорбления, которые нанесла ему г-жа Херделя, ей придется ответить за них перед судом... Однако рассказ Титу произвел совершенно обратный эффект: поднялась такая буча, что и до самой ночи не кончилась.
— Ну вот, мне только этого не хватало — ходить по судам еще из-за нее, а то у меня мало неприятностей, — с сердцем сказал учитель. — Плюнула бы на него, чем опять подставлять мою голову под обух!
Госпожа Херделя сразу разъярилась, обозвала мужа вислоухой телятиной за то, что он позволяет всякому олуху помыкать собой, и категорически заявила, что предпочитает заплатить какой угодно штраф и даже отсидеть в тюрьме, чем сносить хамство «помела».
Зато следующий день принес им радостную надежду в письме субинспектора Хорвата, который, как коллега, призывал Херделю употребить все свое влияние, чтобы в депутаты был выбран истинный патриот, каковым является кандидат Бек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63