И тогда с молниеносной быстротой стал молотить ее кулаками по голове, по бокам, животу, задыхаясь и ревя:
— Паскуда!.. Паскуда!.. Убью!.. Бесстыжая!.. Сын Гланеташу тебе нужен?.. На, получай!..
Крики Аны усилились, в них было еще больше муки и отчаяния.
— Прости меня, папаня!.. Не убивай!..
Чем раздирающей она кричала, тем сильнее растравлялся Бачу и тем свирепее ревел, словно хотел заглушить голос дочери. Но вопли Аны не слабели, теперь они как будто исходили из самого чрева, и опять налитые злобой глаза Бачу узрели ненавистный живот, и он стал пинать его ногой, удовлетворенно крякая, точно с каждым ударом облегчал душу. Скрещенные руки Аны инстинктивно перехватывали жестокие удары, угрожавшие плоду греха. А тяжелые сапоги все обрушивали на нее побои, раздирая ей руки, растрескавшиеся от мороза, расшибая кости.
Как испуганные птицы неслись ее крики, зовуще разлетались по селу, отдавались на холмах, ссутулившихся от холода. Бачу продолжал колотить ее, стервенея все больше. Потом, чтобы задушить вопли, шмякнул ее головой в снег, который сразу окрасился кровью, хлынувшей у нее изо рта и из носа; из груди ее с хрипом вырывались бессильные стоны.
Рев и крики, доносившиеся со двора Василе Бачу, живо подняли на ноги все село. Мигом сбежались соседки, в испуге сгрудились у ворот и только оттуда отваживались увещевать его:
— Пусти ее, дядя Василе, ты же убил ее... Караул!.. Глядите, она уж и не дышит!.. А, батюшки, убил!.. Спасите, люди добрые, убивает!.. Караул!..
Самым первым из мужчин подоспел Аврум. С бесстрашием, приобретенным в многочисленных баталиях, которые разыгрывались у него в корчме, он вбежал во двор и бросился к Василе:
— Будет, любезный!.. Слышишь?.. Но, но! Будет!
Но Бачу ничего и не слышал, а когда Аврум уцепил его за руку, занесенную для удара, он стряхнул его, как перышко, и еще яростнее ударил дочь. Она лежала без движения ничком, все так же не разнимая рук на животе, издавая протяжные, редкие стоны.
Женщины и дети, кто только успел что увидеть или услышать, передавали по селу весть, испуганно тараща глаза:
— Василе Бачу вот уже час колотит Ану и грозится убить ее!..
Сбежались жившие по соседству мужики, понукаемые женами, и стали унимать Бачу, но не подступались к нему, как Аврум, потому что в своей загороди всяк себе хозяин и чужим туда нечего соваться. Василе Бачу, раздосадованный толпой зевак, чтобы избавиться от их надоедного нытья, уволок полубеспамятную дочь в дом, запер дверь и там продолжал еще яростнее избивать ее. Крики Аны заслышались снова, но глуше:
— Не убивай!.. Прости меня!.. Папаня!..
Люди, столпившиеся на дворе и на улице, крестились, качали головами, одна из старух ломала руки и говорила всем:
— Обезумел Василе, люди добрые, он ее не выпустит живой!..
Флорика, дочь вдовы Максима Опри, была первой очевидицей расправы. Видя, что никто не может спасти Ану из лап отца, она помчалась к учителю и попросила его пойти поскорее, утихомирить Василе Бачу, а то он никого и слушать не хочет, нехристь. Херделя вскочил, надел шляпу и побежал к месту происшествия, рассчитывая, что Бачу, при всей его дури, все же усовестится и перестанет, если он ему прикажет. Флорике пришлось остаться и рассказать по порядку, как было дело. Барышни и г-жа Херделя ужасались дикости пропойцы Василе и, как полагается, кляли и всячески бранили его. Потом Гиги, а следом за ней Лаура и мать, вышли на балкон послушать крики Аны. Но оттуда им ничего не было слышно. Народ на улице суматошился еще больше. Люди сбивались в кучки, переговаривались, то и дело показывая в сторону злополучного двора, кто удивленно, кто озабоченно... Во дворе у Гланеташу Ион с непокрытой головой стоял как вкопанный, насторожив уши в сторону села, его костистое лицо дышало каким-то странным довольством; Зенобия выглядывала из ворот, точно выискивала, с кем бы перекинуться словечком и разузнать подробности.
— Ты слышал, Ион, что вытворяет Василе Бачу? — крикнула с балкона Гиги дрожащим от жалости голосом.
— Ясное дело, слышал,—отозвался тот, невозмутимо пожимая плечами.
— Вот ужас-то! — проговорила Лаура, содрогаясь.
— Ничего, так ей и надо! Пускай хорошенько отдует, ей следует! — добавил Ион со злой ухмылкой, и лицо его потемнело.
— И тебе не совестно так говорить, висельник, окаянная твоя душа! — взорвалась разгневанная г-жа Херделя. — Вы вот губите девок, бесчестите их, да еще потом потешаетесь над их мученьями! Мерзавец!..
Ион опять пожал плечами в знак того, что все ее рутательства ему в одно ухо вошли, в другое вышли. Но потом, заслышав голос учителя, который возвращался домой и громко разговаривал с Мачедоном Черчеташу, он быстро ушел в сени.
— Да что там такое, господин учитель, что за диво случилось? — спросила Зенобия, не сдержав любопытства.
— Спроси лучше у своего чадушки, он больше всех знает! — сердито ответил ей Херделя.
— Пока я подоспел, он уже и драться перестал,— рассказывал он нетерпеливым домашним, поднимаясь на галерею.—Она, бедная, полумертвая. Я видел ее. Прямо сердце разрывается. Вся в крови, а уж избита—живого места нет!.. Вот несчастная-то, бедняга!..
Сейчас Василе угомонился немного. Я его отчитал, да попусту. Он говорит, что Ана пятый месяц беременна от Иона Гланеташу, за это он и бил ее.
6
На другой день Василе Бачу с утра засел в корчме и мил до позднего вечера в одиночку, насупленный и молчаливый; по временам стучал кулаком по столу с такой силой, что Аврум вздрагивал у себя за стойкой и быстро взглядывал, не разбил ли тот бутылку или стакан; потом по-честному расплатился, пошел домой, а там опять набросился на Ану, и без того всю в синяках, и бил до тех пор, пока ее не отстояли соседи.
На третий день он как будто приутих. Среди дня он взял Ану за руку и стал говорить ей очень спокойно, но опять с тем же холодным, особенным блеском в глазах, так ужаснувшим ее третьего дня:
— Послушай меня, дочка, и хорошенько запомни, что я тебе скажу. Я человек старый и хлебнул горя на своем веку. Вот не послушалась ты меня, и круто тебе пришлось... Теперь что ты будешь делать? Оплошала, дело ясное, да кто не плошает. На то мы и люди. Но коль умела ошибиться, умей и поправиться, а то ведь грехи любезны доводят до бездны... Вот я тут думал про себя и раскидывал мозгами, меня-то жизнь больше потрепала... Брюхатую тебя, сама понимаешь, никто не возьмет...
Василе Бачу остановился, скрипнул зубами. Но он пересилил злобу, сглотнув слюну, вытянул шею и продолжал помедленнее, снова смягчая свою речь:
— Ты ошиблась, доченька, ты сама и должна поправить ошибку... Вот так... Или, может, я не дело говорю? Нет, дело, дело... Ну вот я и порешил, ступай-ка ты к своему Гланеташу, раз ты его себе выбрала, не послушалась меня, и сама сговаривайся с ним... Так оно полагается, дочка! Вот так! Поладьте сами, так оно будет лучше, потому что мне в это незачем мешаться... Вот так, доченька...
— Ну я пойду, папаня, — пролепетала Ана плачущим голосом, с остановившимся от ужаса взглядом.
— Ну ступай, доченька,—сказал Василе, опять мрачнея.
И Ана тотчас отправилась к Гланеташу, с тяжелым сердцем, без сил. Голова ее была пуста, ни единой мысли, ни надежд, ни отчаяния. Она шла, словно повинуясь ногам, как прогнанная собака. Ее подгоняла боязнь того особенного отцовского взгляда, в котором как бы таилась ее смерть.
Она очутилась в доме Гланеташу, сама не помня, встретился ли ей кто по дороге или нет, ненастно ли было или ведренно. И тут, в доме, она сразу увидела Иона. Он сидел за столом и надрезывал перочинным ножом крупную красноватую луковицу, а на столе перед ним был початый каравай кукурузного хлеба, большой толстый кусок свиного сала и толченая соль в тряпице. У печи подремывал Гланеташу с трубкой во рту, положив руки на колена, а Зенобия сгребала жар под треножную сковородку.
Ана без приглашения опустилась на лавку — у нее дрожмя дрожали колени. Ее мокрые от слез глаза не отрывались от Иона, а тот преспокойно сидел, как будто и не заметил ее, отрезывал ножом куски сала, укладывал на ломоть хлеба, отправлял в рот, макал в соль надрезанную луковицу и с аппетитом откусывал от нее. Ана молчала, сама не зная, чего она ждет, и удивлялась такому непонятному его безразличию, когда у самой у ней сердце разрывалось от муки, и только из-за того, что она любила его сильнее всего на свете.
В комнате воцарилось молчание, слышно было только чавканье Иона, и этот звук отдавался в ушах Аны издевкой. Потом вдруг ее точно пробудил из забытья пронзительный и удивленный голос Зе-нобии:
— Что это ты к нам пришла, Ануца?
Ана не знала, что ответить, но неожиданно услышала свой плачущий и испуганный голос:
— Пришла, матушка Зенобия... Я к Ионикэ пришла...
И опять водворилась тишина. Потом Ион с крепким хрустом откусил от луковицы. Ана испуганно вскинула на него глаза. Он не спеша похрустывал, и кожа у него на скулах то сбегалась морщинками, то разглаживалась.
Так прошло несколько долгих минут. Ион раскраснелся, сглотнув все, потом медленно сказал, не оборачиваясь к ней:
--Что прикажешь, Адуца? Чего тебе от меня надо?
— Меня отец прислал, чтобы я...
Но она не докончила. От его ледяного вопроса у нес осекся голос. На глаза навернулись слезы, она потупилась, устремив взгляд на вздрагивающий от сдерживаемых рыданий живот,—этот живой укор. Ион посмотрел на нее и торжествующим взглядом смерил ее живот.
— Ну, если он тебя прислал, то зря прислал, — сказал он с гордой улыбкой, тщательно вытирая нож о портки.— Вот так, Ануца! Так ему и передай! Потому что с тобой мне не о чем толковать, с ним вот мы поговорим и порассудим, по возможности, мы же люди... А не рядившись, как мы сойдемся? Где ж это видано, черт подери, чтобы без сговора сходились? Мы ведь тоже не звери, не-ет... Ты это непременно передай дяде Василе, вот так, как я сказал, пусть он зкает...
Ана хотела заговорить, заплакать, упросить его, упасть перед ним на колени, но, не помня как, очутилась на улице и уже шла домой, без сил, еле нереводя дух. Она как будто и не слышала ни слов Иона, ни наставлений Зенобии, старавшейся вразумить ее, как задобрить отца, чтобы уломать его... Только чувствована живое тепло в животе и по временам легкий толчок, от которого сердце переполнялось радостью, и она забывала все свои страдания.
Но едва она очутилась перед отцом и увидела его глаза, маленькие, с желтоватыми искорками, с сетью красных прожилок на белках, и этот чужой, пронизывающий взгляд, ее опять охватил страх, и она залепетала что-то бессвязное. Василе Бачу хоть и не разо-.брал, сам догадался и с ревом набросился на нее:
— А, мошенник, разбойник!.. Значит, он хочет, чтобы я кланялся ему, упрашивал!..
Он стал пинать ее ногами, избил в кровь и все орал и божился, что скорее голову положит на плаху, что пускай лучше дом сгорит, пускай его гром разразит, чем ему идти к Гланеташу...
И потом уже не проходило дня, чтобы он не бил ее до тех пор, пока сам не уставал. Соседи привыкли и к его крикам, и к ее стонам и уже не выручали ее; к тому же Бачу теперь бил ее в комнате, предусмотрительно заперев дверь, чтобы его никто не тревожил. Ана от побоев высохла каж щепка и еле ноги передвигала. Только живот у ней продолжал расти, и все больше выпирал, точно назло Василе.
Три недели спустя Василе Бачу, проходя по улице, неподалеку от поповского дома столкнулся лицом к лицу с Ионом. Оба вздрогнули. Ион хотел пройти мимо, не останавливаясь.
— Что же это ты, Ион, идешь, будто и не узнаешь меня? — не сдержавшись, сказал Василе Бачу с ехидной усмешкой. — Ни капли стыда у тебя нет, парень!
— А чего мне стыдиться? — Ион остановился с холодным и вызывающим видом.
— Иль не знаешь, что моя дочь от тебя беременна?
— А я ничего знать не хочу!
— Не хочешь?
— Нет!
— Хорошо, хорошо, — процедил Василе, — только не пожалел бы ты потом, Ион!
— Об чем это мне жалеть? — нагло заметил Ион.— Ты лучше смотри, как бы самому не пришлось
пожалеть.
— Значит, не хочешь на ней жениться? А?
— Не хочу, дядя Василе! Когда я хотел, ты не хотел. А теперь я расхотел, так-то! — заключил Ион и пошел от него с гордым видом, задрав нос.
Василе Бачу сжал кулаки и отпустил ему вслед страшное ругательство. Опять все поплыло перед ним, как тогда, на дворе у Томы Булбука, когда он впервые почувствовал, как у него обрывается сердце. Он прибавил шагу, торопясь домой, и едва вошел, не говоря ни слова, с новой яростью набросился на Ану. Она рухнула на пол под градом ударов и отчаянно закричала :
— Папаня, не убивай меня!.. Не убивай!..
Глава VI
СВАДЬБА
1
Письмоводитель в Гаргалэу, еврей, как почти все коммунальные письмоводители в Трансильвании, очень тепло принял Титу, зная, что он поэт, и не желая прослыть невеждой, неспособным ценить поэзию. Был он из канцеляристов старинного покроя, не блиставших особой ученостью. Он отвел ему комнату и примирим, в конторе, где совершались церемоний гражданских браков, чтобы его никто не беспокоил и он бы мог работать там в тиши, когда на него найди вдохновение, — разумеется, во внеслужебные часы.
— Поэтам потребно уединение и любовь, — сказал письмоводитель Титу, подмигивая.— Но здесь уж вам придется довольствоваться чисто сельскими музами! Хс-хе-хе!..
Титу трапезничал у Фридмана, вместе со всем семейством: письмоводителыпей, правоверной еврейкой — толстой, неопрятной, с веснушчатым лицом, — пятнадцатилетней дочкой, с первого взгляда влюбившейся в Титу, в надежде, что он и ей посвятит стишки, и сыном, двадцатилетним юнцом, студентом-юристом, который учился экстерном и только на экзамены ездил в Клуж...
И все же Титу было здесь тяжко, в глубине души он проклинал ту минуту, когда согласился уехать из дому и расстаться с Розой. Разлука ранила его сердце и даже убила всякую охоту к жизни. Он пытался утешиться мыслью, что каждый четверг будет ездить С Фридманом в Армадию, а оттуда, под предлогом, что ему хочется повидать родных, помчится в Жидовицу, обнять г-жу Ланг. Но эта неделя без Розы казалась ему вечностью... В его душе таилась боль, что он не смог проститься с ней перед отъездом. Они расстались, как чужие, — ни пылкого поцелуя, ни утешительной слезы, потому что Ланг именно в этот день все время терся дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63