Лучше уж так, чем ему перед мошенником гнуться и уступать ему свое добро. Со временем муж все равно придет за ней, удовольствуется тем, что получил, некуда будет деваться-то... Теперь все дело в терпении. Кто дольше вытерпит, тот и верх возьмет. Сам-то он может ждать сколько угодно, ему это ничто...
Ана была молчалива и покорна, точно прибитая собака. Она и пикнуть не смела перед отцом, иногда только умоляюще взглядывала на него запавшими, вечно красными глазами. Дни казались ей бесконечными, она все ждала мужа, ставшего еще желаннее ее сердцу после тяжких мук, выстраданных из-за него.
Ион, спровадив Ану, в тот же день пошел в Армадию к Виктору Грофшору, прослышав, что он мастак, позубастее многих адвокатов даже и в Бистрице. Грофшору был тогда занят выборами и, узнав, что Ион не избиратель, велел ему прийти в другой раз. Но Ион с обычным упорством не отставал от него, пока не рассказал подробно, какая вышла незадача. Почуяв поживу, Грофшору прежде всего спросил:
— Свидетели у тебя есть?
— Есть, господин адвокат, как не быть... Вот кто... — заторопился он и стал перечислять всех, кто был при сговоре и слышал посулы тестя.
Адвокат взялся оттягать всю землю, но потребовал вперед половину гонорара. Когда Ион отсчитал деньги, Грофшору запер их в несгораемую кассу, посоветовал привести домой Ану, чтобы Василе Бачу не говорил после, что муж выгнал ее, — только устроить так, чтобы не заподозрили, будто он в ней нуждается.
Ион облегченно перекрестился. Если уж адвокат взял деньги, значит, должен выиграть. Ана и сама вернется... Но когда прошло две недели, он забеспокоился, не провалить бы дела из-за того, что жена не у него дома.
Когда Василе Бачу узнал, что Ион притянул его к суду, он потемнел. Он боялся судов, сам никогда не судился, а по другим видел, что тяжбы только зря съедают у людей нажитое. Начались сомнения. Не вышло бы чего, пожалуй, и всего лишишься. Адвокаты — они какую только механику не подводят. Упекут тебя и тюрьму с законом в руках. Может, все же лучше отдать этому псу половину земли и старый дом и не знать заботы... Он опять стал косо поглядывать на Ану и подумывал, к чему бы придраться, чтобы прогнать се назад, к разбойнику. Выбрала его себе, а теперь вот ничем от него не отобьешься.
На третье воскресенье Василе Бачу решил напиться, чтобы легче было прогнать ее. После полудня корчма, по обыкновению, была полна народу. Аврум, хотя и мрачный как туча из-за какой-то сделки с письмоводителем, подавал ракию проворнее, чем всегда. Василе не успел еще хорошенько набраться, когда к нему подсел Тома Булбук, очень веселый и довольный по случаю закладки каменного дома, который он строил для Джеордже, собираясь женить его в зиму. Слово за слово, Бачу поплакался ему, как он прогадал с дочерним замужеством и что она теперь живет у него, словно безмужняя... Тома покачал головой и потом добродушно спросил:
— Отчего вы не помиритесь, Василе? Люди должны в согласии жить...
— Да с кем будешь мириться, чудак-человек? — гаркнул Бачу, хватив стаканом об стол, и опять начал рассказывать про свои обиды: мол, зять хочет без угла его оставить, по миру пустить.
В этот момент в корчму зашел Ион. Он пришел сюда с умыслом, зная, что застанет тестя, хотел попробовать столковаться с ним, чтобы увести жену домой. Но сел за другой стол и, отдуваясь, крикнул:
— Хозяин!.. Эй, хозяин!.. Дай-ка и мне лиходейной!
Аврум еще не успел принести ракию, как Тома позвал Иона:
— Иди-ка сюда, Ион! Иди, иди, небось никто не съест...
Ион неловко подошел к их столу и каким-то чужим голосом сказал:
— Здорово, тесть...
— Какой там тесть! — вскинулся Василе полушутя, полусердито. — Это мне надо тебя тестем величать, твоя жена, как я посмотрю, больше у меня околачивается.
— А моя это вина? — отрезал Ион, по-шутовски сгорбив спину.
— Мой вам совет, помирились бы вы, как добрые люди, будет вам на смех-то себя выставлять! — заговорил Тома, косясь то на одного, то на другого. — Ей-богу! Подсаживайся, Ион, вот сюда!
Ион уселся, расстелив на скамью красный платок с зелеными цветами, чтобы не запачкать одежду. Тома сразу навел их на разговор. В другое время они бы загорячились, переругались, осипли от крика, теперь же оба были спокойны, деловиты, хладнокровны, как два потерпевших торгаша. Под конец Василе стал предлагать Иону половину земель и дом, обещая переписать это на обоих когда угодно, лишь бы не было разлада. Ион ответил, что пускай лучше суд решит, раз он не желает отдавать обещанное на сговоре, хотя Ана может перейти к нему когда угодно, против нее у него ничего нет... Тома понукал каждого поступиться чем-нибудь и заставил их подать друг другу руки.
— Ладно уж, пускай будет так, как вы говорите,— буркнул Ион с загоревшимся взглядом. — А суд само собой... Пока что будь по-вашему, но суд пускай мое полное право признает! Если ты мне по доброй воле отдашь то, что сейчас обещаешь, меньше будем судиться!
Василе Бачу не хотел слышать о суде и рассердился. Но Тома заставил их второй раз подать руки, благодушно сказав:
— Пусть, пусть его говорит, он ведь помоложе и безрассудней! Пусть его... До суда еще сколько время пройдет, а там, кто его знает, что бог нашлет!
Они пили магарыч дотемна. Ион пошел домой вместе с Аной. Он был пьян, но все же не выдал своей радости. Только в душе ликовал, что разбил лед.
На другое утро, как и было уговорено, пришел Василе Бачу, и они отправились в Жидовицу к письмоводителю выправлять запись.
-- А вы там припишите, господин письмоводитель, что суд впереди! — сказал Ион для устрашения.
Василе Бачу попробовал возразить, но Ион встал, иг дан ему сказать.
Мне нужна вся земля, тесть, это ты хорошо знаешь... Вся земля!..
3
После отъезда Титу в доме Херделей настало спокойствие. Учитель кое-когда хвастался, как он ловко сыграл на выборах депутата, но мать и дочь только и думали о Лауре. Чтобы утешиться, г-жа Херделя, покончив с делами, обычно уединялась в гостиной и громко читала молитвы по истрепанному, рваному молитвеннику, дарованному ей в давние времена дядюшкой Симионом Мунтяну.
Как-то вечером, перед ужином, на дворе залаял Гектор, калитка протяжно заскрипела, на галерее заслышались чьи-то тяжелые шаги, а потом и стук в дверь.
— Письмо от Лауры! — живо встрепенулась Гиги и захлопала в ладоши.
— Войдите! — густым голосом отозвался Херделя.
И действительно, это пришел стражник Козма Чокэнаш с почтой из Жидовицы; одно письмо было Хер-деле, два других — сельчанам от сыновей, отбывавших службу, несколько газет Белчугу. Учитель перечел все адреса, отдал письмо Гигице и хотел было оставить у себя газеты.
— Не могу, господин учитель, ей-богу, не могу,— смущенно пробормотал стражник. — Батюшка приказывал, чтобы я у вас ни единой газеты не оставлял, а то он меня в церкви пробирать будет...
— Ладно, Козма, шут с тобой! — ответил Херделя, снедаемый любопытством. — Ты тут посиди и отдохни, а я скоренько посмотрю, что в них пишут...
Со дня выборов Белчуг порвал все отношения с Херделей; они уже не разговаривали, не здоровались, были как чужие. В Армадии многие ругали Хер-делю, и в особенности Виктор Грофшору. Тот всем так и говорил, что только по вине «ренегата из Припаса» румынский избирательный округ послал депутатом в парламент венгра.
Пока Херделя проглядывал газеты, жена принялась читать письмо Лауры. Гиги вместе с ней нетерпеливо пробегала глазами мелкую вязь прямых, тонких букв. Но волнение обеих было так велико, что они не могли ничего разобрать.
— Дайте-ка сюда! — сказал Херделя, утолив свою любознательность и отослав Козму.
— Да, да, прочти ты вслух! — воскликнула Гиги.
Учитель надел очки, встал с письмом поближе
к висячей лампе и начал читать по-стариковски, с выражением, с расстановкой, местами с дрожью в голосе:
— «Милые и горячо любимые родные!
Вы, вероятно, думаете, что с нами что-то случилось, я же не писала вам подробно за все время, как мы расстались тогда в слезах у «Раховы». Я сама себя спрашиваю, как можно быть такой небрежной, ведь моя любовь к вам ничуть не уменьшилась, хотя нас теперь и двое. Только войдя в наше положение, вы поймете нас и простите. Надеюсь, вы все же получили мои открытки, которые я посылала вам отовсюду, где мы побывали? Пока мы обживали наше милое гнездышко, я все откладывала письмо к вам, чтобы уж потом рассказать по порядку про свою новую жизнь. Вот наконец я и освободилась.
Никто не может себе представить, какую душевную боль я испытывала, когда мы тронулись в путь. Сердце у меня обливалось кровью, а я даже не могла поплакать, потому что Джеордже превратно истолковал бы мои слезы... И все-таки наше путешествие от Армадии сюда навсегда останется для меня незабываемым и самым приятным событием. Джеордже был такой добрый, живо рассеял мою печаль и завоевал не только мою любовь, но и доверие.
Мы пробыли два дня в Бистрице, потому что мне немножко нездоровилось, и Джеордже не хотел слышать о поездке, пока я не поправлюсь. Не могу даже выразить словами, насколько деликатным и благородным был мой Джеордже. (Я бы не стала расточать таких комплиментов, если бы не была уверена, что он никогда об этом не узнает, а то он еще возомнит о себе, бесценный мой!) На второй вечер я ожила, наряди-лась голубое платье,-Джеордже говорит, что оно необычайно идет,— и мы с ним ужинали в «Ge-
beverein» («Промышленное общество» (нем.).). Было чудесно. Играл военный оркестр. Мною публики, и все элегантная. Джеордже был та-кой любезный и веселый. Я немножко робела, потому что он все время целовал мне руки через стол, хотя я, впрочем, знала, что мы теперь вправе любить друг друга без оглядки, как говорит Джеордже... Повесели-лись мы роскошно, и это нам стоило почти двадцать крон. Джеордже тратился безумно, а мне только и твердил, что медовая неделя бывает раз в жизни. Но я все боялась, что мы приедем к себе в Виряг совершенно без денег и над нами станут смеяться.
В среду мы выехали из Бистрицы, решив не останав-ливаться нигде до самого Сатмара. И все-таки в Деже мы провели сутки. Джеордже такой непоседа, хотел мне показать все города, через которые мы проезжали, чтобы у нас потом были общие воспоминания. Мы и в Герле пробыли день, посетили епи-скопию, даже и преосвященного повидали, он с нами шутил и благословил нас. Мне очень понравился Клуж, город большой, красивый, но мне он показался чужим, потому что я там не слышала ни одного румынского слова. Мы погостили у сестры Джеордже, она замужем за крупным адвокатом Виктором Гро-зей, вы должны их помнить, на нашей помолвке свекор рассказывал про Лудовику. Были мы и в венгерском театре, играли какую-то комедию, я даже и не помню. Но я там ничуть не смеялась, во-первых, я совершенно не понимала, что лопотали на сцене, и, главное, это был уже третий вечер, как мы жили в Клуже, а Джеордже сам признался, что нам это и не по дороге было,— он просто завез меня сюда, чтобы развлечь и доставить удовольствие. Я стала плакать и пожурила его, зачем он меня обманул, к тому же он истратил столько денег, я и сказать вам не смею, вы просто ужаснулись бы. Поэтому вот мне и не до смеха было на венгерской комедии. А Джеордже говорит, что я не смеялась оттого, что комедия слишком глупая. В конце концов, может быть, он и прав.
Итак, нам пришлось опять вернуться в Деж, там мы переночевали и потом поехали на север, в Сатмар. Но, правда, больше мы не сходили с поезда до самого Сатмара, нас там давно уже ждали мои вещи, и сундуки, и множество багажа Джеордже. В городе мы только отдохнули несколько часов и сразу поехали в Виряг экипажами, которые нам выслал письмоводитель. Джеордже телеграфировал ему из Дежа, что мы едем.
Здесь кругом все равнины и равнины, гладкие, как скатерть, и на них бесконечные поля пшеницы. Солнце печет нещадно, а от каруц в воздухе так и стоят тучи пыли, словно им лень опускаться на землю... Может быть, это и красиво, кому что нравится. А я все тоскую по родным холмам Припаса, по нашим величавым голубым горам... ,
Виряг хоть и румынское село, но только по названию. Правда, люди здесь говорят про себя, что они румыны, но говорят это по-венгерски, только его они и понимают. Просто душа болит, как послушаешь их. Так они и трудолюбивые, и услужливые, добрые христиане. Ничего удивительного, что они, бедные, забыли родную речь, ведь Виряг — это румынская окраина. Дальше уже встретишь одних только венгров, в широченных штанах, как юбки у наших крестьянок, вместо шляп у них какие-то потешные скуфейки. Гиги умирала бы со смеху, пока привыкла бы к ним... Здешний письмоводитель — венгр, и, конечно, где ему знать румынский. Даже учитель говорит на ломаном языке, хотя школа конфессиональная и содержится на церковные средства. Джеордже сразу же сделал ему выговор, но он оправдывается тем, что здесь так заведено и что покойный священник тоже говорил по-венгерски, потом он даже стал уверять нас, что и мы должны будем притерпеться к этому. Тогда Джеордже дал клятвенное обещание, что он никогда не отступит от национального долга, что бы там ни было, и сказал учителю, что мы должны приложить все усилия и вернуть в родное лоно несчастных заблудших; так он трогательно говорил, мой Джеордже, что учитель заплакал и я тоже... Учитель — вдовец, а письмоводитель женат, жена у него старая и сварливая, с ней я никогда не сдружусь. И тем лучше, если я буду одна, я смогу быть более 'полезной мужу в великом деле пробуждения всех этих бедных румын. Я тоже немного узнала жизнь и стала понимать, как она трудна. Мы прекрасно обставили дом. Купили в Сатмаре чудесную мебель, наподобие той, что у нас в гостиной. Мы счастливы и довольны и молим бога, чтобы он и вбудущем был так же милостив к нам. С радостью Ожидаем, что, вероятно, в новом году у нас родится мальчуган. Мне так верится, что он будет, и я даже начала шить ему чепчики.
Джеордже посвятили в сан четыре недели тому на-зад. Я считаю, что он самый выдающийся священник во всем краю и служит прекраснее всех. Это не потому, что Джеордже — мой, а потому что так оно и есть.
Ну, я вижу, что разошлась и никогда не кончу. Но если я сама не могу остановиться, меня останавливает бумага, она уже пресытилась моей пачкотней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63