полочки в душевую кабину
Душа его была полна восторга, и он поминутно заходил в кабинет к Вирджилу Пинте делиться впечатлениями.
— Как прекрасно все родное, румынское! — повторял он. — Как велик наш народ! Нет на свете лучше, трудолюбивее, прекраснее и сильнее нашего народа... Не может быть!
Он был на верху блаженства', и вдруг вспомнил, что утром ему надо уезжать. Тогда он решительно сказал себе:
— Никуда я не поеду! Остаюсь здесь!.. Это было бы предательством уехать отсюда!.. Тут нужда в людях! Здесь они нужнее, чем где-либо!
Заснул он с твердым решением остаться в Сибиу, поступить в какую-нибудь газету, стать наконец полезным народу.
Наутро он проснулся разбитый от усталости, Вирджил Пинтя энергично тормошил его.
— Пора вставать, лентяй!.. Уже десять часов, поезд не станет вас дожидаться, дорогой поэт, пока вы тут переварите свои национальные впечатления!.. Скорее вставайте, не опоздать бы нам в полицию, надо ведь выправить пропуск на переезд границы, иначе вы останетесь тут...
— То есть как останусь? — вскочил Титу, сразу превозмогая разбитость.— Я сейчас буду готов! Только пять минут!.. Как я могу оставаться тут, раз уж я собрался ехать?.. Истинное счастье там... Там оно должно быть!
7
Джеордже был взбешен... В первый миг он хотел кинуться на Флорику, избить ее. На, вытащил ее из грязи, из какой бедности, сна вон даже ребенка не может ему родить, и еще бесчестить его вздумала? Но, поразмыслив, он овладел собой — раз все зло идет от Иона, стало быть, с ним и надо сводить счеты... Немало зла причинил ему сын Гланеташу, одно только зло он от' него видел, и ведь безо всякой причины...
Весь субботний день он искусно скрывал свою злобу, как будто ни о чем знать не знал. Ион к ним не заходил, и вечером Джеордже пошел в корчму, где и встретил его. Разговаривали они между собой приветливей обычного, и тут Джеордже сказал, что собирается назавтра в лес, при этом он спокойно взглянул на Иона и ясно увидел мелькнувшую в его глазах радость. Тот стал выспрашивать:
— А когда думаешь выехать, Джеордже?
Именно потому, что Ион хотел казаться невозмутимым, голос его чуть дрогнул от радости, и Джеордже прекрасно уловил это. Он спокойно ответил:
— Да как совсем стемнеет, чтобы по холодку
ехать.
В воскресенье после обеда Джеордже опять зашел в корчму и опять застал там Иона. Он еще раз помянул в разговоре, что вечером должен ехать в лес. Ион, слегка охмелевший от ракии,. и распевал и гикал, был прямо на седьмом небе. Глаза у него сверкали ликующей, беззастенчивой радостью. Потом, когда Джеорд-же стал уходить, Ион пожелал ему счастливого пути и потребовал бутылку ракии, чтобы залить жар. За Флорикой Джеордже тоже все подсматривал, но тщетно. Она, как всегда, хлопотала по дому, и он решил, что, может, за ней и нет вины. Она собрала ему еду в котомку и сама пошла навесила ее на грядку телеги. Когда стало темнеть, подъехал Тома Булбук и остановился перед домом. Джеордже к тому времени уже запряг быков и ждал его. Работник Томы пересел на телегу к Джеордже, чтобы тот не скучал дорогой. Когда они перекрестились, собираясь тронуться, работник спросил:
— А топор не берете, дядя Джеордже?
Джеордже вздрогнул. Он нарочно не взял его, в расчете на то, что топор понадобится потом дома. Тут он соскочил с телеги и бросился в сени. Сависта, выбравшаяся на приспу, никак не понимала, зачем он уезжает, — ведь сказала же ему, что придет Ион Глане-ташу, — и она плаксиво протянула:
— Не уезжай, дядь... Оставайся тут...
— Смотри, не стряслось бы чего, Джеордже,— вернулся — пути не будет, — проговорила Флорика.
— Лучше сама смотри, не вышло бы тут беды! — сказал он громко, боясь, что она услышит, как у него колотится сердце.
— За меня не беспокойся, небось не первый день меня знаешь! — спокойно ответила она.
Телеги тронулись. Темнота вскоре поглотила их, оставив позади лишь скрип колес, мало-помалу стихавший.
На темно-синем небе одна за другой робкими огонечками загорались звезды. На село опускалась беловатая дымка тумана, от которой как бы редела и све-жела тьма.
Джеордже дрожал, как в лихорадке. Когда заговаривал, у него стучали зубы. Выехали за село и стали подниматься в гору меж безмолвных пашен с темневшими на них копнами, похожими на притаившихся разбойников... Вот уже два дня он все придумывал, что сказать отцу, когда настанет момент, и так ему ничего не пришло в голову. Ему казалось, что прошла целая вечность, как он выехал из дому, и все представлялось, как Ион прокрадывается во двор, укладывается на постель к Флорике. Потом он вдруг застонал:
— Мне вроде бы нездоровится... Я вернусь...
Он пошел напрямик через поле. Слышал, как отец что-то прокричал ему вдогонку, но не разобрал что. Хотел ответить ему: «Ладно, ладно!» — и голоса не, было. Когда уже не слышно стало телег, он припустил бегом. Раза два он кувыркнулся в межевую канаву. Ему было так жарко, что он задыхался. Капля пота упала ему на руку, и он встрепенулся, точно к нему притронулись горящим углем. Чем ближе он был к дому, тем больше боялся не поспеть.
Он перепрыгнул через плетень кукурузника за домом, прошел в палисадник и оттуда — во двор. Дом спал, безмолвный и безучастный, как мертвое чудовище. Через дорогу напротив раза два тявкнула собака, на пруду в низине противно расквакались лягушки, подзадоривая одна другую... Сперва он хотел вломиться в дом, но, еще не дойдя до сеней, передумал... Может, Ион все-таки не пришел, и тогда... Он легонько постучал в дверь, как обычно стучат в окошко парни к девкам. Голос Флорики, ясный, не сонливый, отозвался тотчас:
— Кто там?
Джеордже промолчал. Ее голос продолжал звучать в его мозгу, подсказывая ему: «Ишь, не спит... Ждет его...»
Он услышал приближавшиеся шаги босых ног Флорики, путавшихся в длинной сорочке. Дверь бесшумно, воровски приотворилась.
— Это ты? — прошептала Флорика.
— Я, я, — бросил Джеордже, быстро заходя в сени. Флорика узнала его по голосу, отпрянула, точно ее
хлестнули кнутом. Но прежде чем Джеордже почувствовал ее испуг, она овладела собой, заложила щеколду и озабоченно спросила:
— Бог ты мой, Джеордже, что это с тобой, чего ты вернулся?
— Нездоровится мне... Да ладно, ничего... Ты ложись сама-то! До завтра все пройдет,— тихонько говорил он, словно боясь разбудить кого.
Флорика хотела спросить что-то, но его дрожащий шепот точно замкнул ей рот. Она легла в постель, укрылась и стала глядеть в темноту, пытаясь увидеть, что делает Джеордже. Она ничего не видела, слышала только, как он тяжело дышит и торопливо раздевается. Когда он лег рядом, мурашки пробежали у ней по спине, потому что Джеордже был как ледяной.
— Что с тобой, чего ты так дрожишь? — спросил он густым, гулким голосом, словно кто ударил в колокол.
— А чего мне... Озябла, пока открывала тебе...
Время как будто замерло, точно так и они оба замерли, не шевелясь, в цепенящем ожидании, сдерживая дыхание, чтобы услышать малейший шорох. Снаружи, как сквозь перину, доносилось лягушиное кваканье, томное, как любовная песня. А окна мало-помалу гасли в темноте, давая знать, что время все-таки проходит и небо заволакивается тучами. Одиноко мерцавшая зеленоватая звезда вдруг исчезла, точно ее скрыл черный занавес, задернутый таинственной рукой.
Неизвестно, сколько времени так прошло.
Они оба почти одновременно подумали:
«Может, и не придет...»
Но когда они подумали это, услышали вдруг легкий скрип калитки, редкие шаги, осторожно приближавшиеся к дому. Потом опять тявкнула два раза собака через дорогу. Лягушиное пенье разом оборвалось, словно кто бросил в воду камень.
Джеордже и Флорика оцепенели. Через минуту шаги во дворе заслышались ближе. Потом опять наступила тишина, гнетущая, как могильная плита... И вдруг ее прорезала слепящая молния, в свете которой каждый увидел, как у другого сверкают от напряжения глаза. В тот же миг раздался плавный свист, звучащий давно испытанным зовом... Тогда Джеордже приподнялся на кровати, прислушался и немного погодя глухо прошептал:
— Мне кажется, во дворе кто-то есть.
— Кому там быть-то ? - сказала Флорика сдавленным от страха голосом.
— Пойду погляжу! — быстро сказал Джеордже, вставая, и решительно вышел в сени.
Когда он взялся за щеколду, у него мелькнула мысль, что нельзя идти наружу безо всего. Он хотел взять топор, но вспомнил, что оставил его в телеге. И тут же сообразил, что в сенях, за дверью, должна быть новая мотыга, которую он прошлый четверг купил в Армадии и только вчера насаживал на рукоять. Тихонько, чтобы не наткнуться на Сависту и не разбудить ее, он пошарил в углу и нащупал мотыгу... Потом отворил дверь и вышел на приспу, держа мотыгу в правой руке. Он хотел сразу ударить, но ничего не видел в темноте... Он громко и резко спросил:
— Кто там?.. Кто?
Холодный ветер пахнул вдруг, словно разбуженный голосом человека, уныло зашелестел в листве деревьев и захлопал калиткой, оставленной настежь. Тогда Джеордже уловил нечаянный шорох в конце палисадника и потом услышал:
— Тсс... тсс... тсс...
Джеордже, ожесточась, прошел несколько шагов к палисаднику. И опять спросил еще тверже:
— Кто тут?
— Тсс... тс... ее! — послышалось уже ближе.
Джеордже, ухватив мотыгу обеими руками, взмахнул ею и ударил. Он почувствовал, как железо воткнулось во что-то мягкое, и у него промелькнуло: «Куда я его ударил?» Но тотчас опять послышалось тихое и умоляющее:
— Тсс... тсс...
Джеордже ударил второй раз. Мотыга просвистела в воздухе. Потом что-то хрястнуло, и вслед что-то глухо ударилось оземь, точно повалился туго набитый мешок. Это еще больше остервенило Джеордже. Как будто тьма разом обратилась в лужу густой крови, распалявшей его. Он ударил в третий раз, не зная куда...
Кваканье лягушек вдруг возобновилось, испуганное, тревожное, как причитанье, подхваченное ветром, который дул все сердитее и порывистее. Джеордже вздрогнул, словно вдруг опомнился, торопливо зашел в сени, крепко запер дверь а поставил мотыгу на место.
Флорика теперь уже сидела на лавке у окна, вся сжавшись в комок от ужаса.
— Что ты сделал? — прошептала она, протягивая к нему руки, то ли стараясь защититься, то ли с мольбой.
- Убил его! — отрывисто ответил Джеордже.
Глава XIII
КОНЕЦ
1
Ион рухнул наземь от второго удара, разбившего ему голову. Следующего удара он уже не почувствовал, как не почувствовал боли и от первого... Пришел он сюда прямо из корчмы, опьяневший больше от счастья, чем от ракии, хотя выпил столько, что перепугал Аврумову вдову. Идя сюда, он весело насвистывал, как в былые времена, когда был холостым и ходил по девкам, еще не помышляя о женитьбе. Душа его была так полна радости, что он еле сдерживался, чтобы не запрыгать, не обнимать все заборы, мимо которых шел, и всех собак, брехавших по дворам. Прокрадываясь во двор к Флорике, он выругался сквозь зубы: калитка скрипнула, и он испугался, что разбудил Сависту. Впрочем, он уже решил, что, если она проснется и пикнет, он ее стукнет без дальних слов. Калитку он нарочно оставил настежь, чтобы опять не заскрипела, когда он будет уходить. Все у него было тщательно рассчитано, только о Джеордже он ни разу не подумал, как будто тот и не существовал на свете.
Когда дверь из сеней с шумом отворилась, ему запало в голову, что надо шепнуть «тсс», все из-за той же Сависты. По шагам он догадался, что это не Фло-рика. Ревнивая мысль молнией пронеслась у него: наверно, другой обнимал его душеньку... О Джеордже он и не подумал. Не успел он и скрипнуть зубами, как услышал голос Джеордже. И этот голос так ошеломил его, что он весь сразу ослаб, не мог даже рукой шевельнуть. Но в мозгу его засело это «тсс», и он по-глупому невольно проронил его.
В ту же секунду он вдруг понял, что пришел его последний час. Сознание его прояснилось, хотя губы продолжали шептать «тсс» все тише и неувереннее. Он ждал ударов, озабоченный лишь одним: чем ударит? Явственно услышал, как в воздухе что-то просвистело, почувствовал, что правую руку полоснуло чем-то острым, но боли не было, а только странный жар, от которого запылал мозг и, точно в бреду, быстро замелькали воспоминания, — как он ходил в лицей в Армадию, как бросил его потом, чтобы пасти скотину 1» поле, водить плуг, как впервые полюбил дочь учителя Симиона Бутуною, теперь замужнюю, в Сэскуце, как хотелось ему заиметь все больше и больше земли, потом вспомнил Ану, ребенка, Флорику, Титу и всю семью Херделей, как хорошо они пели по вечерам на галерее, и ему стало жалко, что все было напрасно и его земля никому не достанется... Опять что-то просвистело, как грозный ураган в бескрайней пустыне, и он понял, что его опять ударят... Потом вдруг наступила полная тьма, как бывает, когда задуешь свечу.
После он очнулся, как от тяжелого сна. Он не соображал, сколько времени пробыл без сознания и что произошло. Только когда услышал собственные стоны, припомнил... Он весь промок. Ощущение было такое, словно ои лежал в грязной луже. «Наверно, моя кровь!» — подумал он. Хотел ощупать себя, но не мог двинуть правой рукой. Он с трудом приоткрыл усталые глаза. Моросил дождь. Мелкие капли, падая, кололи ему лицо, потому что все оно горело. Воздух был серый, как перед рассветом, но небо обложили тучи, и дождь все сеял и сеял, мелкий, холодный, маслянистый. Страшная боль билась в каждой его жилке, клокотала в мозгу, голова кружилась. С каждым стоном ему точно вонзали нож в грудь. А он думал лишь о луже, в которой лежал пластом, она вызывала у него отвращение, и хотелось выбраться из нее во что бы то ни стало. «Околеваю, как собака!» —пронеслось вдруг в его мозгу, озаренном вспышкой отчаяния.
И тут он пополз из последних сил, опираясь на левую руку, невзирая на страшнейшие муки, от которых разрывалось все тело. Он стонал со стиснутыми зубами и полз все дальше, дальше. Так с четверть часа длилась жесточайшая эта пытка, что помогла ему добраться до старого орехового дерева возле плетня, выходившего на улицу. Еще бы проползти два шага, и он был бы у калитки. Но под орехом у него опять померкло в глазах. Только глухие стоны еще содрогали искромсанное тело...
Потом дождь перестал. С деревьев и застрех все реже падали капли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Как прекрасно все родное, румынское! — повторял он. — Как велик наш народ! Нет на свете лучше, трудолюбивее, прекраснее и сильнее нашего народа... Не может быть!
Он был на верху блаженства', и вдруг вспомнил, что утром ему надо уезжать. Тогда он решительно сказал себе:
— Никуда я не поеду! Остаюсь здесь!.. Это было бы предательством уехать отсюда!.. Тут нужда в людях! Здесь они нужнее, чем где-либо!
Заснул он с твердым решением остаться в Сибиу, поступить в какую-нибудь газету, стать наконец полезным народу.
Наутро он проснулся разбитый от усталости, Вирджил Пинтя энергично тормошил его.
— Пора вставать, лентяй!.. Уже десять часов, поезд не станет вас дожидаться, дорогой поэт, пока вы тут переварите свои национальные впечатления!.. Скорее вставайте, не опоздать бы нам в полицию, надо ведь выправить пропуск на переезд границы, иначе вы останетесь тут...
— То есть как останусь? — вскочил Титу, сразу превозмогая разбитость.— Я сейчас буду готов! Только пять минут!.. Как я могу оставаться тут, раз уж я собрался ехать?.. Истинное счастье там... Там оно должно быть!
7
Джеордже был взбешен... В первый миг он хотел кинуться на Флорику, избить ее. На, вытащил ее из грязи, из какой бедности, сна вон даже ребенка не может ему родить, и еще бесчестить его вздумала? Но, поразмыслив, он овладел собой — раз все зло идет от Иона, стало быть, с ним и надо сводить счеты... Немало зла причинил ему сын Гланеташу, одно только зло он от' него видел, и ведь безо всякой причины...
Весь субботний день он искусно скрывал свою злобу, как будто ни о чем знать не знал. Ион к ним не заходил, и вечером Джеордже пошел в корчму, где и встретил его. Разговаривали они между собой приветливей обычного, и тут Джеордже сказал, что собирается назавтра в лес, при этом он спокойно взглянул на Иона и ясно увидел мелькнувшую в его глазах радость. Тот стал выспрашивать:
— А когда думаешь выехать, Джеордже?
Именно потому, что Ион хотел казаться невозмутимым, голос его чуть дрогнул от радости, и Джеордже прекрасно уловил это. Он спокойно ответил:
— Да как совсем стемнеет, чтобы по холодку
ехать.
В воскресенье после обеда Джеордже опять зашел в корчму и опять застал там Иона. Он еще раз помянул в разговоре, что вечером должен ехать в лес. Ион, слегка охмелевший от ракии,. и распевал и гикал, был прямо на седьмом небе. Глаза у него сверкали ликующей, беззастенчивой радостью. Потом, когда Джеорд-же стал уходить, Ион пожелал ему счастливого пути и потребовал бутылку ракии, чтобы залить жар. За Флорикой Джеордже тоже все подсматривал, но тщетно. Она, как всегда, хлопотала по дому, и он решил, что, может, за ней и нет вины. Она собрала ему еду в котомку и сама пошла навесила ее на грядку телеги. Когда стало темнеть, подъехал Тома Булбук и остановился перед домом. Джеордже к тому времени уже запряг быков и ждал его. Работник Томы пересел на телегу к Джеордже, чтобы тот не скучал дорогой. Когда они перекрестились, собираясь тронуться, работник спросил:
— А топор не берете, дядя Джеордже?
Джеордже вздрогнул. Он нарочно не взял его, в расчете на то, что топор понадобится потом дома. Тут он соскочил с телеги и бросился в сени. Сависта, выбравшаяся на приспу, никак не понимала, зачем он уезжает, — ведь сказала же ему, что придет Ион Глане-ташу, — и она плаксиво протянула:
— Не уезжай, дядь... Оставайся тут...
— Смотри, не стряслось бы чего, Джеордже,— вернулся — пути не будет, — проговорила Флорика.
— Лучше сама смотри, не вышло бы тут беды! — сказал он громко, боясь, что она услышит, как у него колотится сердце.
— За меня не беспокойся, небось не первый день меня знаешь! — спокойно ответила она.
Телеги тронулись. Темнота вскоре поглотила их, оставив позади лишь скрип колес, мало-помалу стихавший.
На темно-синем небе одна за другой робкими огонечками загорались звезды. На село опускалась беловатая дымка тумана, от которой как бы редела и све-жела тьма.
Джеордже дрожал, как в лихорадке. Когда заговаривал, у него стучали зубы. Выехали за село и стали подниматься в гору меж безмолвных пашен с темневшими на них копнами, похожими на притаившихся разбойников... Вот уже два дня он все придумывал, что сказать отцу, когда настанет момент, и так ему ничего не пришло в голову. Ему казалось, что прошла целая вечность, как он выехал из дому, и все представлялось, как Ион прокрадывается во двор, укладывается на постель к Флорике. Потом он вдруг застонал:
— Мне вроде бы нездоровится... Я вернусь...
Он пошел напрямик через поле. Слышал, как отец что-то прокричал ему вдогонку, но не разобрал что. Хотел ответить ему: «Ладно, ладно!» — и голоса не, было. Когда уже не слышно стало телег, он припустил бегом. Раза два он кувыркнулся в межевую канаву. Ему было так жарко, что он задыхался. Капля пота упала ему на руку, и он встрепенулся, точно к нему притронулись горящим углем. Чем ближе он был к дому, тем больше боялся не поспеть.
Он перепрыгнул через плетень кукурузника за домом, прошел в палисадник и оттуда — во двор. Дом спал, безмолвный и безучастный, как мертвое чудовище. Через дорогу напротив раза два тявкнула собака, на пруду в низине противно расквакались лягушки, подзадоривая одна другую... Сперва он хотел вломиться в дом, но, еще не дойдя до сеней, передумал... Может, Ион все-таки не пришел, и тогда... Он легонько постучал в дверь, как обычно стучат в окошко парни к девкам. Голос Флорики, ясный, не сонливый, отозвался тотчас:
— Кто там?
Джеордже промолчал. Ее голос продолжал звучать в его мозгу, подсказывая ему: «Ишь, не спит... Ждет его...»
Он услышал приближавшиеся шаги босых ног Флорики, путавшихся в длинной сорочке. Дверь бесшумно, воровски приотворилась.
— Это ты? — прошептала Флорика.
— Я, я, — бросил Джеордже, быстро заходя в сени. Флорика узнала его по голосу, отпрянула, точно ее
хлестнули кнутом. Но прежде чем Джеордже почувствовал ее испуг, она овладела собой, заложила щеколду и озабоченно спросила:
— Бог ты мой, Джеордже, что это с тобой, чего ты вернулся?
— Нездоровится мне... Да ладно, ничего... Ты ложись сама-то! До завтра все пройдет,— тихонько говорил он, словно боясь разбудить кого.
Флорика хотела спросить что-то, но его дрожащий шепот точно замкнул ей рот. Она легла в постель, укрылась и стала глядеть в темноту, пытаясь увидеть, что делает Джеордже. Она ничего не видела, слышала только, как он тяжело дышит и торопливо раздевается. Когда он лег рядом, мурашки пробежали у ней по спине, потому что Джеордже был как ледяной.
— Что с тобой, чего ты так дрожишь? — спросил он густым, гулким голосом, словно кто ударил в колокол.
— А чего мне... Озябла, пока открывала тебе...
Время как будто замерло, точно так и они оба замерли, не шевелясь, в цепенящем ожидании, сдерживая дыхание, чтобы услышать малейший шорох. Снаружи, как сквозь перину, доносилось лягушиное кваканье, томное, как любовная песня. А окна мало-помалу гасли в темноте, давая знать, что время все-таки проходит и небо заволакивается тучами. Одиноко мерцавшая зеленоватая звезда вдруг исчезла, точно ее скрыл черный занавес, задернутый таинственной рукой.
Неизвестно, сколько времени так прошло.
Они оба почти одновременно подумали:
«Может, и не придет...»
Но когда они подумали это, услышали вдруг легкий скрип калитки, редкие шаги, осторожно приближавшиеся к дому. Потом опять тявкнула два раза собака через дорогу. Лягушиное пенье разом оборвалось, словно кто бросил в воду камень.
Джеордже и Флорика оцепенели. Через минуту шаги во дворе заслышались ближе. Потом опять наступила тишина, гнетущая, как могильная плита... И вдруг ее прорезала слепящая молния, в свете которой каждый увидел, как у другого сверкают от напряжения глаза. В тот же миг раздался плавный свист, звучащий давно испытанным зовом... Тогда Джеордже приподнялся на кровати, прислушался и немного погодя глухо прошептал:
— Мне кажется, во дворе кто-то есть.
— Кому там быть-то ? - сказала Флорика сдавленным от страха голосом.
— Пойду погляжу! — быстро сказал Джеордже, вставая, и решительно вышел в сени.
Когда он взялся за щеколду, у него мелькнула мысль, что нельзя идти наружу безо всего. Он хотел взять топор, но вспомнил, что оставил его в телеге. И тут же сообразил, что в сенях, за дверью, должна быть новая мотыга, которую он прошлый четверг купил в Армадии и только вчера насаживал на рукоять. Тихонько, чтобы не наткнуться на Сависту и не разбудить ее, он пошарил в углу и нащупал мотыгу... Потом отворил дверь и вышел на приспу, держа мотыгу в правой руке. Он хотел сразу ударить, но ничего не видел в темноте... Он громко и резко спросил:
— Кто там?.. Кто?
Холодный ветер пахнул вдруг, словно разбуженный голосом человека, уныло зашелестел в листве деревьев и захлопал калиткой, оставленной настежь. Тогда Джеордже уловил нечаянный шорох в конце палисадника и потом услышал:
— Тсс... тсс... тсс...
Джеордже, ожесточась, прошел несколько шагов к палисаднику. И опять спросил еще тверже:
— Кто тут?
— Тсс... тс... ее! — послышалось уже ближе.
Джеордже, ухватив мотыгу обеими руками, взмахнул ею и ударил. Он почувствовал, как железо воткнулось во что-то мягкое, и у него промелькнуло: «Куда я его ударил?» Но тотчас опять послышалось тихое и умоляющее:
— Тсс... тсс...
Джеордже ударил второй раз. Мотыга просвистела в воздухе. Потом что-то хрястнуло, и вслед что-то глухо ударилось оземь, точно повалился туго набитый мешок. Это еще больше остервенило Джеордже. Как будто тьма разом обратилась в лужу густой крови, распалявшей его. Он ударил в третий раз, не зная куда...
Кваканье лягушек вдруг возобновилось, испуганное, тревожное, как причитанье, подхваченное ветром, который дул все сердитее и порывистее. Джеордже вздрогнул, словно вдруг опомнился, торопливо зашел в сени, крепко запер дверь а поставил мотыгу на место.
Флорика теперь уже сидела на лавке у окна, вся сжавшись в комок от ужаса.
— Что ты сделал? — прошептала она, протягивая к нему руки, то ли стараясь защититься, то ли с мольбой.
- Убил его! — отрывисто ответил Джеордже.
Глава XIII
КОНЕЦ
1
Ион рухнул наземь от второго удара, разбившего ему голову. Следующего удара он уже не почувствовал, как не почувствовал боли и от первого... Пришел он сюда прямо из корчмы, опьяневший больше от счастья, чем от ракии, хотя выпил столько, что перепугал Аврумову вдову. Идя сюда, он весело насвистывал, как в былые времена, когда был холостым и ходил по девкам, еще не помышляя о женитьбе. Душа его была так полна радости, что он еле сдерживался, чтобы не запрыгать, не обнимать все заборы, мимо которых шел, и всех собак, брехавших по дворам. Прокрадываясь во двор к Флорике, он выругался сквозь зубы: калитка скрипнула, и он испугался, что разбудил Сависту. Впрочем, он уже решил, что, если она проснется и пикнет, он ее стукнет без дальних слов. Калитку он нарочно оставил настежь, чтобы опять не заскрипела, когда он будет уходить. Все у него было тщательно рассчитано, только о Джеордже он ни разу не подумал, как будто тот и не существовал на свете.
Когда дверь из сеней с шумом отворилась, ему запало в голову, что надо шепнуть «тсс», все из-за той же Сависты. По шагам он догадался, что это не Фло-рика. Ревнивая мысль молнией пронеслась у него: наверно, другой обнимал его душеньку... О Джеордже он и не подумал. Не успел он и скрипнуть зубами, как услышал голос Джеордже. И этот голос так ошеломил его, что он весь сразу ослаб, не мог даже рукой шевельнуть. Но в мозгу его засело это «тсс», и он по-глупому невольно проронил его.
В ту же секунду он вдруг понял, что пришел его последний час. Сознание его прояснилось, хотя губы продолжали шептать «тсс» все тише и неувереннее. Он ждал ударов, озабоченный лишь одним: чем ударит? Явственно услышал, как в воздухе что-то просвистело, почувствовал, что правую руку полоснуло чем-то острым, но боли не было, а только странный жар, от которого запылал мозг и, точно в бреду, быстро замелькали воспоминания, — как он ходил в лицей в Армадию, как бросил его потом, чтобы пасти скотину 1» поле, водить плуг, как впервые полюбил дочь учителя Симиона Бутуною, теперь замужнюю, в Сэскуце, как хотелось ему заиметь все больше и больше земли, потом вспомнил Ану, ребенка, Флорику, Титу и всю семью Херделей, как хорошо они пели по вечерам на галерее, и ему стало жалко, что все было напрасно и его земля никому не достанется... Опять что-то просвистело, как грозный ураган в бескрайней пустыне, и он понял, что его опять ударят... Потом вдруг наступила полная тьма, как бывает, когда задуешь свечу.
После он очнулся, как от тяжелого сна. Он не соображал, сколько времени пробыл без сознания и что произошло. Только когда услышал собственные стоны, припомнил... Он весь промок. Ощущение было такое, словно ои лежал в грязной луже. «Наверно, моя кровь!» — подумал он. Хотел ощупать себя, но не мог двинуть правой рукой. Он с трудом приоткрыл усталые глаза. Моросил дождь. Мелкие капли, падая, кололи ему лицо, потому что все оно горело. Воздух был серый, как перед рассветом, но небо обложили тучи, и дождь все сеял и сеял, мелкий, холодный, маслянистый. Страшная боль билась в каждой его жилке, клокотала в мозгу, голова кружилась. С каждым стоном ему точно вонзали нож в грудь. А он думал лишь о луже, в которой лежал пластом, она вызывала у него отвращение, и хотелось выбраться из нее во что бы то ни стало. «Околеваю, как собака!» —пронеслось вдруг в его мозгу, озаренном вспышкой отчаяния.
И тут он пополз из последних сил, опираясь на левую руку, невзирая на страшнейшие муки, от которых разрывалось все тело. Он стонал со стиснутыми зубами и полз все дальше, дальше. Так с четверть часа длилась жесточайшая эта пытка, что помогла ему добраться до старого орехового дерева возле плетня, выходившего на улицу. Еще бы проползти два шага, и он был бы у калитки. Но под орехом у него опять померкло в глазах. Только глухие стоны еще содрогали искромсанное тело...
Потом дождь перестал. С деревьев и застрех все реже падали капли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63