Играло скупое осеннее солнце, озаряя окрестности ровным желтым светом, пригревая в самый раз. В кротких объятьях его лучей омертвелая земля, казалось, задышала вольней, присмиревшие деревья расправляли медную листву... По шоссе неумолчно грохотали каруцы, спешившие на базар, обгоняя одна другую. Припасовцы, почти все пешие, кто с мешками, кто с переметными сумами, бойко вышагивали, оглашая громким говором леса и овраги... В Жидовице корчмари «женили» ракию, делая приготовления к полудню, когда народ на обратном пути сойдется в корчме распить на радостях по стаканчику по случаю продажи или покупки.
Армадия начинается за мостом через Сомеш — только пройти несколько сот шагов. Местечко это растянулось вдоль берега реки, дома подступают к подножьям холмов и лепятся по склонам. Издалека приметны величавая церковь с двумя башнями и здание румынского лицея, они — краса и гордость Армадии и целого края. Впрочем, весь городок — три-четыре улицы, которые сходятся на площади перед церковью.
Гланеташу, Зенобия и Ион пошли кратчайшей дорогой вдоль Сомеша и около румынской начальной школы вышли на Лицейскую улицу. Возле суда, который находится против старой католической церквушки, они остановились, Ион взвалил переметные сумы с кукурузой матери на спину. Они уговорились встретиться на площади, старики пошли дальше, а Ион остался один на гладкой панели и принялся стряхивать с одежи ворсинки, приставшие с переметных сум.
Суд помещался в большом мрачном желтом здании в два этажа, с решетчатыми окнами; снаружи у входа были две дощатых скамьи, на которых коротали время тяжущиеся, дожидаясь очереди, потому что в коридор и в приемную их не допускали судейские чиновники, заваленные делами.
Ион пришел слишком рано. Канцелярия открывалась в девять часов, и ему предстояло дожидаться на улице в компании других крестьян из дальних сел, которые тоже пришли заблаговременно. Он вспомнил про Симиона Лунгу и поискал его глазами, но того еще не было.
Потом, когда служитель-венгр, краснолицый, с напомаженными, закрученными усами, стал выкликать истцов и ответчиков, к суду подкатила коляска священника Белчуга. На козлах, рядом с кучером, гордо восседал Симион. «Гм, — насмешливо хмыкнул Ион. — Его поп на бричке возит?!»
Белчуг чинно сошел, приказал кучеру ехать на Коморную улицу, где он всегда останавливался, а сам прошел в суд, отмахиваясь от баб, порывавшихся целовать ему руку. Симион остался на улице, вид у него был смущенный, он украдкой взглянул на Иона — тот сидел на скамейке и разговаривал со стариком из Вэ рари. С появлением Симиона все вначале притихли. Потом одна разговорчивая крестьянка, сидевшая у двери на лагунке, прервала молчание, спросив его:
— Что, дядя, вы тоже сюда с какой обидой?
Симион посмотрел на Иона и стыдливо ответил:
— А то что ж, ясное дело. У кого их нет?
Все опять замолчали. Но потом мало-помалу оживились, и Симион начал рассказывать по порядку, что у него вышло с Ионом, а тот упорно отрицал все. В разговор вступили и остальные, одни считали правым Симиона, другие — Иона. Однако пререкания все больше сближали обоих спорщиков. Симион требовал теперь только свои борозды, которые Ион не уступал ему, драться-то они уже дрались. Под конец они вняли совету старика из Вэрари: Ион должен отдать назад две борозды, а Симион возьмет обратно свою жалобу. Симион сказал служителю, что они помирились, и оба попросили у него разрешения пройти сказать батюшке, что они не хотят судиться. Служитель похлопан Симиона по плечу и знаком позвал обоих за собой. Они вошли в коридор. По обеим сторонам были земельные конторы (Земельные конторы — учреждения по записи юридических актов о недвижимости.). Сердце у Иона забилось чаще. Сюда он придет вместе с Аной и Василе Бачу переписывать их землю на свое имя... Потом они поднялись наверх по ветхой источенной лестнице. В приемной им попался Белчуг — он прохаживался взад и вперед со шляпой в руке, лицо его было бледнее обычного. Служитель указал ему на обоих крестьян и, радостно осклабившись, сказал:
— Они помирились... Не надо суда...
Священник внезапно остановился, словно испугался его голоса. Но, увидя Симиона вместе с Ионом, все понял и пришел в ярость. Ввязался он в этот спор в порыве глупой досады, думая, что если подведет под удар сына Гланеташу, то это отзовется и на семье Хердели. Вот он и поторопился написать Симиону ябеду и скрепил ее своим свидетельством. Через несколько дней его раздражение улеглось и он пожалел, что вмешался. Не подобает священнику притеснять верующих, таскать их к венгерским судьям. Он был бы рад, если бы дело кончилось полюбовно, без разбирательства в Армадии, но так, чтобы при этом не умалилось и его собственное достоинство, потому что он продолжал метать громы и молнии против Иона. При таких обстоятельствах тяжущиеся не посмели прийти к согласию у себя, на месте, и поэтому Белчугу поневоле пришлось ехать в суд, и его все мучила мысль, как бы это уладить, чтобы самому выйти чистым. Томясь в приемной, он уже составил проникновенную речь, взывающую к сердцу судьи, чтобы испросить прощения виновному, если он пообещает исправиться... И тут вдруг явился служитель с известием о примирении, разом опрокинув все его планы. Он решил, что крестьяне нарочно стакнулись, чтобы поиздеваться над ним.
— Прочь с моих глаз, осел! — с негодованием крикнул он на Симиона. — Ты меня привез сюда затем, чтобы перед людьми высмеять?.. Ну, погоди, ты, я вижу, тоже хорош гусь! Я и тебя проучу, бессовестный !
Симион весь сжался и тихонько, чтобы не услышал поп, проговорил, больше для очистки совести, чтобы потом можно было сказать себе, что все-таки не смолчал:
— Да ведь не я вас привез, батюшка, а вы меня привезли!..
Несколько крестьян, дожидавшихся своей очереди, испуганно сбились в кучу в углу. Только одна старуха не удержалась и пробурчала:
— Ну и поп... Вместо того чтобы мирить людей, он их стравливает...
Ион был поражен такой ожесточенностью священника. В голове у него промелькнуло: «Что я ему сделал?» Недоброе предчувствие закралось в его душу. Поникший, подошел он к окну, выходившему на судебный двор. Прислонился к стене и растерянно оглянулся по сторонам. В приемной царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь шагами священника, который еще раздраженнее ходил взад-вперед, то и дело бросая уничтожающие взгляды на Симиона Лунгу. Когда Белчуг утомился и прекратил свою прогулку, из зала суда послышался суровый голос, отрывисто бросавший быстрые вопросы на ломаном румынском языке, и потом чьи-то робкие, испуганные ответы...
Неизъяснимый страх постепенно завладел Ионом. Он чувствовал опасность, которой уже не избежать. Удивлялся себе, как до сих пор не подумал об этом деле? Отчего не помирился прежде, когда это было так просто? Страшно досадовал, что не обратился к учителю, тот бы хоть вразумил его, что надо говорить и как отвечать... Он отвернулся к окну и глянул наружу. Узкий, мощеный двор был обнесен высоким дощатым забором. В глубине виднелось низкое, серое, сумрачное здание, окна которого были заделаны решетками из толстых железных прутьев... Ион вздрогнул. Это была тюрьма. У него захолонуло сердце от ужаса... На дворе трое крестьян пилили дрова под надзором тюремщика в уродливой форменной одежде, с винтовкой за спиной. Крестьяне безучастно и мешкотно ширкали пилой, а тюремщик не спускал с них глаз и по временам начальственно и важно поддергивал ружейный ремень. «Значит, тут?..» — подумал Ион, охваченный тревогой, перебивая ход мыслей. Другой служитель, старый, медлительный, в очках, повел их в зал. За средним столом, спиной к окну, выходившему на улицу, сидел полный господин с лысиной, чуть прикрытой зачесом длинных редких волос, с насупленным взглядом, на столе перед ним был металлический крест. Белчуг с торжественным видом тотчас сел на стул у стены но левую сторону. За другим столом сморщенный и бледнолицый господин с усами кирпичного цвета и тщательным пробором перелистывал кипу бумаг. Выбрав оттуда несколько листков, он угодливо положил их на стол судьи. Атмосфера была гнетущая и до того враждебная, что оба крестьянина в страхе переглянулись, точно собираясь удрать.
Но тут сразу начались нетерпеливые вопросы судьи. Как зовут? Сколько лет?.. Ион со всей ясностью почувствовал надвигающуюся опасность. Теперь кончено... И нет никакого спасенья... Когда Си-мион ответил, не глядя на Белчуга, что они на улице помирились и что он берет жалобу обратно, у Иона блеснула искорка надежды. Но сразу погасла. Судья даже не дал Симиону договорить, вскочил на ноги и стал кричать:
— Тогда зачем вы сюда приходите, мерзавцы, отнимать у меня время?.. Засажу вот вас обоих под арест, я вам...
Тут Белчуг поднялся, прошел ближе к столу и несмело сказал:
— Пардон... Разрешите два слова...
Судья еще больше рассердился. Принялся отчитывать Белчуга, почему он не объяснил этим скотам, что здесь суд, люди делом заняты, им не до пустяков... Священник покраснел и что-то сказал по-венгерски. Хотя он сносно знал венгерский язык, но не любил говорить на нем, особенно с властями, желая тем самым доказать, что румын никогда не отказывается от своих прав. Судья, знавший Белчуга, осекся, услышав венгерскую речь, и сразу смягчился. Предложил ему сесть, сам пододвинулся к нему и с большим вниманием выслушал его. Белчуг говорил долго. Затрагивался его престиж перед крестьянами, а ради него стоило поступиться принципом.
Ион и Симион не понимали ни слова и только по взглядам, которые метал на них судья, могли заключить, что разговор идет о них и что их дело плохо. Когда священник умолк, судья опять встал и раскричался на Иона:
— Значит, это ты гроза села, подлый пес?! Хорошо. Очень хорошо. Мы тебя отучим безобразничать, будь покоен!.. Вот посидишь две недели в тюрьме, это сразу отобьет у тебя охоту драться!.. Подлец и негодяй!
Ион побледнел, потом вся кровь бросилась ему в лицо. Он поднял голову и, сверкая глазами, сказал:
— Уж вы простите, господин судья, но это не так... Никого я вовсе не бил, господин су...
— Молчать, мерзавец!.. И не пикни у меня, не то живо закую в кандалы!.. Сейчас же убирайся отсюда!.. Марш!..
Ион вышел, пошатываясь, и не видел, как Белчуг подал руку судье, а тот приветливо заулыбался ему...
3
В тот же четверг, после полудня, когда сам Херде-ля, пользуясь хорошей, теплой погодой, похрапывал, запершись на пасеке, а его жена с дочерьми перебирали фасоль к ужину и вели разговор о Пинте, удивляясь, почему от него нет ни слуху ни духу, — ведь прошло уже десять дней, как ему послали ответ, — перед их домом остановилась каруца, и пока лошадки потряхивали колокольцами, чей-то пронзительный голос прокричал:
— Господин учитель! Господин учитель!
Гиги сразу узнала, кто это, и помчалась на улицу, бросив на ходу:
— Это папина душка!
На каруце сидела, примостясь на самом верху поклажи, пожилая, рыженькая, смешливая саксонка; вот уже сорок лет она каждый четверг ездила в Армадию на базар с полной каруцей хлеба на продажу. Херделя знал ее еще с тех времен, когда был лицеистом. Все в доме любили ее и прозвали «папиной душкой», потому что она чем больше старела, тем больше заигрывала с учителем — не забывала молодые годы.
— Будьте добреньки, барышня, нате вот возьмите письмо для вас, мне его дал господин Бэлан с почты ! — сказала саксонка со смеющимися глазами. — Мне-то тяжело слезать, да и лошади горячие...
Гиги с любопытством подбежала к каруце. Душка вручила ей телеграмму и, растягивая слова на саксонский манер, со смехом спросила:
— А господина учителя дома нет?
— Папа спит, душка! — ответила Гиги, не сводя глаз с телеграммы, потом опрометью помчалась домой и крикнула с галереи: — Спасибо, душка!
— Не за что, не за что! — сказала саксонка, хотя Гиги и след простыл, тронула кнутом лошадей, и они взяли с места шагом.
Телеграмма произвела большое волнение в доме. Г-жа Херделя на все депеши смотрела как на вестниц бедствия. Она только две их получила за все время замужества, и обе были роковыми: одна в трех суровых словах извещала ее о смерти любимой сестры, скончавшейся в клужской больнице после операции, а другая принесла весть о болезни единственного ее брата, которого она нашла уже на катафалке, пока добралась до Монора... Поэтому теперь все три со страхом взирали на телеграмму, гадали, от кого она может быть и что в ней, строя одни лишь мрачные предположения и не решаясь вскрыть ее.
— Я распечатаю, будь что будет! — под конец воскликнула Гиги.
Едва она пробежала глазами телеграмму, тотчас обрадованно ахнула:
— От Пинти!.. Приезжает Пинтя! Я так и думала, что это от него, просто не хотела вам говорить для большей неожиданности! — И она завертелась по комнате, вальсируя и размахивая телеграммой.
— Дай и мне посмотреть! — придя в себя, сказала Лаура дрожащим от волнения голосом. Гиги и не подумала угомониться, и Лаура продолжала строже: — Ну дай сюда, баловница, не дразни меня!
Торжественно, с расстановкой она прочитала вслух:
— «Несказанно счастлив приеду субботу Джеордже».
Мать, прослезившись ОТ радости, гоже прочла ее и обнаружила на уголке приписку карандашом: «Мно-жайшие поздравления. Бэлан».
— Смотри-ка, сердяга Бэлан поздравляет нас! — проговорила она и залилась слезами по-настоящему.
Бэлан был единственный румын из почтовых служащих в Армадии и близкий приятель Хердели. Он знал, что Пинтя просил руки Лауры, и когда телеграмма попала к нему, счел непременным долгом поздравить первым все семейство.
— Что за добряк, бедненький Бэлан, — заметила Гиги, беря драгоценное послание. — Если бы не он, бог знает, когда бы она дошла до нас, эти жиды там, в конторе, держат почту по целым дням... И как он напал на папину душку!
В приливе радости Гиги помчалась будить Херделю, чтобы сообщить ему важную новость. Она забарабанила кулаками в дверцу пасеки и, притопывая ногами, стала кричать:
— Папа! Папа! Приезжает Пинтя! Пинтя едет!..
Вдруг она замерла и, завопив благим матом, стремглав понеслась к дому, размахивая руками как обезумелая,— своим скаканьем возле пасеки она разгневала одну из пчел,—перед зимним сном они злые, — и та ужалила Гиги прямо в губу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63