.. Теперь, по-моему, я даже слишком много вам нарассказала. Ваша очередь писать мне и уж никак не меньше, чем я вам написала. Пока нежно обнимаю вас всех тысячу раз.
Любящая вас Лаура.
P. S. В октябре мы рассчитываем съездить ненадолго в Припас. Тогда уж я увезу сюда и мою дорогую Ги-гицу, ее я целую особо, со всей нежностью.
Все та же Лаура.
Моя милая Лаура не оставила мне места, обнимаю вас от всей души. Любовь побуждала нас думать лишь о нашем счастье, простите нас.
Джеордже».
Херделя положил письмо на стол и протер очки, растроганно улыбаясь, в уголках глаз у него заблистали слезинки. Гиги набросилась на письмо, стала целовать его и закружилась по комнате, плача и смеясь от радости, а г-жа Херделя облизала губы кончиком языка и умиленно проговорила:
— Детки мои, деточки!
4
Получив в свое владение новые участки земли, Ион не только не смирился, а еще больше ожесточился. Он так л считал, что его обманули, и помышлял лишь об остальной земле, которая была у Василе Бачу, а должна бы принадлежать ему. С упорством ждал он суда и постоянно надоедал Виктору Грофшору, поторапливая его. Адвокат не выдержал и прикрикнул на Иона.
Не находя иного успокоения, Ион частенько бил Ану. Теперь он возненавидел ее. Убежден был, что она сговорилась с отцом надуть его. Только когда она плакала при нем, он испытывал облегчение.
Покорная, замученная Ана все сносила. Иногда у нее мелькала мысль, что Ион вовсе и не любит ее, но она в страхе гнала ее от себя, точно это грозило ей гибелью. Чаще она оправдывала его, как и прежде, уверяя себя, что его озлобляют заботы и неудачи. И потом, она надеялась найти утешение в ребенке, которого ждала со дня на день. Думала, может быть, ребенок смягчит его.
Работала она как вол. Зенобия с появлением невестки в доме не давала себе труда даже стул передвинуть, зато школила Ану день-деньской, кляла и ругала на чем свет. Ане пришлось взвалить на себя все хозяйство. Она и стряпала, и относила еду в поле, где работали мужчины под началом Иона. Вечером у нее отнималась поясница, живот тяготил ее, ей трудно было дышать. В постели она задыхалась, на нее нападала отрыжка и не отпускала целыми часами. Ион толкал ее локтем в бок и ругался, что она не дает спать своим гнусеньем и рыганьем.
Как-то среди лета Ана осталась одна дома готовить обед, потом надо было отнести его мужчинам, жавшим пшеницу вместе с Зенобией. Подрумянив подбивку, она стала выливать ее во щи, кипевшие в огромном чугуне, и вдруг почувствовала мучительную боль в животе. Лоб и виски у нее сразу покрылись горячим потом. С испуганными глазами она опустилась на лежанку, держась за живот и охая. «Пришло время», — подумала она, когда боль чуть утихла.
Она попробовала щи, подсыпала соли... Но схватки опять начались, сперва терпимые, потом нещадные, точно ее кололи иглами. Так она промучилась до полудня, но не сдавалась, достряпала обед, уставила все в корзину, думая отослать с кем-нибудь, если господь приведет рожать.
В самый полдень боли отпустили ее и ей стало легче. Перекрестясь, она взяла корзину и пошла потихоньку, оставив дом на старика Думитру Моаркэша, который обосновался у Гланеташу, не отважившись вернуться к Параскиве.
Пшеничное поле, отведенное Ане в приданое, было Млеко, в сторону к Жидовице, возле старой дороги. С чистого как стеклышко неба в отвес било солнце. Жар стоял в воздухе, тяжкий, душный, точно незримая сухая мгла. Нивы пожелтели под гнетом зноя. Лишь кое-где еще зеленели деревья, их недвижимая листва была как щит от палящих солнечных лучей. Ана шла, покачиваясь, с трудом переступая босыми ногами по заросшей бурьяном тропинке.
Пришла она раньше времени и потому направилась к дикой яблоне на краю поля, решив поставить там корзину, взять серп и сжать хоть два-три снопа. Но едва нагнулась, чтобы прислонить корзину к дуплистому стволу, ее пронзила нестерпимая боль, точно ей топором рассекли живот. Она без сил рухнула на раскаленную, истрекавшуюся землю и, стараясь подавить муку, стиснула зубы с таким хрустом, точно кто дробил кости. Но как она ни напрягалась, из груди ее вырвался протяжный и жалобный крик, а за ним тяжкие стоны, от которых у нее пересыхало в горле.
— А, батюшки! У нее родовые схватки! — закричала Зенобия, выпрямившись с серпом в руке и пучком колосьев в другой, потом глянула в сторону яблони.— Ну да... так и есть! Вон как она корчится!
— Проклятая баба! — проворчал Ион, даже не обернувшись. — Знает ведь, что срок подходит, и идет рожать в поле. Сообразила тоже, дурища, провал ее возьми!
— Молчи ты, Ион, а то тебя господь поразит, как того попа из Рунка! - проговорил Гланеташу срывающимся жалостным голосом.
— Да не так, что ли ? — заметил тот мягче.
Зенобия подбежала к Ане, та билась и каталась, не
отнимая рук от живота, словно хотела затушить пылавшее внутри пламя. Сквозь жидкую тень от яблони проглядывал яркий свет солнца, его белые блики трепетали на истерзанном теле роженицы.
— Да что это ты, Ана?.. Вот беда мне, и ты уж тоже, ей-богу... Дома-то не могла остаться, коли почуяла, что схватки начинаются? — соболезнующе приговаривала Зенобия, присев возле нее и стараясь облегчить ей страдания.
Как и многие старухи в селе, Зенобия, не учась, знала повивальное дело. Она развязала Ане подпояски, стащила с нее юбки и стала поглаживать ей живот сверху вниз. Ана уже не стонала, а протяжно хрипела, шепча по временам пересохшими губами:
— Помираю, свекровь... Помираю!.. Помираю!..
— Молчи, молчи, матушка, не помрешь... Потерпи еще и молчи, теперь уж вот-вот избавишься!
Мужчины продолжали жать. Гланеташу вздрагивал при каждом вскрике Аны; Ион еще рьянее вжикал серпом, но сам прислушивался и сердито бурчал, чтобы отогнать жалость, закравшуюся в сердце.
— Ох, бедняга, бедняга! — старик даже передернулся, услышав пронзительный крик.
— Такая уж женская доля! — сказал Ион, стараясь казаться спокойным, но голос у него смягчился.
Томительно гасли мгновенья, точно страшные часы. Воздух так и полыхал жаром. А на земле все замерло под пламенными ласками солнца. Кругом не было ни живой души. Лишь за шоссе, на луговой стороне у Сэрэкуцы, копошились кое-где белые букашки. Кукурузные листья с треском свивались от жары, а сомлевшие колосья на нивах покачивались, словно старались уклониться от прикосновения жгучих лучей.
Стоны смолкли, яснее слышалось воркотанье Зено-бии:
— Потерпи, голубка, потерпи и молчи... Еще самую малость...
«Глядишь, еще помрет!»— мелькнуло у Иона. Мысль эта испугала его. Он хотел выпрямиться, побежать к ней, но пока думал, воздух вдруг точно сотрясся от ужасающего вопля, а за ним раздались тоненькие вскрики, похожие на кваканье спугнутых лягушек или скуленье щенка, которого прищемили дверью
— Ребенок! — сказал Ион, робея от этого никогда не слышанного голоса, возвещавшего появление на свет еще одной жизни.
Ана стонала тише, облегченнее, тогда как новый голос набирал силу, кричал все упрямее и требовательнее.
Вдруг примчалась Зенобия, руки у нее были в крови, лицо испуганное. Она озлобленно крикнула:
— Ножниц нет... Дайте ножик, нечем пуповину перерезать!.. Живей, живей!
Она вырвала у Гланеташу нож без черенка и бегом
вернулась под яблоню, боясь, как бы не случилась беда, ей уже казалось, что плач ребенка глохнет.
Оба мужчины стояли не шелохнувшись, с непокрытыми головами, устремив глаза на то место, где новое существо требовало права на жизнь. Оба испытывали изумление и смирение перед чудом, которое совершается ежедневно на глазах у людей, но все его божественное величие так и не постигнуто ими. Гланеташу истово перекрестился, за ним и Ион торопливо перекрестился три раза, чувствуя, что сам теперь как бы
возвысился.
Через несколько минут они увидели Зенобию, шедшую под гору с ребенком на руках.
- Пойду искупаю его в речке... А вы пока приглядите за женкой! — крикнула она, обернув к мужчинам раскрасневшееся лицо.
- Кто, мама?.. Кто? — спросил Ион, инстинктивно вытягивая шею к ребенку, плакавшему на руках у Зе-нобии и дрыгавшему кукольными ножками.
- Мальчик! Мальчик! — отозвалась Зенобия и скрылась меж кукурузников, сбегая к Попову протоку, протекавшему неподалеку у подножья горы.
Ион молча подошел к жене. Рядом с ней чернело огромное пятно, оно как будто таращилось на Иона; изжаждавшаяся земля алчно впитывала кровь. Ана с трудом подтащилась к стволу яблони и прислонилась к нему спиной. Она побледнела, лицо у ней было мокрым от пота. В уголках рта еще остались пузырьки пены, но посинелые, искусанные губы сложились в счастливую улыбку.
- Настрадалась я, Ионикэ! — кротко проговорила она.
- Мальчик это! — смущенно сказал Ион, уставившись на ее изможденное лицо, сиявшее радостью.
- Свекровь говорит, на тебя похож! — продолжала Ана тише; на щеках у нее играл серебристый солнечный зайчик, крася ее.
В душу Иона нахлынули укоры совести, ему трудно было подавить их. Взгляд его стал суровым. Он хотел выругаться, но слова застряли в пересохшем горле. Он одеревенело стоял с серпом в руке, пот ручьями сбегал с его висков на рубашку.
Зенобия вскоре вернулась, держа младенца, завернутого в полотнище запаски.
-- Вот твое дитятко! Видишь, какой крепыш? — сказала она, развертывая ребенка и показывая Иону. — Теперь только бы дал вам бог вырастить его!
Ион долго и почти испуганно оглядывал крошечного — чуть не с кулак — человечка, необычайно красного, с зажмуренными от яркого света глазами, с черноватым пупком, перевязанным грязной ниткой. Ион протянул руки и хотел его взять, но вдруг остановился и удивленно спросил:
— А что это у него голова такая продолговатая?
— Это ничего... У маленьких она такая...— ответила Зенобия, легонько надавливая на мягкую головку, чтобы округлить ее.
— Дай-ка мне, свекровь, и я погляжу, — сказала Ана, жадно глядя на него и протягивая руки.
— Еще успеет надоесть тебе, не беспокойся! — ответила та, укладывая ей на руки ребенка.
Некоторое время все стояли молча, слушая испуганные крики новорожденного, Гланеташу то и дело вытирал пот рукавом, вздыхал и что-то приговаривал в волнении... Потом они наспех поели и опять взялись за работу, оставив Ану с ребенком отдохнуть до вечера, чтобы она смогла сама дойти до дому.
Ион помрачнел, сам не зная отчего. Путаные, мучительные мысли бились в его мозгу, точно в сетях. Плач ребенка сердил и в то же время радовал его. Он испытывал гордость, что его детище так требовательно кричит, но тотчас рассудок говорил ему, что отныне этот пискленок навсегда связал его с Аной. Тогда им овладевала злоба, ему представлялось лицо Фло-рики, — румяное, обольстительное, оно манило к себе и потом вдруг исчезало, как безвозвратно утраченная надежда. В ушах верезжал угрожающий назойливый плач и слышалось, как мягко, любовно приговаривала Ана:
— Шш-ш... Молчи, касатик, ты у мамы, молчи, молчи. Шшш... Шшш...
5
В Лушку, большое и богатое село с тучными пажитями и обилием скота, Титу приехал глубоко удрученным, как это уже было с ним, когда в его сердце обратилась в прах Роза Ланг. На людях он выглядел веселым, но его душа была изранена, и он уже не знал, чем ее исцелить. Он был радушно принят всеми местными столпами, все они были румынами и слышали, что он поэт.
Письмоводитель Кынтэряну жил в большом старом доме примарии. Для Титу он отвел хорошую комнату с отдельным ходом, уютно убранную барыш-иен Еудженией, которая знала Титу по балам и вечеринкам в Армадии. Г-жа Кынтэряну, приземистая, полная темнолицая дама с отвислыми щеками, с пер-вого дня дала понять, что она не прочь принять Титу и зятья, если он решит пройти курс письмоводителей, чтобы потом занять место ее старика, который был глухим на одно ухо и ленив, все вздыхал о пенсии, главным образом, потому, что не смог осилить венгерского и боялся потерять службу. Бойкая и кокетливая Еуджения нравилась Титу, однако планы письмо-водителыни казались ему нелепыми. Ему было смешно, что его прочат в мужья, когда он только-только прокладывает себе жизненную стезю.
Титу теперь чуждался людей, он хотел быть только со своими мечтами. Он испытывал неодолимую потребность в одиночестве, пока не перегорит вся горечь. Кынтэряну диву давался, видя, с каким усердием он работает, и с радостью взвалил на него всю канцелярию. И Титу с утра до вечера корпел в конторе, выполняя ненавистную работу, и оставлял без внимания щебетанье и заигрыванья барышни Еуджении.
Спустя неделю он познакомился с учительницей Вирджинией Герман, которая пришла в контору по школьным делам. О ней он слышал еще до приезда в Лушку. Она слыла девушкой умной и преданной своему делу. Никогда она не показывалась ни на балах, ни на вечеринках... Ей было лет двадцать пять. Одевалась она всегда просто, но все ей было к лицу. У нее были большие задумчивые глаза, маленький рот и обворожительная улыбка.
— Какая вы красивая! — сказал Титу, когда провожал ее на улицу, сразу поддавшись ее обаянию.
— Я не люблю комплиментов, господин Херделя, в особенности банальных! — ответила учительница с неудовольствием. — Я вас считала более...
Титу почтительно поцеловал ей руку, как бы прося прощения. Но Вирджиния ушла с равнодушным видом, нисколько не взволнованная его порывом.
Эта встреча положила конец сердечным печалям Титу. Он много думал о Вирджинии Герман, о ее нежной и в то же время холодной улыбке, о ее глазах, таких блестящих и вместе с тем спокойных. Узнав, что она близкая подруга Еуджении и часто бывает в доме письмоводителя, Титу обрадовался. А когда через несколько дней Еуджения сказала ему, что идет к учительнице, он вызвался составить ей компанию.
Вирджиния Герман занимала две комнаты, обставленные в ее вкусе, со множеством ковриков ее же работы, изящных безделок; в книжных шкафах красовались одни румынские книги, комплекты журналов, все в красивых переплетах, с надписями и золочеными инициалами. Перед домом у нее был палисадник с цветами и под окном скамейка, на которой по вечерам учительница предавалась задумчивости.
Они быстро подружились. И чем ближе узнавал ее Титу, тем привычнее ему было в Лушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63