Титу жестоко осуждал старания венгров истребить путем денационализации целый народ с его многострадальным и доблестным прошлым и доказывал, что румыны принуждены бороться против этой преступной тенденции не на жизнь, а на смерть.
— Пардон, пардон, — перебил его под конец письмоводитель, готовясь нанести последний удар. — Я уверен, что рано или поздно ваш шовинизм погонит вас в Румынию, как и прочих «печальников», которые пользуются простотой бедного народа, верящего в своих интеллигентов... Смею вас заверить, на сей счет я никогда не ошибаюсь...
— Мне бы такое счастье — поехать на родину! — вздохнул Титу с гордым видом.
— Погодите, такое счастье обычно легко на помине, — иронически заметил Фридман.— Ну что ж, я бы страшно хотел встретиться с вами после того, как вы получше узнаете свою румынскую отчизну!.. Страшно хотел бы... Там уж вы увидите и свободу и счастье, а то вы тут все брюзжите и возмущаетесь... Я бы даже просил вас написать мне открыточку... Обещаете?
— Конечна! — воскликнул Титу, порозовев от оживления.— Во всяком случае, хуже, чем здесь, не может быть!
— Ну-у? Неужели?.. Вы так думаете? — вскинулся письмоводитель, досадуя, что не сумел сразить, его.— А вы знаете, что в вашей Румынии нет ничего прочного? Если ваша физиономия случайно не понравилась барину, так вы на другой же день вылетите... Там нет ни законов, ни правления, как в этой благословенной стране, которую вы хулите на всех перекрестках. Нет, милостивый государь! Там произвол мироедов диктует миллионам оборванных рабов... И вы мне, пожалуйста, не говорите про Румынию, потому что я знаю ее лучше, чем вы!.. Три года я пробыл там в молодости, но уж до гробовой доски не забуду, что я там выстрадал!
— В конце концов, как бы там ни было, плохо ли, хорошо ли, по крайней мере, я знаю, что все это румынское и только румынское! — заключил Титу с торжествующей улыбкой, которая досаждала письмоводителю хуже всякого крика. — И, следовательно, всякий ничтожный ренегат уже не сможет предписывать тебе, чтобы ты говорил и чувствовал, как чужестранец !
— Вы такой шовинист, какого трудно себе и вообразить, недаром вы румынский поэт! — сказал по-венгерски студент, стараясь выдержать иронический тон.
По окончании спора Титу испытывал гордость полководца, выигравшего битву. Он был особенно доволен тем, что нашел мужество открыто высказать свои истинные чувства, как будто совершил это перед лицом грозных инквизиторов.
В сумерки, вместо того чтобы отправиться к протестантскому пастору и вдвоем с его супругой осуждать наглые замашки письмоводителя, он вдруг решил пойти к румынскому священнику. Ему теперь было совестно, что он пробыл тут почти месяц, перезнакомился со всеми венгерскими «сюртучниками» и ни разу не удосужился заглянуть к пастырю разутой и обездоленной паствы.
Дом священника находился неподалеку от церкви, на глухой окраинной улочке. Титу застал там попадью, изнуренную крестьянку, и трех дочерей, скромных, стеснительных и простоватых девиц. Все обрадовались ему, провели в «парадную» комнату, разубранную деревенским тканьем и вышивками, посредине ее стоял стол, накрытый белой скатертью, а на нем возлежала старинная Библия в потертом кожаном переплете с двумя крестами — маленьким серебряным и большим деревянным. Неловкость и робость поповен, нескладная речь попадьи в другое время смешили бы Титу, теперь же он находил в них особую прелесть.
— А где его преподобие? — спросил он, когда иссякли общепринятые банальности и девицы замолчали, не зная, о чем говорить.
— Он в церкви, там свадьба, — быстро ответила старшая дочь, тщедушная, с красными руками. — За ним на днях приходили венгры, просили обвенчать. Тут так заведено. Сначала они венчаются в своей церкви, а потом приходят к батюшке, они считают, что наша служба святее...
— Святее...— машинально повторил Титу.
Вскоре пришел и сам священник, старенький, в замызганной рясе, с нечесаной бородой, глаза у него были кроткие, как у апостола; лицо светилось гордым удовлетворением. Он поздоровался за руку с Титу, пригласил его за стол, велел дочерям принести стакан вина, и когда они остались вдвоем, сказал ему с легкой, братской укоризной:
— Радуюсь, сын мой, что ты пришел к нам... Так и подобает. Потому что мы должны любить друг друга, все мы, у кого единый язык и единая вера. Оттого я удивлялся и скорбел, что ты сторонился нас до сих пор...
Титу склонил голову, точно ожидая благословения, и тихо проговорил, как виновный, мучимый совестью:
— Грешен, батюшка!
2
Слухи, а за ними и верные вести, что Ион не желает жениться на Ане, хоть и не отпирается, что она беременна от него, разнеслись по селу, главным образом, стараниями Зенобии. Тем, которые говорили, будто Ион не берет ее лишь потому, что не сошелся с Василе Бачу насчет приданого, осведомленные люди затыкали рот, доказывая, что парень даже разговаривать не стал с отцом девки, и обманул-то ее назло Бачу за то, что он прежде не соглашался отдать ее, да еще как-то на гулянье обложил Иона при всем честном народе. У Херделей поведение Иона сочли неслыханной гнусностью. Побои, которые из-за него терпела Ана, ежедневно вызывали у них потоки слез и вспышки сострадания к жертве «охальника» Иона, хотя до этого дочь Василе не пользовалась в семье учителя никаким вниманием. Всякий раз, услышав, что Бачу бьет Ану, обе дочери Хердели принимались плакать навзрыд и проклинать Иона, мать открыто поддерживала их и не унималась до тех пор, пока не прокричит с балкона в сторону дома Гланеташей: «Хоть бы постыдились!» Учитель, правда, не проявлял своих чувств, но негодовал не меньше женской половины; человек он был крайне сентиментальный, и побои внушали ему ужас; даже когда в школе ему случалось отхлопать по рукам кого-нибудь из ребят, досадивших ему, потом целые дни его грызла совесть. Лаура несколько раз попыталась внушить Иону, что он поступает некрасиво, но Ион как будто обезумел, молчал и только скалился, словно сбесившийся пес.
— Я еще не видывал такого безобразия, — приговаривал Херделя, качая головой, когда вечером заходила речь о сыне Гланеташу. — Теперь я начинаю жалеть, что не дал засадить его в тюрьму, там бы он остепенился...
Между тем сам Ион жил в каком-то странном чаду, не отдавая себе отчета, чего он хочет и на что рассчитывает. С того дня, когда он дал отпор Василе Ба-чу, ему казалось, что все люди ополчились на него, и все-таки он чувствовал себя счастливым, как никогда. То на него находила поразительная веселость, он шутил с первым встречным, то вдруг без причины вскипал и бранился, лез в ссору и в драку. Особенно если ему напоминали про Ану, он свирепел, метал громы и молнии, потом уже стал почитать своим смертельным врагом каждого, кто только произносил при нем ее имя или имя ее отца. Как-то в воскресный день, прямо во время обедай, он жестоко избил Гланеташу за то, что тот очень отдаленно намекнул ему насчет сговора с Василе Бачу, который, как слышно, рад бы теперь отдать дочь за него, и даже с хорошим приданым.
Бывали минуты, когда он сам говорил себе, что зря дурит и ломается, лучше бы потолковал честь честью и постарался сладить дело полюбовно. Тогда ему приходило на мысль, что Василе Бачу из упрямства может передумать, Ана родит, он оставит ее у себя с ребенком, пока другой кто не посватается. Были же девки, которые пригуливали младенцев, а потом все-таки выходили замуж, — как же не выйти дочери богатея Василе Бачу?.. Но такие предположения только придавали ему смелости. «Пускай лучше нищим останусь, а им меня не прижучить!» — отвечал он себе с чувством торжества.
Иногда его так и подмывало распахнуть душу, закричать во всю мочь, что вот и сбылась его думка, теперь он заимеет и землю, и все-все, только захоти, уж теперь это в его воле. Само ожидание доставляло ему не изведанное доселе блаженство. Именно потому, что он легко мог положить конец всем неурядицам, у него не хватало на это духу, точно он боялся, что как только заполучит все, чего так безудержно желал, то начнутся, возможно, другие волненья, неиспытанные и более тяжкие.
В один из этих дней его спешно вызвали в суд в Армадию, прислав за ним судейского служителя. Он тотчас отправился туда, нимало не встревожась, ни с кем не советуясь, как и в тот раз, когда разбиралась жалоба Симиона Лунгу. Его и не заботило, что там может быть, раз уж план его удался и счастье прямо под рукой, только загребай.
Какой-то незнакомый чиновник, грузный и тучный, в черных очках, с пухлым и круглым, как луна, лицом спросил у него, кто писал ему жалобу на господина судью. Ион, не раздумывая ни минуты, назвал Херделю... Только когда уже сказал и заметил чуть поодаль священника Белчуга, а рядом с ним сердитого судью, он сообразил, что зря поторопился, и вспомнил, как сам столько раз обещался учителю не выдавать его ни под каким видом. Он хотел поправить дело, добавил, что сам наседал на Херделю и на коленях упрашивал. Однако чиновник больше не слушал его, а стал диктовать что-то по-венгерски другому, который сидел за столом и быстро строчил. Немного погодя он опять спросил Иона на ломаном румынском языке, хорошо ли он обдумал то, что сделал, и когда Ион подтвердил это, тот сказал, что жалоба его лжива и за это вместо двух недель ему придется отсидеть два месяца, если не больше... Ион промолчал с невозмутимым видом. Потом служитель выпроводил его.
Идя к выходу, Ион снова подумал, что не надо бы продавать Херделю. Очутясь на улице, он уже говорил себе, что и в тюрьме люди сидят, а что неделя, что месяц — один черт... После все это дело заслонил ворох забот, как быть с Аной, с Василе Бачу, с землей, которая перейдет к нему...
В доме Херделей Ион с некоторых пор стал бывать реже и никогда не заговаривал о своих затруднениях с Аной, поэтому они только через неделю, да и то случайно, узнали, что сынок Гланеташу не пожелал и слушать Василе Бачу, когда тот попробовал выведать его намерения относительно обманутой дочери. Девицы вместе с матерью без труда убедили Херделю, что его долг, долг учителя и просвещенного человека, вмешаться, вразумить, а в случае нужды и пробрать «распутника, который ни бога не боится, ни людей не стыдится». Польщенный учитель тотчас кликнул Иона, тот сказал, что придет, только вот подбросит сенной трухи Недельке.
— Жалко, что Титу нет, — пробормотал Херделя, не без волнения ожидая прихода парня. — Я заметил, что Титу имеет большое влияние на этого безумца... Э, сейчас бедняга Титу бог знает как корпеет там, в Гаргалэу! Да, хлеб насущный достается тяжким трудом и потом!
Ион пришел, но при первых же словах ощетинился, покраснел, разозлился и безо всякого стыда выпалил учителю:
— Да оставьте вы мою душу дьяволу, я и сам не маленький, знаю, что делаю и как мне себя держать!.. Ну ей-богу! Не женюсь я на ней, господин учитель, нет у меня никакой охоты! И, сказать по правде, мне эта Ана постыла, пуще зла-горя, не надо мне ее, пускай даже дядя Василе мне все земли Припаса за ней дает... Разве я виноват, что она забрюхатела? Я-то тут при чем? Сама виновата, кабы ей не сладко это было, не давалась бы... Я же не упрашивал ее, вот господи...
Херделя просто ахнул, слушая его, и онемел, а девицы убежали в гостиную от таких богомерзких речей. Одна г-жа Херделя не потеряла присутствия духа и, разгорясь гневом, высказала ему, стараясь при этом не уронить своего достоинства:
— И тебе не стыдно так выражаться здесь, при благовоспитанных людях? Да разве здравомыслящему человеку позволительны такие слова? Самый непотребный цыган и то бы не осмелился так держать себя и так выражаться, как ты! Хорош тоже, нечего сказать! А мы-то считали тебя честней и приличней других... Нет, я вижу, ты всех перещеголял в безобразиях... Да, да, и недаром говорят, черного кобеля не вымоешь добела... Очень верно сказано...
— Полно, милочка, не горячись, он еще молод, сам не сознает, что говорит, — примирительно заметил Херделя, тотчас забывая о своей недавней энергичной решимости перед таким отпором. Он попытался потом уговорить Иона, напомнил ему, что всегда, когда он внимал его советам, ему одна польза была, и особенно распространялся о передряге с Симионом Лунгу, когда Иона чуть было не сгноили в тюрьме, и только жалоба, которую он сочинил, помогла ему счастливо отделаться.
Учитель не успел закончить свою речь. Его мягкость подавляла Иона, вызывая в нем чувство стыда. Но он не хотел сдаваться, вспомнил чиновника из суда и раскричался:
— Хороший совет вы мне дали, господин учитель! Лучше бы и не советовали, дали бы спокойно отсидеть тогда две недели, чем теперь вот два месяца мне сидеть, а может, и два года! Ничего, мы тоже узнали, как дело обернулось, не такие уж мы дураки...
— Значит, вот какова твоя благодарность, Ион? — сказал Херделя, испуганный его дерзостью.— Сначала целый вечер упрашивали меня и сам ты, и твои старики, чтобы я не оставил тебя в беде, и после всего у тебя еще хватает совести попрекать меня? Забыл, что ведь это моя жалоба спасла тебя от тюрьмы...
— Еще бы не спасла... Вы уж лучше прямо скажите, что посмеялись над моей темнотой, а мне и невдомек было, ведь уж я ли для всех вас не старался!.. Ну да ладно! Прощевайте! Теперь я ученый, сам за себя постою и своим умом проживу... Дай вам бог спокойно спать!..
Он быстро вышел, хлопнув дверью и бурча по дороге. От такой наглости даже и г-жа Херделя остолбенела и только после его ухода опомнилась и сказала:
— Совсем рехнулся, поганец! — и это совпадало с мнением девиц, которые снова появились и просто не знали, как выразить свое негодование.
До поздней ночи у Херделей не переставали поражаться. Такого непочтения они еще ни от кого из крестьян не видывали... Всеобщее возмущение усугублялось тем, что именно Ион выказал такую неблагодарность и неуважение. Все они любили его и потому теперь ругали наперерыв. В семье учителя он всегда считался своим, и более толковым, и более опрятным, чем прочие крестьяне.. Херделя гордился, что Ион был его учеником, и всюду нахваливал его. Правда, Ион всегда оказывал им услуги, не отнекивался, если его просили сбегать в Жидовицу или в Армадию, наколоть дровец для кухни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63