.. Корчма была пуста, потому что вьюга на дворе разбушевалась еще злее. Некоторое время они пили молча.
Потом Ион не выдержал, видя, что тесть никак не успокоится, и начал ему говорить, чтобы он даже ни о чем и не думал, заживут они вместе, как в раю. Ва-силе долго слушал, проницательно глядя на него. Глаза зятя сверкали таким дразнящим торжеством, что у Василе мутился разум.
— Разбойник, разбойник, пустил ты меня по миру ! — прорвался вдруг Василе Бачу и, остервенев от бешенства, вцепился зятю в глотку.
Ион преспокойно, словно давно ждал нападения, высвободился из его объятий и только пихнул его кулаком в грудь, да с такой силой, что сразу сошвырнул с лавки.
— Отнял у меня землю, злодей! Убил, злодей! — вопил Василе в бессильной ярости, катаясь по грязному полу.
Разгоряченный от радости, Ион расплатился с корчмарем и пошел домой как ни в чем не бывало. А старик в горе опять сел пить, рассказал Зимэле, что с ним сотворил зять-разбойник, и жалобно заключил:
— Остался я нищим...
4
Хсрделю все еще не отстраняли от должности, и в душе его мало-помалу снова затеплилась вера. Истребить оптимизм в человеке неспособна и жестокость жизни. Ему уже думалось, что субинспектор Хорват, получив уведомление из суда, наверное, вспомнил о его патриотических заслугах и положил дело под сукно, до разбора апелляции, который снимет с него всю вину.
Велико же было его удивление и отчаяние, когда в конце ноября ему принесли официальное извещение, где говорилось, что в соответствии с решением суда он отстраняется от должности на неограниченный срок и что господин Николае Зэгряну заменит его с первого декабря.
- Э, да ничего... Будто я не ждал этого? — сказал побледневший, трясущийся Херделя. — Я даже уверен был... Удивляюсь, чего они столько медлили.
Госпожа Херделя заливалась плачем. Она так и предчувствовала, что им на старости придется умирать с голоду. Только одно и утешало ее, что дети не дома, а то бы они просто сгорели со стыда. Херделя пня се успокоения приврал, что если он захочет, то зав-тра же может поступить на службу к адвокату или еще куда-нибудь. Потом они оба отвели душу, браня Зэгряну, точно он и был причиной их беды. Они его шали. Он был сын крестьянина, извозничавшего в Ар-мидии, сумел окончить государственную Нормальную школу в Деве. Все его хвалили, потому что он учился па казенный счет и всегда шел первым. Говорили, будто к нему весьма благоволит субинспектор, которому его усиленно рекомендовал директор школы, и тот обещал предложить в министерстве Зэгряну на первое же вакантное место, хотя сам юноша не имел охоты покидать родные места. Лаура и Гиги тоже знали его. Он даже пытался ухаживать за Гиги и присылал ей из Девы открытки.
На другой день Херделя помчался в Армадию, решив непременно подыскать себе работу. Вечером он вернулся домой радостный, с кипой бумаг под мышкой. Это Штоссель дал ему обрабатывать залежавшиеся контракты.
— Видишь, матушка, господь нас не оставляет в беде! — бодро воскликнул он. — Очень порядочный человек письмоводитель... Только он один и предложил мне работу, когда увидел, что меня отстранили... И еще говорят, что евреи бессердечный народ! Сколько вон румын, а хоть бы один подумал обо мне?
Первого декабря, утром, к ним постучался Зэгряну. Он пришел принимать школу. Г-жа Херделя смерила его таким осуждающим взглядом, что юноша сразу смешался, принес тысячу извинений, он-де не виноват и очень сожалеет, но... Был он лет двадцати двух, худощавый, с девичьим бледноватым лицом, робкими голубыми глазами и открытым, умным лбом... Никто не предложил ему сесть. Именно потому, что он производил благоприятное впечатление, г-жа Херделя пуще возненавидела его и мысленно говорила, что сам сперва отбил хлеб у Хердели, а теперь притворяется... Херделя, как старший коллега, еще пытался шутить, хотя в душе был убит. Он больше всего страшился той минуты, когда придется распроститься со школой. И вот она настала.
Они пошли вместе в школу. И чем ближе подходили к ней, тем веселее держался Херделя, а сердце у него разрывалось. Смеясь, он твердил, что очень доволен, — теперь хоть немножко вздохнет, избавясь от этой обузы, ведь уж тридцать с лишним лет надсаживает грудь, управляясь со столькими сотнями сорванцов, а про себя думал, что нет на свете прекраснее занятия — возделывать умы молодого поколения.
Когда они вошли в школу, веселый гам утих и дети встали. Херделя окинул умиленным взглядом всех шестьдесят человек, как будто все они были плоть от плоти его. Потом среди молчания, прерываемого лишь испуганным перешептыванием и сдавленным смехом, он передал юноше ключи от шкафа с книгами и школьным архивом. И пока Зэгряну перелистывал журналы, старик со сжавшимся сердцем еще раз оглядел озадаченных детей, стены, увешанные разноцветными таблицами, грязные парты, изрезанные сидевшими на них озорниками, счеты, за классной доской — голубую глиняную кружку на деревянном ведерке с водой, накрытом крышкой. Он провел рукой по серебристым волосам. Приходилось крепиться, чтобы не расплакаться... Потом он взял шляпу и попрощался за руку с Зэгряну, а тот сурово крикнул по-венгерски:
— Встать!
Идя к двери, он уже не нашел в себе силы взглянуть на детей. Зэгряну с непокрытой головой пошел проводить его... Херделя остался один на школьном дворе. Он слышал, как шумно усаживались на места ученики. На улице опять остановился, обратив глаза на длинный белый дом, который был для него родным. Этой школе от отдал пятнадцать с лишним лет жизни... Пронзительный, властный голос нового учителя теперь раздается в нем, стирая следы его стараний... Он не мог больше сдерживаться. Слезы жгли ему лицо.
Несколько дней на душе у него был камень. Особенно по утрам, когда звонок сзывал детей на уроки, он испытывал мучительную тоску. Он простаивал у окна, глядя в сторону школы, и ему представлялось, как туда сбегаются веселые, шумливые дети, играют в снежки, лица их разрумянились... Он вздрагивал. По улице торопливо проходил Зэгряну в надвинутой на глаза шляпе, держа сверток с завтраком. Шел он из дому, из Армадии. Молодой учитель внимательно взглядывал на дом стариков, не покажется ли кто из них, и тогда почтительно раскланивался. Но Херделя быстро отходил от окна и расхаживал по комнате, мрачный и подавленный.
И опять он обивал пороги в Армадии, уже не питая надежд, все подыскивал службу, только бы успокоить г-жу Херделю, одолевавшую его своими зловещими пророчествами. Как-то в полдень, когда его особенно мучили тревоги, пришел Ион. Было это в тот самый день, когда они с Василе ходили в Жидовицу.
— Ну, теперь я готов хоть год отсидеть в остроге, не то что месяц! — объявил он такой обрадованный, каким его не видывали уж года два.
Он решил прекратить тяжбу с тестем и, главное, не платить больше ничего Грофшору. Херделя объяснил ему, что он должен сходить в суд и заявить, что они помирились. Для этого вовсе и не нужен адвокат. Вообще Грофшору может скостить ему сколько-нибудь, но все равно непременно надо пойти попросить его и предупредить, чтобы он не утруждал себя явкой в суд.
— А знаете что, крестный? Пошли к нему вместе., все зараз и обстряпаем! — еще радостнее воскликнул Ион.
Херделя посмотрел долгим взглядом на крестьянина, впутавшего его не в одну передрягу. Предложение удивило его. Это что же, он пойдет к Грофшору, когда сам ратовал против него на выборах и, можно сказать, провалил его? Ведь только из-за него Грофшору не попал в депутаты! Ну, об этом он ни секунды не думал. Он по-прежнему здоровался с Грофшору, и тот отвечал ему, но и только. Правда, однажды тот подал ему руку после злоключения в окружном суде, однако их отношения ничуть не изменились. В Армадии четыре адвоката, у троих он уже побывал, просил место писца, и, конечно, безуспешно, а о четвертом не смел и помышлять, потому что это был Грофшору... И при всем том Ион совершенно прав — почему бы и не сходить к нему? Дубиной не огреет.
— Заплатишь мне пять злотых, крестник, тогда пойду, отчего не пойти? — твердо ответил Херделя.
— Заплачу, крестный, я охотнее вам дам пять, чем ему пятьдесят отваливать ни за что! — сказал Ион, ударяя по рукам.
Виктор Грофшору был человек умный и хитрый, как все политиканы, в число коих он стремился попасть. Увидев Херделю в своей приемной, он задумчиво приостановился на миг, потом направился к нему с протянутой рукой.
— А, мой противник!.. Ну, ну, милости прошу!.. Даром, что вы боролись против меня, а все равно вы мой!.. Но что нам за дело до политики! Оставим ее в стороне... Скажите-ка лучше, что вас сюда привело? Да пойдемте ко мне! Прошу вас!.. Побеседуем там минутки две...
Он подхватил Херделю под руку и провел к себе в кабинет, обставленный со всей роскошью, дабы потрясать клиентов. Он усадил гостя в кожаное кресло, предложил ему сигару... Херделя до того опешил, что сунул в рот сигару зажженным концом.
— Я вас слушаю! — сказал Грофшору с довольной улыбкой, подметив замешательство учителя. — Скажите мне, что вас заботит, и, заверяю вас, я сделаю все, что только в моих силах.
Грофшору, задавшийся целью заблаговременно расположить к себе побольше сердец в предвидении будущих выборов, и вправду вознамерился облагодетельствовать Херделю, как только представится случай. Тем самым он завоюет себе приверженца и в то же время выиграет во мнении всего округа... Ну как не выбрать в депутаты такого человека, который протягивает руку помощи даже своему вчерашнему противнику?
При всей растерянности Херделя вдруг подумал, что, раз уж Грофшору так благожелателен к нему, не лучше ли выложить ему все свои несчастья, послав к чертям Иона. Но у него на это не хватило духу, и он сказал адвокату, что пришел по делу крестника. Грофшору в доказательство своего доброго к нему расположения сразу же заявил, что отказывается от половины причитающегося гонорара, причем несколько раз повторил дружелюбнейшим тоном:
— Только ради вас, единственно потому, что вы просите.
Херделя пролепетал слова благодарности и встал. Опять он было подумал сказать ему и про свою беду и опять слова просьбы застряли у него в горле. Так он стоял с униженным и подавленным видом; ему не хотелось уходить, не попытав счастья, и все же он не наполил в себе ни крохи мужества. Тут вдруг Грофшору сказал ему:
— Я слышал, как вы обожглись с вашими венграми... Очень печально... очень... очень печально... Вы и не представляете, как я вам сочувствую...
Учитель испуганно посмотрел на него, точно хотел попросить прощения.
— Вам нужно было ко мне обратиться с этим судебным делом! Я бы вас отстоял... Зря вы меня избегали...
Грофшору замолчал, ожидая, что тот попросит его, и тогда будет случай проявить великодушие. Херделя прекрасно понимал это, мучился и все-таки не мог выдавить из себя ни одного слова.
— Туговато вам придется без жалованья, — опять начал Грофшору после паузы. — О, я представляю это... очень туго будет...— Он опять подождал и, не получив ответа, решительно сказал:— Я, со своей стороны, готов вам помочь... Я ведь ничего против вас не имею, я не злопамятен... Да и потом, мы прежде всего румыны, так ведь?.. Если вы пожелаете, я могу предложить вам место писца у себя в канцелярии... Я знаю, что вы хорошо разбираетесь в конторских делах... С нового года, скажем, с полным удовольствием... А относительно оплаты, я полагаю, мы сойдемся... Я знаю, что вам тяжело и...
— Господин Грофшору... я... нет... теперь... Простите меня! Простите! — вдруг забормотал Херделя с полными слез глазами.— Простите меня!.. Я не достоин...
Он пошатнулся. Лицо у него сияло от радости. Он не смел мигнуть глазом, боясь, что слезы потекут по лицу.
Грофшору прочувствовал все волнение этой истерзанной доброй души и уже искренне проникся состраданием. Он схватил его правую руку обеими руками и горячо пожал ее. Потом братски похлопал его по плечу и растроганно шепнул:
— Не унывайте!.. Не унывайте!.. Румын никогда не пропадет!
До Припаса Херделя не столько шел, сколько летел, торопясь поскорее сообщить своей «старуне» добрую весть. И всю дорогу говорил Иону про Грофшору, расточая ему такие жаркие хвалы, точно самому господу богу.
-- Во всей Европе не найдется другого такого человека, как Грофшору, слышишь, Ион?! — восклицал он после каждой реплики.
Госпожа Херделя заставила его пересказать все по порядку раз пять: что тот ему сказал, как он пообещал, как был одет... Потом плакала навзрыд от радости и немедля прочла особую молитву за благодетелей, которую знала еще с детства, горячо прося всевышнего ниспослать Грофшору здоровье, благополучие и исполнение всех его желаний.
— И против такого человека я ратовал на выборах в угоду окаянным венграм!.. Я просто готов головой об стенку биться! — сокрушался учитель, испытывая угрызения совести.
— И дурак же ты был, муженек! — сказала г-жа Херделя, утирая рот тылом ладони. — То-то вот! Не хотел послушать меня... Да бог услышал мои молитвы и не оставил нас милостями...
5
Жизнь в Лушке казалась Титу светлым сном, с тех пор как он сблизился с Вирджинией Герман. Ни с друзьями в Армадии, ни с сестрами даже, еще ни с кем у него не было такого полного согласия во всем, как с этой умной и милой учительницей. Дочь письмоводителя Кынтэряну наводила скуку своей ревностью, доказывая этим свою неспособность постичь идеальную близость двух благородных душ.
Как-то в начале осени, в сумерки, вдохновенный Титу примчался к Вирджинии и застал у нее жандармского унтера. Он так и присел от удивления. Что нужно венгерскому унтеру от гордой румынки? Начальник жандармского участка с первого же дня пытался было подружиться с ним, но Титу бегал от него, как от чумы. Дружба с венгерским жандармом была в его глазах величайшим позором... И вдруг он у Вирджинии Герман, у подруги его мечтаний, у той, кто разделяет его устремления!.. Учительница покраснела и спросила по-венгерски:
— Вы не знакомы?
— Как же, даже хорошо знакомы, — ответил венгр, подавая руку Титу.
Унтер, однако, побыл всего несколько минут и поушел, весьма почтительно поцеловав пальчики Вирджинии Герман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63