— Диво будет, если это не мальчик, Василе!.. Дай только бог ей благополучно выносить...
Ана свернулась на лежанке, опустив глаза, как виноватый пес, ожидая, что отец убьет ее. Но Василе Ба-чу не проронил ни слова. Весь вечер он просидел, облокотясь на угол стола, с остановившимся взглядом, и только часто вздыхал, как смертельно больной.
4
Гицэ Поп, единственный румын из судейских писцов в Армадии и один из поклонников г-жи Хердели в те времена, когда они актерствовали в Моноре, как-то, сидя за кружкой пива с Херделей, с которым он был в дружбе с детства, стал ему рассказывать, какой страшный переполох у них в суде: министр юстиции потребовал произвести расследование жалобы Иона Попа-Гланеташу из Припаса. Судья взбешен и ждет с минуты на минуту прибытия комиссии из Бистрицы, из окружного суда, — она должна будет вести следствие и потом немедленно доложить. Все спрашивают: кто же это подложил свинью судье?
- Воображаешь, дорогой Захария, каково начальнику ! — с улыбкой продолжал писец. — Не то чтобы он боялся. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюет. Но ведь стыдно такой щелчок вдруг получить. Я думаю, он предпочел бы, чтобы ему закатили две пощечины на церковной площади, чем попасть в такой переплет. Да он и сам поклялся, что постарается узнать, кто подучил крестьянина подать жалобу и кто писал ее, и что засадит в тюрьму и того и другого!
Когда Херделя услыхал это известие да еще угрозу судьи, его как ножом резануло по сердцу. Со страху он в первый миг хотел было признаться писцу, что жалобу сочинял он, и спросить, как ему защититься в случае, если это в конце концов откроют. Но быстро одумался. При всей дружбе Гицэ Поп может где-нибудь сболтнуть, даже невзначай, и погубить его. Потом, сообразив все обстоятельства, он счел себя застрахованным от неприятностей, и благодатная гордость наполнила его грудь, как бы внушая ему: «Вон чего ты сумел добиться, Захария Херделя! Видишь, какая ты сила? Пусть-ка попробует кто побороться с тобой!». Поэтому он тоже засмеялся, потер руки и сказал писцу, подмигнув:
— Ничего, и поделом ему, между нами говоря! Пускай его немножко потреплют, а то он чересчур зазнается, точно ему сам черт не брат!
Попав домой, он тотчас кликнул Иона и передал ему то, что слышал, не преминув строго-настрого наказать, чтобы он перед комиссией, как бы его ни выспрашивали, твердо и ясно сказал, что жалобу ему писал один господин из Бистрицы, а кто он и что, он знать не знает. После того как Ион перекрестился и побожился, что он так и сделает, Херделя с большим достоинством заявил, что наконец-то настал час расплаты. В душе он считал себя отмстителем несправедливостей... Лаура и Гиги разделяли гордость отца, особенно потому, что судьи был неучтив с ними, не здоровался при встрече, хотя и хорошо знал их. Жена учителя больше обрадовалась бы, если бы поп Белчуг очутился за решеткой,— она его терпеть не могла, сколько он ни подольщался к ней; уж если она кого вычеркивала из сердца, то на веки вечные.
— Будь спокойна, жена,— кичливо сказал Херделя,— его преподобие тоже не обойдут в этой комедии! До дна выпьет чашу позора, не сомневайся!
Никогда еще в доме Херделей не торжествовали так, как в те дни. Будущее виделось розовым. Всюду им улыбались радужные надежды.
В Лауре со времени помолвки произошла большая перемена. Она и всегда была серьезной, но теперь серьезность как-то больше шла ей. Если прежде она не сходилась во мнениях с матерью, теперь они беседовали как товарки, и Лаура без стеснения спрашивала у нее, как готовить такое-то блюдо, как кроить мужские брюки, как делать соленья... Она решила стать образцовой хозяйкой, — пусть Пинтя видит, что хотя у нее нет приданого, зато столько достоинств, что она может соперничать с любой знатной барышней в Трансильвании. Главным ее помыслом было глубоко полюбить Джеордже и тем самым отплатить ему за бескорыстие, которое не только делает ему честь, а само по себе просто перл в этом материалистском мире. Но когда она старалась представить себе, как будет любить его, она становилась в тупик. Нельзя сказать, чтобы ее все еще занимал Аурел Унтуряну. Его малодушие претило ей, особенно после того, как она услышала из уст своего будущего свекра перечень именитых родственников, которые примут ее с распростертыми объятьями, в чем она не сомневалась. И все-таки в душе она спрашивала себя: не есть ли эта резкая перемена доказательство корыстолюбия с ее стороны?
Ведь Аурела она любила. Она вспоминала, с каким сердечным трепетом ждала его визитов, каждое его слово запечатлевалось в ее памяти, с каким удовольствием они танцевали вместе на всех вечерах... Эти воспоминания смущали ее. Если то была не любовь, тогда что же такое любовь?.. Правда, он потом некрасиво повел себя, даже и не дрогнул, не возмутился, узнав, что Пинтя просит ее руки, — значит, для него любовь была пустой забавой, простым времяпровождением. Может быть, она и сама виновата, потому что только кокетничала с ним... А Пинтя? Она краснеет при одном воспоминании о поцелуе на помолвке, о пожатиях руки, о любовных словах, которые он шептал ей с неловкой пылкостью. Все это будило в ее сердце почти мучительную робость, и ничего больше... Еще несколько недель тому назад она считала, что любовь — это нечто очень поэтическое, воздушное и романтичное, что-то овеянное серенадами, тайными вздохами и мечтаньями при луне; она воображала, что тот, кто полюбит ее по-настоящему, похитит ее беззвездной ночью. И вот теперь свадьба не за горами, а у нее на уме вместо возвышенных фраз только стряпня, хозяйство, проза и за всем этим смутное желание видеть Пинтю большим, красивым и добрым... Часто, сидя за шитьем приданого, она роняла руки на колена и смотрела перед собой, точно ища ответа и не находя его. Пинтя писал ей каждый день, и от этих писем сердце у нее все больше сжималось. Она страшилась той минуты, когда кончатся ее мысленные тревоги.
Ей нужно было поверить кому-то свое сердце, кто бы понял ее смятение и утешил ее. Мать никоим образом не поощрит подобных сомнений. Если уж она, считавшая себя жертвой семейной жизни, никогда не задавалась такими греховными вопросами, как может помышлять о них Лаура, когда ей встретился такой незаурядный человек, не то что тогда был За.чария Херделя. Это было бы просто кощунством. Гиги опять же не способна была постичь .ее мысли. Она была слишком ребячлива для таких серьезных вещей. Лаура попробовала посоветоваться с ней, но та ничуть не рассеяла ее колебаний своими наивными и выспренними ответами. И подругам, при всей близости, она не смела раскрыть душу. Единственный, кто бы успокоил ее, это Титу, но он как будто и не заботился о ее счастье. Ни разу за последнее время, когда переменялась ее судьба, он не попытался разрешить ее сомнения... Казалось, он стал далек от ее устремлений, как будто жил в другом мире...
И действительно, Титу, попав в сети страстной любви, жил одной только Розой Ланг. После нескольких встреч она завладела всеми его помыслами и чувствами. Денно и нощно он думал только о ней, волнуясь, мучась и блаженствуя. Остальной мир как будто не существовал для него. Не проходило дня, чтобы он не наведался в Жидовицу, и на какие только хитрости ни пускался, лишь бы увидеть ее, поймать многозначительную улыбку, любовный взгляд и потом нежить ими свое воображение до той бесценной минуты, когда он снова сможет заключить ее в объятья. Ничто уже не занимало его, кроме Розы, даже чтение, потому что за каждой фразой, между строк, виделась она, одна она, обольстительная и все более желанная. Целыми часами он трудил свою бедную голову, оттачивая стих или образ, призванный обессмертить ее... Г-жа Ланг, в свою очередь, была польщена тем, что пробудила столь сильную любовь в сердце неопытного молодого человека, и отвечала на нее всегда новыми кокетствами. По своей инстинктивной находчивости она легко придумывала предлоги для встреч и объятий. Это увлечение оживляло ее, она хорошела. Ей приходилось даже сдерживать себя, чтобы уж вовсе не потерять голову. Но такая осмотрительность возбуждала в Титу бурную ревность, ему жалко было каждого взгляда, брошенного ею на другого, каждого ее слова, сказанного кому-то, а со временем ему стала мучительной и мысль, что Роза живет в одном доме с Лангом и спит на одной с ним постели. Он помышлял развести ее с мужем и жениться на ней. Как-то в порыве воодушевления он сказал ей о своем решении, и она вознаградила его целым ураганом поцелуев. И тут же оба спохватились, что у него нет никакого заработка, значит, она ни единого дня не сможет прожить без Ланга. Тогда Титу пообещал взять ее с собой в Румынию, когда поедет туда. Однако он пока еще не думал всерьез броситься в пучину неизвестности.
После первых робких шагов чаще всего они виделись у нее дома, когда Ланг был в школе. Титу скоро попривык и перестал бояться, что муж застигнет их. На этот случай у него даже была припасена великолепная фраза: «Милостивый государь, мы любим друг друга и ненавидим вас! Вы свободны в своем решении !»
Эти слова казались ему и благородными и героическими. Но, увы, в них не было надобности. Ланг был слеп еще больше, чем все мужья, ему и на мысль не приходило подозревать их. Много раз, в перемены, забегая домой выпить ракии, чтобы поощрить свою педагогическую дееспособность, он заставал Титу наедине с Розой. Он не удивлялся и не сердился, а всегда очень спокойно говорил:
— Ты здесь, дружок? Как это мило с твоей стороны, что ты развлекаешь мою жену, я ведь ее не очень балую. Что поделаешь, стар стал... Не выпьешь
ли стаканчик?
Титу перестал ходить и в Армадию. После вечера танцев он всегораза дна виделся с Лукрецией Драгу. С той норм, как он обрел возможность обнимать Розику, он уже не говорил, что ищет эфирности в любви. «Зеленоокая смуглянка», как он величал ее некогда в стихах, больше не вдохновляла его. Он считал ее маленькой самоуверенной лицемеркой... Впрочем, у него и не было потребности поведать кому-нибудь, как он завоевал Розину любовь. Истинная страсть неразлучна с молчанием.
Херделя, окрыленный тем, что одна из дочерей нашла свое счастье, последовав его мудрым советам, теперь был занят мыслью, как бы обеспечить и будущее сына. Он не упускал случая лишний раз напомнить Титу, что времена тяжелые, человек должен пробить себе дорогу в жизни, годы летят как сон, кто не трудится, тот и старость себе не обеспечит, наконец, не худо бы и ему подумать о завтрашнем дне. Титу свирепел, прекрасно понимая, что всякое устройство будущего означает разлуку с Розикой. Но опять же не мог он оспаривать, что нельзя век лентяйничать, и потому угрюмо огрызался:
— Разве я когда говорил, что я не желаю? Найдите мне службу, все равно какую, и я сейчас же уеду. Если вы не способны оценить мой талант, я готов даже улицы подметать, лишь бы не обременять вас и вы не долбили бы, что я трутень!
Его раздражение огорчало домашних. Сестры бросались защищать его. Мать, разжалобясь, делала негодующие знаки Херделе, чтобы он отстал, Херделя смущенно чесал затылок и, стараясь поправить дело, еще больше уязвлял Титу.
Его постоянные визиты к г-же Ланг со временем стали бросаться в глаза местным евреям. Дочери резника Кагана, старые девы и язвы, будучи соседями Ланга, за неимением других дел, принялись выслеживать, сколько раз бывает Титу, замечали по часам, когда он приходит и уходит. И так как Роза была заносчива с ними и смотрела на них свысока, они пустили слух, что у венгерки Ланга с сынком учителя из Припаса дело не без греха. Это умножило взоры, преследовавшие Титу, а весть о том, что Розика наставляет рога Лангу, пошла дальше, перекинулась в Армадию, где вызвала сенсацию среди местных учителей, и в результате дошла до ушей Хер дели. Старик ничего не имел против такого рода времяпровождения, но, связав этот слух с нервозностью и безразличием Титу, побоялся скандала, который может погубить будущность сына, и уже всерьез принялся подыскивать ему место хотя бы писаря, лишь бы вырвать его из объятий опасной любви. Тем более что эти вести, примерно в то же время, только другими путями, дошли до сведения дочерей и г-жи Хердели, и та просто не знала, какими словами клясть мерзавку, не постыдившуюся связаться с младенцем.
Поэтому вся семья обрадовалась, когда в один вечер учитель сообщил, что встретил в Армадии письмоводителя из Гаргалэу, ему как раз очень нужен толковый помощник, и он бы охотно взял Титу, жалованье будет платить очень хорошее. Титу побледнел.
— Гаргалэу? — переспросил он умирающим голосом, мысленно прикидывая расстояние от Жидовицы до места изгнания.
— Гаргалэу... Это недалеко,— ответил старик, точно угадав суть вопроса. — Седьмое село от Армадии... Письмоводитель Фридман человек подходящий. Вы с ним будете жить душа в душу. И потом, ты сумеешь там скопить деньги, расходов у тебя никаких не будет, так что со временем сможешь и поехать, куда тебя сердце влечет... И разговору нет, что ты застрянешь и Гаргалэу. Это только пока...
Херделя говорил так кротко, что Титу не нашел в себе силы сердиться. Но ему хотелось прежде посоветоваться с Розикой, и он дипломатично ответил:
— Хорошо, хорошо... Теперь дайте мне немного подумать, денек-два... Ведь не горит...
Роза Лант, чувствуя, что люди сплетничают про них, посоветовала ему устраиваться, взяв с него клятву, что он не изменит ей и будет приезжать как можно чаще. Со своей стороны, она пообещала тоже наведываться к нему, потому что теперь уже не может жить без его любви, хотя и должна быть настороже,— все ведь только и стараются терзать ей душу...
В четверг Херделя снова увиделся в Армадии с Фридманом и предупредил его, что на будущей неделе Титу сможет приступить к должности; а в полдень того же дня около лицея он носом к носу столкнулся с судьей, который шел со службы. Учитель почтительно поздоровался с ним, но заметил, что венгр нахмурил брони и даже не шевельнул головой. Едва он прошел несколько шагов, судья окликнул его, заставив вернуться, и вдруг спросил, сурово и испытующе глядя на него:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63