Как он мог позабыть?
«Ну, если так, убью его!.. Теперь уж я ему не спущу... Убью!» —твердо сказал себе Джеордже, лаская жену, зажигавшую в нем кровь.
Госпожа Хер деля не хотела затевать ссоры при посторонних в Сынджеорзе, но как только они очутились дома, устроила Херделе проборку:
— Не знаю уж, сдуру или ты не в своем уме — заладил, что уйдешь на пенсию. Тебе, знать, надоела спокойная жизнь... Для того мы мучались и страдали, чтобы теперь, когда ты чист вышел, сам же гнался за бедностью?
Гиги была такого же мнения, считая отставку унижением. Насчет того, что инспектор требует учить детей только на венгерском, г-жа Херделя, не затруднясь, ответила, как и всегда, сообразуя свои суждения с обстоятельствами:
— Ну и что? Румыны подольщаются к тебе, а ты и рад стараться, как будто с разговоров сыт будешь? Люди знают, что мы румыны, и ладно, а шовинизм никогда до добра не доводит. Что тут такого, если и учить их венгерскому? Пускай выучатся, нынче не худо и знать иностранный язык, сам отлично видишь, без венгерского шагу ступить нельзя... Если такие пошли времена, разве мы их изменим?
Херделя чувствовал себя глубоко несчастным, оттого что надо было расстаться со школой, но стыдился сказать домашним, что это инспектор принуждает его уходить на пенсию. И потом, в душе он еще надеялся, что, пока он оттягивает, может, что-нибудь и произойдет и ему уже не надо будет уходить. Поэтому он и не торопился подавать прошение. С другой стороны, он на всякий случай разгласил и в Армадии, что, ввиду жесточайших преследований со стороны венгров, он подумывает послать их ко всем чертям и уйти в отставку. В ответ на это Грофшору во всеуслышание заявил в пивной:
— Друг и брат! Лучше умереть, чем быть палачом наших детей!
И эта фраза облетела всю Армадию, снискав всеобщие симпатии им обоим и даже Белчугу, которого Херделя вечно призывал в свидетели, а тот зеленел от негодования, чуть только заговаривали о Хорвате.
После таких ободрений учитель приходил домой с твердым намерением тотчас же написать прошение о пенсий. Но тут он встречал упорное сопротивление супруги, опрокидывавшее его план. Г-жа Херделя весь день совещалась с Гиги и находила все более основательные доводы.
— Ты посмотри на Зэгряну! Знаешь прекрасно, сам же мне говорил, что он, пока был в Припасе, задурил детям головы венгерским... И, несмотря на это, никто ничего ему не говорит, а все только расхваливают и пророчат ему большое будущее!.. Да так оно и есть...
Херделя, пытаясь сыграть на их расположении к Зэгряну, стал говорить, что было бы разумно уступить ему свое место в Припасе, если, конечно, у него серьезные намерения насчет Гиги. А когда дочь запротестовала против такого сатанинского плана, заявив, что Зэгряну противен ей (однако в Сынджеорзе она по секрету призналась Лауре, что он очень милый, хотя всего лишь учитель), непреклонная г-жа Херделя сказала:
— Оставь, не твоя забота... Ему инспектор подыщет место, ты же знаешь, как он его любит и покровительствует ему...
В августе, как-то после полудня, Зэгряну пришел к ним необычайно взволнованный, хотя Гиги не было дома. Херделя вышел с ним в сад побеседовать. Юноша начал говорить, что только сейчас приехал из Би-стрицы, весь пропылился. Даже и дома не побывал, не переоделся. Видел там господина инспектора... И тут он замолк. Херделя вопросительно посмотрел на него.
— Он мне много наговорил,— смущенно начал Зэгряну, как будто не находя нужных слов.- Наобещал мне с три короба... Наобещал...
— Инспектор вас любит,— спокойно сказал Херделя. — Хорошо быть в ладу с инспектором, очень хорошо... Только бы дал он вам хорошую школу, в хорошем селе...
— Вот, вот, коллега, да, да, — залепетал юноша. — Трудно... Не знаю даже, когда будет возможно... да... Господин инспектор говорит, что хочет мне дать в Припасе...
— В Припасе? — переспросил Херделя с замиранием сердца.
— Да... то есть... он говорит, что вы здесь долго не пробудете, что вам нужен отдых, вы уже довольно послужили... что... в конечном счете...
Зэгряну не отважился сказать ему, что инспектор велел напомнить старому учителю, чтобы он немедля прислал прошение о пенсии, иначе он сам его уволит, ни в коем случае не допустит, чтобы он начинал новый учебный год.
Херделя сидел с потерянным видом. Он понял то, в чем не посмел ему признаться Зэгряну, и чувствовал мучительный стыд.
— Верно, совершенно верно,—пробормотал он дрожащим голосом. — Послужил я достаточно, более чем достаточно... Больше не останусь... Нет, нет, инспектор может быть спокоен! И вы тоже...
В тот же вечер, когда г-жа Херделя и Гиги легли спать, он сел за стол и писал до глубокой ночи. Много листов бумаги перепортил он и оросил слезами. Мысль о том, что он навсегда покидает свою школу, свою любовь, надрывала ему сердце. Когда его отстраняли, он уходил с искоркой надежды на возвращение, на этот раз он уходил без всякой надежды. Отныне он больше не учитель.
— Кончено, кончено, — шептал- он в изнеможении, как женщина, понявшая, что она состарилась.
3
Василе Бачу перебывал у трех адвокатов в Бистри-це, и все трое сказали ему одно: закон гласит, что ребенок наследует отцу, а отец — ребенку. Стало быть, нечего ему понапрасну рвать постолы. Несмотря на это, он продолжал грозить Иону судом, надеясь застращать его, как когда-то его самого застращал тот. Но его душу переполняли горечь и возмущение против такого закона, допускающего, чтобы разбойник соблазнил его дочь, вырвал у него все, чем он владел, да еще потом, когда вогнал в гроб жену, остался и при земле, и со всем добром, взятыми нахрапом... Постоянно думая о людской несправедливости, он пришел к догадке, а потом и к убеждению, что Ион убил Ану, чтобы завладеть всем и жениться второй раз. Люди, с которыми он делился этим соображением, либо верили, либо не верили, но все косились на Иона, — ведь после Аны ему досталось столько земли... От злости и досады Василе Бачу еще пуще запил.
Не зная, куда обратиться, он однажды утром отправился к попу Белчугу и поплакался ему. Священник, все взвесив и рассудив, напал на благочестивую мысль, а ему только сказал:
— Хорошо... Я позову вас обоих...
В следующее воскресенье Белчуг зазвал к себе Василе и Иона, а заодно и почтенных сельчан.
— Добрые христиане должны жить в согласии,— заговорил он, потирая руки. — Попробуем и мы, все вместе, решить дело полюбовно! Так оно и хорошо и мило!
Ион, не теряя спокойствия, подал голос:
— Я не аспид и не бездушный, батюшка. Нет, бог тому свидетель! И в доме оставил его, пускай живет, пока жив, хоть он и мой по закону и, может, понадобится мне. Но я не гоню его, потому что я человек и никому на горло не наступаю... Три участка ему захотелось, все три он вспахал, засеял, сжал. Я бы мог себе их взять, потому что они мои. Ему они не надобны, потому что он не кормится ими, а продает хлеб и пропивает... но я говорю — пускай владеет ими и пропивает все, он ведь немало поработал, да и немало горя принял... Так что сами видите, люди добрые, разве я ему жить не даю, — это вот он мне житья не дает!
Василе Бачу, как человек, не имевший законных прав, вспылил и полез спорить:
— Скажи на милость, по какому праву ты берешь у меня мое достояние? Как это у тебя моя земля останется?! Дочь ты у меня угробил, ребенка своего угробил!.. По какому праву?
Жилы вздулись у него на висках, точно черви. Но время шло, тратились слова, а согласия не было. Тогда Белчуг выбрал благоприятный момент для вмешательства. Он откашлялся и заговорил важно, будто читал проповедь:
— Люди добрые, православные, справедливость всегда была обоюдоострой, подобно палашу в руках отважного воина... Справедливость на стороне Иона, потому что мирские законы гласят, что собственность ребенка переходит к родителю, который зачал его и вырастил. Справедливость и на стороне Василе, потому что после смерти его дочери и ее ребенка полагалось бы, чтобы состояние возвратилось к тому, кто нажил его своим трудом... Мне, вашему духовному пастырю, равно дороги вы оба, и я бы желал, чтобы вы обрели равное счастье на земле и на небесах, вместе с мудрыми людьми, с которыми мы тут сообща старались, как могли, примирить вас наилучшим образом. Вы же строптивы и неподатливы, как две сабли, что не вложишь в одни ножны. Поэтому вот как я рассудил, выслушав вас: владейте оба тем, чем пользуетесь сейчас, — ты, Василе, домом и участками, которые он тебе оставил, а ты, Ион, достоянием, которое тебе даровал господь своей милостью. Но я все же полагаю, что было бы несправедливым, если бы владения эти попали в чужие руки. Жизнь человеческая — что маков цвет. Нынче цветет, завтра — опадает... Может, ты, Ион, скоро женишься, обзаведешься детьми, а может, не приведи бог, и закроешь глаза, когда будешь мнить себя здоровешеньким... И тогда разве не обидно будет, что твое достояние отойдет к тому, кому ты и не желаешь?.. Вот я и полагал более разумным и благим, чтобы вы оба дали обет оставить все, чем владеете, святой церкви, в том случае, если вы, не дай господи, скончаетесь, не имея прямых наследников, то есть бездетными... Поступив таким образом, вы упрочите власть господню на земле и господь примет ваши души на веки вечные!
Священник умолк, потупил глаза, как бы ожидая, пока его речь воздействует на присутствующих. Потом, когда он понял, что все согласны с его мнением, то удалился в спаленку, предоставив всем убеждать двоих спорщиков. После долгих разговоров почтенные сельчане сумели все же уговорить их подать друг другу руки... Тут Белчуг опять вышел к ним с письменным документом. Увидя бумагу, Ион на минуту заколебался, но все-таки подписал, решив про себя, что это пустая безделица, все равно он скоро женится, народятся дети, они и будут наследниками. Василе радовался, что если уж ему не вернуть свое достояние, так, по крайней мере, оно не разойдется по родне Гланеташу.
— Так! — сказал священник, старательно складывая акт. — Я оглашу с амвона перед прихожанами ваше христианское решение... Да благословит вас господь !
После этого Василе Бачу завернул в корчму, напился и подрался со стражником Козмой Чокэнашем. А Ион отправился к Джеордже рассказать ему, что он сделал. И после он уже думал только о будущей жене.
4
Титу рассчитывал переехать границу с тремя сотнями крон. Эта сумма у него уже была, но сверх того нужны были хотя бы мелкие деньги на дорогу. Прежде, пока он не был знаком с родней из Румынии, его угнетала мысль, что он пускается в странствия с тремя сотнями крон; теперь он был совершенно спокоен, как будто уезжал из Припаса в Лушку или в Мэгуру... Его только смущало, что ему недостает на дорогу; как он ни старался, ему не удавалось прикопить сколько-нибудь, и неприкосновенность его капиталов была под угрозой.
Спасительная идея осенила его, когда он как-то прочел в газете, что Ассоциация культуры и литературы румынского народа созывает в Сибиу съезд в сентябре месяце... Прочтя это, он увидел на столе «Трибуну Бистрицы», местную еженедельную газету, и подумал: что, если он поедет представителем этой газеты на торжества «Астры»? Во-первых, сэкономит деньги и, во-вторых, сразу познакомится со всей румынской интеллигенцией Трансильвании, прежде чем расстаться с ней неизвестно на какой срок... Кстати, «Трибуна Бистрицы» в свое время перепечатала из журнала «Фамилия» его стихи, воздав должную хвалу «выдающемуся поэту из долины Сомеша»... Он тотчас сел и написал несколько прочувствованных строк директору газеты, адвокату без клиентуры и ярому националисту, попросив у него удостоверение и денег на поездку. Ответное письмо от директора пришло через три дня, с удостоверением и прискорбной вестью, что газета еле перебивается с недели на неделю, следовательно, «выдающийся поэт» совершит благородный подвиг во славу румын, представительствуя от газеты, если возможно, на собственные средства... Титу между тем рисовал себе, как его обступают и обласкивают в Сибиу, ибо он — глас целого румынского края, и, во-одушевясь мыслью представлять там «Трибуну Бистрицы», он перестал беспокоиться, что ему не прислали денег и что его расчеты по-прежнему осложняются недостатком какой-то мелочи.
За неделю до отъезда он отправился домой, чтобы спокойно собраться и проститься со всеми знакомыми, потому как человек знает лишь, когда тронется в путь, а когда обратно вернется — это одному богу ведомо. Кэлдэрару при прощании с^бнял его, не преминув сказать, что еще не поздно одуматься, а Титу с улыбкой поблагодарил его за совет.
В Армадии все уже знали, что Титу собирается в Румынию, и поражались его смелости. А когда стало известно, что он примет участие в торжествах «Астры», на которых давно еще довелось раз побывать одному только учителю Спэтару, и, главное, едет представителем «Трибуны», многие завидовали ему и поздравляли.
Госпожа Херделя проливала слезы, стирая и гладя его белье, а Гиги каждый день укладывала ему чемодан, потом опять разбирала, стараясь уложить получше и покрасивее, чтобы его не засмеяли собратья в Румынии. Вечером Херделя-отец и сын держали совет. Так как у Титу были осложнения с отбыванием воинской повинности, он не мог получить заграничного паспорта. Херделя объяснил ему, как раздобыть в Сибиу обычный пропуск на проезд через границу, а уж когда он попадет в Румынию, ему и паспорт не понадобится... Между прочим, старик признался ему, что подал прошение о пенсии, а Титу от души одобрил его и еще взялся сообщить это г-же Херделе, что и проделал весьма искусно. Та даже благодарила бога, что наконец-то Захария внял ее мудрым советам. В благодарность за то, что Титу вывел его из тяжкого затруднения, Херделя на второй вечер повел его в пивную «Рахова», повидаться со всей почтенной публикой Армадии и проститься с ними подобающим образом. В пивной «Рахова» сымпровизировали форменное торжество, с попойкой и слезами. Вопросы, пожелания, поздравления так и жужжали в ушах дерзновенного юноши. Херделя попросил у него удостоверение от газеты, чтобы показать всем, и в первую очередь Гице Попу, судейскому писцу, не верившему, что Титу в самом деле едет представителем «Трибуны» на съезд деятелей «Астры».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63