«Я всецело полагаюсь на Ваш испытанный патриотизм, и можете быть уверены, что Ваши труды будут оценены по достоинству»,—заканчивал письмо субинспектор. Конец письма показался учителю особенно многообещающим.
— Ведь вот какой хороший человек, бедняга Хорват! — бодро воскликнул он. — Что зря говорить, никогда не надо судить по виду!.. Вот это мужчина, он мне просто нравится!.. Браво! Браво!
Он тут же переписал себе всех избирателей Припаса,—их было одиннадцать, — и долго обдумывал, кто из них проголосует именно так, как он посоветует. Потом с жаром потер руки:
— Вот как бог помогает, когда и не ждешь!
Титу, узнав вечером о планах отца, подпрыгнул
чуть не до потолка от возмущения и стал кричать об «измене» и «позоре». Но Херделя был непреклонен.
— Ради какого-то баловства я не желаю на старости лет мыкать горе. Видел, что пишет субинспектор?.. На, читай хорошенько! Вот, пожалуйста! — сказал он, гордо бросая ему письмо.
Но Титу ничего не хотел читать и поклялся, что будет всеми силами бороться против такого предательства. Херделю огорчило то, что сын больше думает о чужих, от которых ему нечего ждать, а не об отце, чья судьба зависит от благосклонности сильных мира сего.
— Ты не сообразил, что Хорват может сослужить нам огромную услугу, если мы исполним его желание? Ты вот не видал вчерашнюю повестку и не знаешь, что проклятый судья так и преследует меня. Одно слово субинспектора имеет большой вес для суда. Когда он скажет председателю суда, так, мол, и гак, Херделя — свой человек, думаешь, председатель посмеет пикнуть? Вот как оно делается на свете, милый мой... Понятно или нет?
— А я ничего не хочу понимать! — еще упрямее возражал Титу, так как эти соображения и ему казались здравыми.
— Ну так стыдись, ты уж стреляный воробей, столько-то должен бы понимать! — воскликнул глубоко огорченный Херделя. — Посовестился бы, осел!
6
Вечером того дня, когда Ион побил Ану, к ним домой приплелся дальний родственник Зенобии Думитру Моаркэш и попросил приюта до того дня, когда господь смилосердится и приберет его. Зенобия была в благодушном настроении, оттого что сын приструнил жену, и приняла его без ворчбы, только полюбопытствовала :
— А что у тебя стряслось, дядя Думитру? Чего у Параскивы не остался, у ней ведь хорошо?
— Кто же от добра добра-то ищет, — пробормотал Моаркэш, укладываясь на печке.
Ему уже перевалило за шестьдесят, был он как сморчок, дохлый — муха крылом перешибет. Нижних зубов у него ни одного не осталось, говоря, он шамкал и брызгался слюной. В молодые годы он был и красивый и зажиточный, девки прямо дрались из-за него, он же, вместо того чтобы жениться и угомониться, перепархивал, как пчелка с цветка на цветок, и многие мужики колошматили из-за него своих жен, боясь связываться с ним самим, потому что он был силач и забияка. Извоз полюбился ему больше, чем земля, на извозе он и свернул себе голову. Как-то ночью, когда он возвращался из Дежа, на него напали кочевые цыгане, измолотили его и отобрали лошадей. Года два он отлеживался, совсем охромел. Хворь пожрала его достаток. У него остались домик да сад, тут он и прибился к молодой вдове Параскиве, которая больше польстилась на его дом, рассчитывая, что он не заживется. Но Думитру и не думал помирать, так вот двадцать два года поскрипывал себе помаленьку, и Параскива успела за то время свыкнуться с его немощами. До недавних пор жили они все же в ладу, но несколько месяцев тому назад Думитру взял да продал Авруму свой дом и сад без ведома Па-раскивы. Хоть он и отдал ей сотню злотых серебром, та не удовольствовалась ими. Она была убеждена, что он получил гораздо больше и припрятал денежки или дал кому-нибудь на сохранение. Зная, что Думитру долго не протянет, Параскива не могла смириться с тем, что деньги попадут в чужие руки, а она, столько лет ходившая за ним, останется ни с чем. Аврум тоже не хотел сказать ей толком, сколько он дал, поэтому Параскива взялась донимать старика сперва руганью, потом колотушками, а в этот день прогнала его со двора и не велела показываться на глаза.
Старик рассказал, как дело было, но нисколько не ругал Параскиву, даже сокрушался, что пришлось уйти от нее и помирать, видно, доведется в чужом доме.
— Не тужи, ты уж довольно пожил, — сказала ему Зенобия в утешение.
Ион, хоть и сердит был весь день после того, как побил Ану, ничего не сказал, иногда только злобно косился на лишнего едока, навязавшегося на его шею. Он, правда, надеялся, что Думитру не нынче-завтра вернется домой, старик, как известно было, жить не мог без Параскивы, одну ее и любил по-настоящему, потому она и вертела им, как хотела. Впрочем, земельные заботы так съедали Иона, что все остальное было ему трын-трава. Он злился, когда видел Ану, которая готовила ужин у печки с расторопностью, какую позволял ей остро выпиравший живот, и все больше склонялся к мысли, что они с Василе Бачу сговорились облапошить его.
Так он промаялся несколько дней, не зная, как быть. Потом ему вдруг вспомнился Хер деля, и он обрадовался, словно уже нашел выход. Лицо учителя, сиявшее надеждой, все время стояло перед его глазами. Ион сразу пошел к нему, отыскал его в школе и вызвал на улицу. Херделя был рассержен и стал выговаривать ему: и неблагодарный-то он, и из-за его преступной беспечности он вот теперь рискует и службой и репутацией. Июн нетерпеливо выслушал его, как и в предыдущий раз, когда учитель пытался посоветоваться с ним. Что ему до чужих забот? Его только свое горе грызло и крушило, и, задобрив Херделю посудами, Ион начал ныть, как несмышленый ребенок, назойливо упрашивая:
— Научите меня, крестный, а то я до смертоубийства дойду и в тюрьму попаду или сам в петлю полезу!
Он засматривал учителю в глаза, жадно ловя ответ, из которого ему запало в голову только одно: «Будь спокоен, крестник, что он тебе обещал, то и должен дать... В воскресенье приходи ко мне с Аной... Я позову Василе, и вы с ним столкуетесь, будь спокоен!»
Дни до воскресенья пролетели незаметно. Надежда внушала ему одни радужные мысли. Он снова чув-стзовал себя хозяином земель, и ему не терпелось поскорее приняться за работу на своих владениях.
Херделя, будучи поборником полюбовных сделок, где каждая сторона умеряет свои требования к обоюдному удовольствию, сразу посоветовал Василе Бачу отдать теперь половину земли, записав ее на Иона, а другую половину завещать по духовной. Однако его совет вызвал неудовольствие обоих. Все надежды Иона рухнули, когда он услышал слова учителя. Если дело идет к тому, чтобы он сам отступился от своих прав, тогда на что ему советы крестного? Ему не советы нужны, а земля, вся земля Бачу... Тут его взяло зло на Херделю,— значит, вместо того чтобы помочь, он хочет обмануть его... Василе, хитро поблескивая глазами, политично сказал, что он от своих слов не отказывается и охотно дает пять участков, на выбор. В душе он тоже был уверен, что учитель в сговоре с Ионом задумали обобрать его... Противники не смели спорить с учителем, они лишь перебросились ругательствами, а потом, забыв всякое приличие, сцепились и стали свирепо тузить друг друга, хрюкая, точно дикие кабаны, попавшие в западню... Херделя и Титу еле вытолкали их из комнаты, г-жа Херделя, крайне возмущенная тем, что бесстыдники подрались у нее в доме, яростно бранила их, а Гиги испуганно кричала. Ана в оцепенении сидела на стуле за дверью, г-жа Херделя и ее отругала как следует и прогнала.
Василе и Ион потрепали друг друга на галерее, по-обменялись тычками, пока добирались до ворот, а на улице разнялись, обдернули помятые рубахи, перебраниваясь поспокойнее. Но когда они уже тронулись в село, в дверях учительского дома показалась Ана, помертвелая от стыда и от страха, точно вещий призрак самого злосчастья. Завидев ее, оба опять пришли в бешенство, кулаки загрозили в воздухе, огненные взгляды скрещивались, как сабли. Поравнявшись со своим домом, Ион зашел во двор, исступленно крича; между губ у него выступила пена, прилипавшая то к нижней, то к верхней губе.
— Разделывайся сам со своей чадушкой, старый разбойник!
Ана двинулась было за ним, но Ион бросился, как ястреб, и хрипло заревел, сверкая глазами и выхватив из кимира ножик:
— Убирайся, рвань, убирайся отсюда, не то живо на тот свет спроважу! И не попадайся на моем двсре, а то зарежу!.. Воровка!.. Воры вы и разбойники, еще измываться надо мной вздумали!
Ана хотела взмолиться, но его взгляд навел на нее ужас, она видела, что Ион и вправду готов убить ее. Она с минуту постояла в нерешительности, потом пошла за отцом, а тот через каждые два шага останавливался, обертывался, бросал зятю бранное слово, потом трогался и снова останавливался... Когда Васи-ле увидел подходившую дочь, он всю свою злость обратил на нее, загрозил кулаками и заорал, лязгая зубами, точно хищный зверь:
— И не подходи ко мне, паскуда, все кости расшибу!.. Голоштанник тебе понадобился, ну и радуйся на него!.. Вон он! Вон какой миленок!.. Поделом тебе и мука! Поделом! Поделом!
Он зашагал быстрее, выкрикивая свое «поделом», -точно не находил более бранного слова...
Ана остановилась посреди дороги, не зная, куда идти. Ион все еще ругался и сыпал проклятьями у себя на дворе, а Василе Бачу чем ни дальше отходил, тем громче кричал, точно хотел, чтобы его слышало все село. Соседи выбежали на улицу и смотрели, кто удивленно, кто посмеиваясь, — всем любопытно было проследить, чем кончится потеха... Ана стояла недвижимо, руки у нее омертвели, глаза блуждали, страх раздирал ей душу, она оглянулась вокруг, не зная, как быть. «Куда ж я теперь пойду?» — подумала она, и черные мысли, набегавшие в ответ, пригвождали ее к месту, истощали всю волю, искушая ее оборвать самой все страдания, раз уж ей незачем жить.
Все та же Флоаря, жена Мачедона, подбежала опять, взяла ее за руку, увела к себе домой и до вечера подбадривала, потом уложила за печкой, а сама плакала от жалости:
— Ах, бедняга, вот бедняга-то!
В ту ночь Ана впервые осознала, в какой пропасти мыкает она свою жизнь. И тут мысль о смерти, как о счастливом избавлении, закралась ей в душу. Ана ютилась ею с таким упорством, что потом и сама поразилась, какой успокоительной и заманчивой представилась смерть, точно тихая пристань, где нет ни горестей, ни надежд... Вдруг она почувствовала толчок в животе, протрезвивший ее. «Как он ворочается, бед-няжечка!» — подумала она, сразу забыв свои несчастья и понимая, что должна жить, потому что в ней новое существо стучится в жизнь.
7
На другой день Ион поутих. Он пожалел, что выставил себя на посмешище и схватился с тестем прямо в доме учителя, хотя и был убежден, что Херделя переметнулся на сторону врагов. Он сходил к Мачедо-ну Черчеташу и привел домой Ану, но даже и слушать не стал наставления Флоари, что надо быть помилосерднее к несчастной женщине, ей вот-вот подойдет час родить, мало ли что может случиться, когда все только и гоняют ее и никто не щадит.
Потом на Иона опять нашло отчаяние. Он чувствовал мучительную пустоту в голове, от которой разламывало череп. Он только шептал себе:
— Неладно это... Неладно... неладно...
Он уходил в Жидовицу, напивался и возвращался еще мрачнее прежнего.
После дождливой, слякотной недели, продержавшей его в четырех стенах, выдался золотой денек, теплый, лучезарный, какие случаются только в горных краях в самый разгар весны. Выйдя во двор, Ион остановился как вкопанный и невольно втянул в себя с жадностью буйный, влажный запах зелени, носившийся в воздухе. Как будто за ночь вся земля омылась наговорной водой,— такой прекрасной предстала она в светлой зелени, где капли росы сияли всеми цветами радуги, точно алмазы, нарочно рассыпанные незримой рукой. Вид этот словно встряхнул его от тяжкого сна, и в голове сразу зароились мысли... Просветленный, он зашагал к дому священника Белчу-га, подгоняемый чувством уверенности. Только поп и может указать ему путь, он ведь и поставил его на дорогу тогда. Но это «тогда» было так далеко, как будто с того времени прошли целые годы, хотя только вчера исполнилось пять недель со дня свадьбы. Белчуг с веранды поглядывал, как поит лошадей его кучер, заспанный мужик, в заляпанной навозом одежде.
— Ну как делишки, Ион? — спросил он, когда тот зашел в калитку, держа шляпу в руке.
— Да скорее плохо, чем хорошо, батюшка,— ответил Ион, хотел улыбнуться, но только ощерил желтые зубы, как бессильно рычащий пес.
— Слышал... Так ведь если вы бога забываете, как ему вас не наказывать? — слегка нахмурясь, буркнул Белчуг и пошел в комнаты, а за ним и Ион.
Бог означал теперь новую церковь в Припасе, и священник усматривал руку промысла в неладах между зятем и тестем, — они оба так и не подумали пожертвовать сколько-нибудь на божий храм.
Впрочем, милость господня являла себя священнику под разными видами. Распря Хер дели с судьей была скорой и правой карой за его козни против служителя святой церкви. Оставалось только дождаться, когда господь поразит гневом г-жу Херделю, обругавшую его, да еще когда громы небесные падут особо на Херделю, потому что не далее как вчера выяснилось, что тот старается отбить у него нескольких избирателей в пользу венгерского кандидата в депутаты, хотя прекрасно знает о его устремлениях положить на чашу весов румынского представителя небольшой, но крепко сколоченный блок. Однако для него все неприятности искупались, главным образом, решением этим же летом начать работы по сооружению новой церкви. Он уже договорился с архитектором из Би-стрицы, у которого имелся прекраснейший план, совсем готовый. Архитектор должен был вскоре приехать сюда и заложить фундамент, как только свезут строительный материал. К осени будут воздвигнуты стены, а на другую осень уже можно будет со всей торжественностью освятить новый храм. Белчуг заранее обдумывал программу освящения, и его слабое сердце трепетало от радости. Но до полной суммы, требуемой на постройку, все еще немного не хватало так что его труды еще не были завершены. Не теряя меры, что Ион в конце концов тоже раскошелится, он полому старался воздействовать на него доброжелательством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63