— Да и молодцом же вы были, сват! Хе-хе-хе!
Слово «сват» неприятно резануло старого Пинтю, но раз уж у него явилась охота к разговору, он продолжал, не взглянув на Херделю:
— Одиннадцать у нас живы, по милости божией... И все большие, все здоровы, все благополучны, с божьей помощью... Вот это девятый,—и он указал на Джеордже, который шепотом разговаривал с Лаурой, потому что бахвальство) старика было ему не ново и малоприятно. — Дожили до поры, что внукам и счет потеряли... Нет, пос:тойте-ка... У Александру трое, у Профиры трое, это будет шесть, у Штефана четверо, у Лудовики двое, итого двенадцать... первая дюжина есть!..
Потом, сопровождая свою речь такими жестами, точно он проповедовал с амвона, и с видом, не допускающим реплик, он перечислил всех своих отпрысков, воздав каждому проникновенную похвалу.
Александру, старший, преподавателем в Румынии, в лицее в Джурджу, там и женился на дочери богатого арендатора — он из греков, но, впрочем, человек приличный. Живет Александру очень хорошо, взял в приданое именье и несколько сот погонов земли, рассчитывает вскоре быть директором лицея, — что ж, вполне заслуженно, он ведь настоящий ученый. Второй сын, Штефан, тот немного отдалился, жена у него немка из Познани, он с ней познакомился в Берлине, когда изучал там технические науки. Впрочем, она из родовитой семьи, сама преподает в женском лицее, а он — инженером на заводе Шкода. У них четверо деток, красивые и умненькие, прямо на редкость! Жалко только, что немка по-румынски ни в зуб, по несчастью, и дети тоже. Все они каждым летом приезжают на недельку в Лекинцу, тогда как Александру вот уже лет десять не бывал дома. Дальше по годам, из сыновей, идет Ливиу, ему только тридцать два года, а он уже штабной капитан, ныне в штабе армейского корпуса в Граце, но есть надежда, что его в скором времени переведут в Сибиу, поближе к дому. Ну, это блистательный малый и с великолепным будущим. Кончил курс военных наук первым академистом, а этой осенью с отличием выдержал экзамен на старшего штабного офицера. Единственная беда его: женитьбы боится как огня. И неизвестно, в кого он такой, в роду Пинтей все влюбчивы. Разве что в попадью пошел, она на своем веку глаз не подняла на другого мужчину, хотя в молодости была как цветик... Конечно, в семье у нас и медик имеется. Это Вирджил, он обосновался в Сибиу, там у него громаднейшая практика, ему даже иноплеменники завидуют. И такой он ярый румын, что для дела нации идет на любые жертвы, поэтому к нему благоволят и в румынских политических кругах; не удивительно, если он вот-вот станет депутатом палаты в Будапеште... Самый смирный из всех Ионел, счетовод крупного банка в Черновицах, экономный, усердный, сметлив в расчетах, ему прямо назначено быть миллионером или по меньшей мере директором банка... Теперь идет по порядку Джеордже, он тоже славный малый, главное, пошел по стопам родителя. Когда отец закроет глаза, Джеордже примет его паству в Лекинце... Остаются еще двое сыновей, Марку и Василе. Первый — тот вовсе удержу не знает в национализме, в прошлом году был вожаком забастовки румынских студентов в Будапеште, — там один из профессоров попытался запретить им говорить по-румынски. Василе теперь кончает лицей в Блаже... А дочери-то! Первая, окрещенная Профирой, по матери, замужем в Бессарабии, под Кишиневом. Встретилась она одному бессарабскому мелкому помещику в Джурджу, когда гостила у Александру, и вот в один прекрасный день получаем весточку: «Дорогие родители, я нашла свое счастье, обручилась...» Так-то может обернуться поездка! Вторую, Лудовику, взял за себя адвокат Виктор Грозя из Клужа, и у них двое детей, мальчик и девочка. И, наконец, Еуджения, наша меньшая, редкостная красавица, жена депутата Гогу Ионеску в Румынии. Говорят, в бухарестских салонах от нее просто без ума, все ее балуют. Правда, и молода еще, она ведь младше Джеордже, хотя вот три года исполнится, как она повенчалась...
Перечисление любимых чад исторгло слезы у попадьи,—как ей не плакать, когда все они рассеялись по белу свету, ей и не посчастливилось еще хоть разок увидеть всех вместе; может статься, завтра она навек закроет глаза, годы-то вон как извели ее и высушили. Пинтя величавым жестом прервал ее причитания:
— Ладно, старая, не горюй и имей терпение! Мы еще поживем и отпразднуем золотую свадьбу, если богу угодно будет... Тогда уж и соберем всех, кто где есть, со всеми чадами и домочадцами... Да будет благая воля твоя!
Старик тарантил без умолку, и Херделя едва сумел завести с ним с глазу на глаз серьезный разговор, объявив ему, что у Лауры нет приданого, зато сердце у нее... Пинтя с неудовольствием перебил его:
— У меня такой принцип: не вмешиваться в браки детей. Пускай каждый как постелит, так и поспит. Это уж их забота глядеть в оба...
Учитель тоже был не очень обрадован ответом свата, но проглотил молча, только усмехнулся, будто услышал милую шутку.
Договорились, что о дне венчания Пинтя уведомит письмом, когда известит всех родственников. Пока решили одно: справлять свадьбу в Армадии, для большей торжественности.
Семейство Пинтей отправилось коляской в Лекинцу поздней ночью. Едва выехали за село, старик начал отчитывать Джеордже: напрасно, мол, он поторопился, не нравится ему все, что он увидел здесь, и зачем он связывается с этой нищей братией, которые тщатся прикрыть свое убожество пустозвонством, и, в общем, ему еще надо хорошенько подумать, пока не поздно... Джеордже оскорбился: как можно говорить подобные вещи о таких симпатичных людях, да еще будущих родственниках. Ни за какие блага он не откажется от Лауры. Ну понятно, отец был бы рад женить его на какой-нибудь богатой уродине, ему в тягость сноха-бесприданница. Но пусть и не пытается отговорить его — это совершенно бесполезно, тем более после помолвки. И чем обливать грязью его невесту, лучше бы поговорил о чем другом. Сраженный усталостью и сном, старик быстро капитулировал, последовав примеру попадьи, всплакнув, она дремала с полураскрытым ртом, покачиваясь от тряски экипажей. У Херделей до утра не гасили свет. Вся семья переживала огромную радость. Только теперь они по-настоящему поняли, какое счастье выпало Лауре. Учитель с торжеством и не один раз перебрал всю родню Джеордже, спрашивая при этом Лауру: разве не прав он был, когда уговаривал ее выкинуть блажь из головы и быть благоразумной? На лице невесты застыла, как маска, счастливейшая улыбка. Она пообещала сестре взять ее с собой, вывезти в свет, неизвестно ведь, где человеку подвернется счастье, а особенно девушке. Вот, например, если бы она не поехала тогда в Сынджеорз, не вошла бы сегодня в такую большую и имени тую семью. Г-жа Херделя молчала, изнемогая от волнения, глаза у нее были мокры от слез, и она поджимала губы, чтобы не расплакаться в голос, а Гиги, не долго думая, бросилась к Лауре и осыпала ее поцелуями... Титу не разделял всеобщей радости. Он в этот момент ломал голову над стихотворением, в котором собирался воспеть титаническую любовь.
— Лаурино счастье может обернуться и твоим счастьем, Титу! — сказал ему Херделя, желая расшевелить его.
— А! Мое счастье во мне самом! — высокопарно ответил тот.
— Так-то так, я не отрицаю, — продолжал учитель.— Но я думаю, теперь, когда у тебя столько знатных родственников, тебе, пожалуй, легче будет выбраться в Румынию, как в свое время выбрался Кошбук, и там уже всерьез заняться делом...
— Ну ладно, еще успеется! — буркнул Титу, желая переменить разговор.
Но Херделя рассердился и упрекнул его, что он тратит время на всякую ерунду, вместо того чтобы приискать себе занятие, что надо трудиться, иначе не пробьешься... Видя, что разговор принимает нежелательный оборот, Титу поскорее разделся и лег, сокрушаясь, что и отец не считается с его стремлениями, и решил днем непременно повидать Розику, единственное существо на свете, вполне понимающее его. Одна только мать Хердели была озабочена и плакала, что Лаура, бедняжечка, уедет из родного дома. Лучше бы она вышла замуж за кого поближе, хотя бы за богатого парня из Припаса...
3
В конце мясоеда по селу разнесся слух, что Ана у Василе Бачу беременна. Не знали, кто пустил его, и многие не верили. Но весть передавалась из дома в дом, шепотом, по-воровски. Бабы смаковали ее, не скупясь на прибавления и прикрасы. Когда Ана шла по улице, множество пар глаз следили за ней украдкой из-за заборов, из окошек, ощупывая взглядом ее талию, живот, присматриваясь к ее походке. И самые продувные говорили простушкам:
— Видишь, тетка, как она хитрит, старается скрыть свой грех, как затягивается подпоясками?
Самые беспутные злословили о ней особенно усердно,— таким людям сучок в глазу ближнего не дает покоя.
Между тем Ана с той ночи жила в постоянном страхе. Ее удивляло, что Джеордже молчит, она была уверена, что он все знает. Она так и ждала, что ее грех вот-вот получит огласку, и это ожидание было мучительнее самого сознания проступка. Джеордже с той поры не показывался на порог к Бачу, хотя при встрече с Аной держался как ни в чем не бывало. Василе Бачу недоумевал, почему Джеордже перестал ходить, и однажды вечером начал рассуждать об этом с дочерью и советоваться, как бы узнать причину такой перемены? Заметив ее замешательство, желтизну лица, пока она испуганно лепетала что-то, он смутно припомнил одну ночь... и просветлел, осененный догадкой. После уже, несколько ночей подряд, он слышал, как Ана крадучись выходит наружу и час-два проводит на морозе; тут он совершенно успокоился. Он понимал все и был доволен. Дочерина беда была ему на руку. То, что она согрешила, он почитал за благо, теперь Джеордже должен будет скорее жениться на ней, а ему — с плеч забота. Он думал, что парень теперь наведывается тайком, но скоро должен прийти сватать. Поэтому, встречаясь с ним, Бачу был еще приветливее прежнего, подмигивал ему, дескать, он все знает и не сердится, оказывал ему почет и уважение, как законному зятю, чем приводил Джеордже в смущение...
Ана все с большим нетерпением ждала ночей. Короткий зимний день казался ей бесконечным, и едва только вечерело, она теряла самообладание, краснела от каждого отцовского слова, поминутно выискивала себе дело на дворе, чтобы узнать, не пришел ли Ион, с дрожью в сердце думая, а вдруг он не придет, и не знала, как бы скорее постелить постель, уложить отца и погасить лампу. А Ион неизменно являлся всегда под полночь, чуть скрипнув калиткой, чтобы дать ей знать... Но в дом он больше не заходил. Ана на другой же день тогда устроила мягкую постель в омете соломы в саду. Через неделю они перебрались на поветь, где было безопаснее всего.
На рождество Ана уверилась, что она забеременела, и ночью, в страстных объятьях, меж любовных слов, шепнула Иону, что теперь ее жизнь в его власти. Он на это ничего не сказал, но с тех пор стал бывать не каждую ночь.
Ворочаясь без сна на печи, Ана все так же ждала его, прислушивалась, не скрипнула ли калитка, в голове у нее звенело от напряжения, и до самого утра она не смыкала глаз. А днем сама же подыскивала ему оправдания, и когда после многих мучительных ночей Ион потом удосуживался прийти, она даже не смела попрекнуть его из боязни, что тогда он больше не появится. Она чувствовала, что стала игрушкой в его руках, однако ей и в голову не приходило, обвинять его. Она считала, что в любви не может быть и речи о вине. Они судьбой назначены друг другу. То, что сталось, на роду им написано. Несмотря на это, она до того стыдилась людей, что едва отваживалась выйти со двора. Дневной свет вгонял ее в краску. Когда ей надо было пройти по улице, она шла потупясь, чтобы не встречать чужих взглядов. Ей представлялось, что о ее позоре должны кричать на всех углах. Она в страхе спрашивала себя, чем же; кончится это несчастье? Почему Ион не попытается посватать ее, чтобы она избавилась от тревог, которые скребут ей сердце? Может, если во всем признаться, отец и смягчится, если сразу не убьет ее... Или Ион нарочно оттягивает время, ждет, пока все село будет на нее пальцем показывать? Это подозрение, что Ион способен растоптать ее душу, было для нее страшней родительского гнева...
Ион пропадал целую неделю, а когда пришел, то отказался лезть на сеновал. Он напомнил Ане, что в одну ночь Василе Бачу зашел в хлев задать корм скотине и чуть не обнаружил их. У Аны не хватило духу уговаривать его, она только сказала со слезами в голосе, чтобы он приходил чаще, как и прежде, и чтобы придумал что-нибудь, как, по его, лучше,— ведь скоро она уже не сможет скрыть беременность... Ион пробормотал что-то и с той ночи больше не показывался.
Прошла неделя, две, пять... Она узнала, что Ион отправился с мужиками в горы Быргэу на рубку леса. Тут она поняла, что погибла и остается только от бога ждать спасенья. Она изводила себя безутешным плачем, точно хотела утопить в слезах свое неизбывное горе... Лицо у нее пожелтело и испещрилось землистыми пятнами... Греха уже нельзя было утаить, и расплата приближалась.
Так как мясоед был на исходе, а Джеордже и не думал свататься, Василе Бачу стал мрачнеть. Выходит, парень попросту хотел надругаться над Аной и сделать ее позорищем всего села? Если так, то тогда... Что тогда, об этом он даже не мог и думать, потому что им завладевала злоба и у него мутился разум. Сколько раз он решал идти к Томе, договориться с ним по-людски. Но всегда, чуть только выходил за ворота, чувствовал жгучий стыд. Как это он пойдет навязывать дочь, точно попрошайка? И он шел к А.вруму, напивался и честил Джеордже, разговаривая один на один с бутылкой ракии.
Наконец уже осталось каких-то пять дней до великого поста. Ана стала чувствовать дурноту, ее рвало. Фартук на животе заметно округлился... Василе Бачу видел ее страдания и жалел ее. Он побоялся, как бы дочь не извела себя, и, решив пока не звать доктора Филипок» из Армадии, — он дорого берет, даже и не взглянет, пока ему не выложат деньги, — привел бабку Фироану, искусную знахарку и повитуху, славившуюся на всю округу. Фироана, морщинистая лицом, но бодрая духом, только перешепнулась с Аной, пощупала ей живот и потом напрямик сказала крестьянину:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63