Роза прильнула к нему, обдавая его теплом, он обнял ее обеими руками и сжал так, словно хотел переломать ей ребра.
После Титу стыдливо вскочил с кровати, не смея взглянуть на Розу. Ему показалось, что в комнате светло, как днем, свет как-то пугал его. Он подумал, что Роза сочтет его вахлаком за то, что он завалился в кровать прямо в ботинках. Потом вспомнил про Ланга, и сразу в уме его замелькали страшные сцены, где обманутый муж является в образе мстительного рыцаря из героических времен. Он потянулся за пальто, решив уйти в корчму, во избежание всяких случайностей. Но Роза подметила это движение, вскочила и сказала с нежным укором:
— Как, милый мальчик? Ты хочешь уйти?.. Тебе уже скучно со мной?
— А вдруг Ланг придет, — пробормотал Титу, не глядя ей в глаза.
— О, ты просто сущий ребенок, милый! Ланг теперь не соберется домой до завтрашнего обеда. Ведь он ни за какие блага не уйдет с попойки, а уж ради своей бедной жены и подавно. На этот счет можешь быть совершенно спокоен... А даже, допуская невероятное, если он и придет, то придет пьяный. Ну, и тогда мы с тобой переберемся в другую комнату на диван, а он пускай тут храпит, пьянчужка... После, когда рассветет, ты вполне успеешь уйти...
Роза говорила это с детской радостью. Робость Титу разжигала ее. Стеснительный юноша, млеющий от любви, представлял для нее особую прелесть. И так как Титу продолжал смущенно молчать, Роза привстала на колени и, протянув к нему голые руки, нежно позвала:
— Иди же, поцелуй меня, милый мальчик!
Титу взглянул на нее из-под опущенных век. Она показалась ему еще обольстительнее. Вспыхнувшая страсть прогнала все колебания. В два прыжка он очутился подле нес и обхватил ее. Но Роза выскользнула из его объятий, нырнула под одеяло и закуталась по самый нос. Потом проказливо высунула язык и приказала игриво:
— Или раздевайся, а нет... так ничего и не будет!..
У Титу мелькнула мысль, что белье на нем отнюдь
не рассчитано на амурные похождения. Но кровь горела в жилах...
Заснули они поздно, обнявшись. После его разбудил громкий стук в окно. Титу вздрогнул от ужаса, совершенно уверенный, что настал час расплаты. За один миг он перебрал множество решений: что сказать, что сделать, как защититься, лучше бежать или спрятаться... Он уже хотел выскочить из постели, но Роза спокойно удержала его, зажала ему рот рукой и шепнула:
— Лежи смирно!.. Не шевелись и не бойся!
И все же Титу чувствовал, как по спине поползли холодные мурашки. Стук в окно повторился еще страшнее. Роза отозвалась не столько сердитым, сколько притворным голосом:
— Кто там?
— Я, я, милочка, не сердись! — раздался снаружи охриплый голос Ланга.— Розика, душенька, мы пошли в Армадию, слышишь? Всей честной компанией... Ты уж завтра утром позаботься, если я до уроков не приду, отпусти детишек, слышишь?.. Ну, спокойной ночи, Розика! Сладкого сна!
Послышались неверные, удаляющиеся шаги.
Титу взглянул на часы, стоявшие на тумбочке. Было полчетвертого. Роза прижалась к нему, крепко поцеловала его и сказала:
— У нас с тобой еще час, два.... Но давай больше не спать.... Ладно, противный?
9
С той минуты, как Ион сдал жалобу на почту в Армадии, он опять успокоился, точно отделался от всех забот. По вечерам он ходил к Ане и все искал случая, когда можно будет привести в исполнение замысел, бродивший в его голове и наполнявший душу добрыми надеждами.
Он точно знал, что Джеордже постоянно бывает у Василе Бачу. Ему часто приходилось дожидаться, пока тот уйдет, уляжется Бачу и загасит свет, и уж тогда только выходила Ана. Но его больше никто и ничто не смущало, так он был уверен в успехе. Лишь бы подвернулся случай...
Сердце Аны купалось в безбрежной радости. Она забыла страдания и сомнения, пережитые ею из-за Иона. Видела лишь одно — что он теперь постоянно приходит, и ждала его, все больше любя. Настойчивость Иона была доказательством сдерживаемой и прорывавшейся любви, и это наполняло ее гордостью. Едва только вечерело, ею овладевало нетерпение, и пока она готовила ужин или прибирала в доме, сердцем все время чувствовала, что он там, снаружи, притаился где-нибудь за стогом, у забора или в канаве, молчит, не шелохнется. Она жалела его, и на глаза ее набегали слезы. Однако она таила свое счастье от отца, только все улыбалась, была оживленна. Когда являлся Джеордже, она безбоязненно встречала его, как врага, который уже не страшен. Смотрела ему прямо в глаза, по-прежнему испытующие; он робел и терялся. Душевное удовлетворение как бы пробудило в ней ту изворотливость, с какой полюбившая женщина оберегает свою любовь.
С каждым днем Джеордже все яснее понимал, что Ион стал ему поперек дороги. Это подстрекало его упорство. Он хотел подловить Иона, говоря себе, что тогда уж успокоится. Уходя со двора Василе Бачу, он озирался по сторонам, высматривая Иона. И так как время тянулось все мучительнее, он решил во что бы то ни стало покончить с этим... Спустя неделю он для виду пошел от Бачу на Притыльную улицу, но потом прокрался обратно и стал караулить. Тогда он увидел, как Ион зашел во двор...
Итак, он уверился, но это лишь на миг принесло ему успокоение. Скрытность Аны больно уязвляла его. Он подумал было вовсе отвернуться от нее, но эту мысль быстро заглушило желание, вихрем поднявшееся в душе, — быть подле девушки, надеяться. Тогда он стал еще чаще заходить к Бачу, а если не заходил, то кружил возле их дома, подглядывал, как приближается другой, таращил глаза, стараясь увидеть, как они целуются или обнимаются у BqpoT, и досадовал, что не слышит их разговора...
Но Ион говорил мало. Молчанием он рассчитывал разжечь любовь Аны, стать для нее еще желаннее. Он хотел, чтобы она сама позвала его в дом. Так он перебрался с улицы сперва к воротам, потом во двор, потом на приспу... Теперь оставалось проникнуть в дом. Девушка смотрела на это приближение как на свою победу над ним, и с каждым вечером в ней росло желание забыться в его объятьях, дать полное доказательство своей любви. Часто она говорила ему с девичьей робостью в голосе:
— Почему ты не зайдешь в дом, Ионикэ?
Но парень всегда закрывал ей рот одним и тем же вопросом, полным укора:
— А твой отец?
Близилось рождество. Лютая зима порывалась сойти на землю, но как будто еще не набралась сил. В воздухе сеялись ленивые снежинки, таяли на лету и пропадали в грязи. Ион все равно приходил неизменно каждую ночь. Потом в один из вечеров, когда порошил мелкий снег, Ион пришел немного раньше обычного. Дом чернел во тьме, похожий на спящего буйвола. Ион зашел во двор и сел на приспу, полный решимости. Он стал ждать, без всяких мыслей в голове. Только сердце билось резче, точно томимое предчувствием. Безмолвие вокруг было таким немым, что он слышал, как падают в грязь снежинки и даже как они сталкиваются в воздухе подобно трепыханию легких крылышек. Позже скрипнула дверь сеней, отворясь, Ана метнулась к нему, под полу сумана, и ласково стала упрашивать:
— Нынче ты уж должен зайти в комнату, Ионикэ'..
Я тебя не отпущу, пока не зайдешь... Отец крепко
спит... пришел пьяный из Жидовицы и так храпит, что
прямо стены дрожат!..
Ион обхватил Ану за талию и погладил ее грудь. Потом молча встал и пошел за ней. В сенях они остановились. Девушка задвинула засов, потом взяла Иона за руку и провела внутрь.
В комнате тьма казалась еще гуще. Только чуть серели проемы окон. Иону тут все было знакомо. С кровати слышался одышливый храп Бачу, и так близко, что он показался Иону притворным. Сердце его обдало холодком. Он знал, что если тот проснется и обнаружит его, то может без дальних слов раскроить ему голову топором, и Иону уже виделось его лезвие, грозно поблескивающее под кроватью.
Они постояли несколько минут, не шевелясь, прислушиваясь к всхрапыванию. Различали стук своих сердец, изнывших от напряжения. Храп вдруг оборвался густым кашлем. Василе Бачу зашевелился на постели, как будто собираясь встать. Ион похолодел. Девушка отчаянно сжала ему руку. Но старик чуть поворошился, опять повернулся на спину и захрапел еще усерднее.
Ана спала на печке за трубой, там были свалены в кучу коврики, одежки, подушки, простыни. В печке под грудой золы шипели сырые ольховые полешки... Девушка дотянулась на цыпочках до его уха и зашептала, сжимая ему руку:
-- Оставь суман на припечке... Не зашуми, а то
убьет нас обоих!..
Хрустнув суставами, Ион взобрался на постель.
Он обнял Ану, она дрожала, точно ее била лихорадка. Потом Ана стала шептать ему всякие укоры, жаловаться и упрашивать, чтобы он был смирным.
Ион спокойно слушал ее, а сам настораживал уши в сторону кровати Василе Бачу, которая стояла изножьем к их головам. Он боялся, что шепот Аны разбудит его, и зажал ей рот поцелуем. Потом порывистым движением заголил ее. Девушка обвила руками его шею, сдавила так, точно хотела задушить его, — откуда и сила взялась, и залепетала ему на ухо жалобно, но покорно:
— Ионикэ... что ты... что ты... не надо... не надо...
У нее хлынули слезы, и она плакала, всхлипывая,
не переставая шептать бессвязные мольбы, Ион успокаивал ее, целуя:
— Молчи... Молчи... Молчи...
Но всхлипывания Аны были все безудержней и вдруг разразились глухим, отрывистым вскриком, она даже сама испугалась и впилась зубами в губы Иона.
Крик ее пронизал тьму и протяжно прозвенел в ушах Василе Бачу, который хоть и был мертвецки пьян, проснулся и прислушался. Услышав всхлипыванья, он недоуменно проворчал:
— Вы чего там делаете?
От его сиплого голоса у любовников застыла кровь в жилах. Ана сразу онемела, подавшись в объятья Иона.
Так прошла минута. Бачу послушал в полусне-полуяви. Потом пошарил рукой на лавке у изголовья кровати, как будто искал спички. В его одурманенном хмелем мозгу мелькнула догадка о том, что происходит на печке, и он было сделал движение встать. Но тотчас подумал, что это, верно, Джеордже и, стало быть, можно оставить их в покое. Эта мысль успокоила его. Он только грубовато пробормотал, прежде чем сон разобрал его:
— Ты смотри там... не того... сама знаешь... срам... скотство...
Любовники не проронили ни звука. Они замерли, обнявшись, не шевелясь, точно слились навсегда. Вскоре храп опять заглушил их поцелуи...
Ион слез с печки, когда пропели вторые петухи, и Ана проводила его до ворот. Стужа казалась еще лютее, а тьма еще угрюмее.
— Ох, и боюсь, как бы не затяжелела я! — проговорила Ана, стуча зубами, и ее тихий голос разнесся в ночном безмолвии, как гулкий крик.
Ион закусил губы, чтобы сдержать свою радость. Он чуть ущипнул ее в щеку и потом пошел, довольный, оставив Ану у ворот.
Мягко падали неторопливые снежинки, мирно ложились на ее волосы, плечи,, щеки, она чувствовала, как они тают на ее руках, точно холодные и пугающие поцелуи. В тот момент, когда уже не слышно стало шагов Иона, Ана увидела вдруг, как из канавы напротив поднялся человек и двинулся прямо к ней.
— Джеордже! Джеордже! — зашептала Ана, в ужасе убегая домой.
Калитка хлопнула позади с таким треском, как смертоносный выстрел.
Джеордже спрягался в канаве, как только стемнело, он видел, когда вошел к: ней Ион, и ждал, когда тот уйдет, Он ясно расслышал слова Анны, словно она сказала это ему самому, содрогнулся ОТ отвращения, но душа его больно заныла от пустоты. Ноги у него стали как свинцовые, и все-таки он бессознательно тронулся с места. Стал посреди улицы, лицом к дому, придавленному тьмой. Постоял так, ошеломленный и потерянный, застыв, точно каменный столб. Сырость пронизывала его до костей. Потом он опомнился. Презрительно' сплюнул и с огромным облегчением бросил:
-- Сука!..
Глава V
СТЫД
1
За неделю до рождества, все утра по селу стоял отчаянный визг. Откормленные свиньи превращались в окорока и колбасы, которые должны были подкрепить людей, отощавших за долгий пост. Чем ближе подходили праздники, тем больше томились по ним крестьяне, заранее облизываясь в предвкушении долгожданного разговенья. Во время рождественского поста только поп и учитель ели скоромное,— Белчуг из-за своего несчастного желудка, а Херделя просто не хотел поддаваться поповским бредням...
В прежние годы в эту пору Ион, бывало, слыша визг свиней, еще больше сокрушался о своей бедности и досадовал, видя, что во всем селе только Гланеташу да цыгане не палят костров, не смолят свиней. Кое-кто из цыган и то ухитрялся разжиться к празднику, хоть одного боровка да закалывал. Ион проклинал свою судьбу, судившую ему быть самым что ни на есть последним на селе. Теперь же, хотя Гланеташу, единственный в Припасе мастер по закланию тупорылого племени, плату за убой брал одной натурой, чтобы на праздники не остаться без мяса, Ион не падал духом. Его костистое лицо так и сияло. А однажды вечером, когда Зенобия начала причитать, он даже остановил ее, миролюбиво заметив: — Ничего... Скоро и у нас все будет... Херделя как-то сколачивался с деньгами и каждый год забивал двух свиней — он очень любил колбасу и свинину, кроме того, нужно было запастись салом, иначе пришлось бы покупать его на базаре, а такой расход был не по карману учителю. На этот раз убой свиней приобретал особую важность, потому что в январе собирались справить Лаурину помолвку и в праздничной стряпне первостепенная роль отводилась свинине. На помолвку должны были приехать и родители Пинта, а перед ними семье Хердели хотелось не ударить в грязь лицом.
Учительские свиньи, купленные среди лета и откормленные кукурузой, еле ворочались в хлевушке, и убой только избавлял их от злой погибели, — они бы неминуемо задохлись от собственного жира, как сказал Гланеташу, смотревший их дня за два до рокового срока.
Чуть свет он явился в сопровождении Иона и Зено-бии. У Херделей весь дом был на ногах, девицы, правда, забились в гостиную, зарыли головы в подушки и заткнули уши, чтобы не слышать предсмертного хрипа обреченной животины.
Гланеташу с большим старанием натачивал нож и распределял роли: Ион ухватит свинью за уши, повалит на бок и будет держать ей голову, Херделя и Титу налягут на задние ноги, Зенобия пособит у передних, а г-жа Херделя будет собирать кровь в таз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63