Наконец Василе Бачу решился отдать пять участков земли и пару быков, причем записать землю на имя Аны. Но Ион уперся на своем: вся земля должна отойти к нему, потому что Бачу не под силу обрабатывать ее — человек он пожилой; а зато в благодарность он будет о нем заботиться и никогда не ослушается.
Тут Белчуг с победным видом поднялся. Труден был сговор поначалу. Дальше они поддадутся, сколько бы там ни вздорили. Но все это празднословие наскучило ему, к тому же он видел, что вечереет, а они еще не достигли согласия. Поэтому он спровадил их домой, там продолжать схватку, и, прощаясь за руку с мужчинами, сказал с улыбкой:
— Ну, в добрый час да в радость! А на свадьбе не забудьте господа на небеси и его церковь на земле!
Перепалка между противниками продолжалась дорогой еще жарче. Они угрожали друг другу, перебранивались, останавливались, размахивали руками, ворчали что-то про себя, а сговор ничуть не подвигался. Когда подошли к дому Василе Бачу, каждый решил в душе оставить так, как хочет другой, и на том покончить, и оба тотчас передумали в надежде, что отсрочка будет ему только на руку. Одной Ане был спех, она дрожала и умоляюще взглядывала то на отца, то на Иона, боясь, что они разойдутся, так и не решив ее судьбы, не прекратив ее мучений. И действительно, они расстались, побожившись, как тот, так и другой, что или будет по его, или им больше не встречаться...
Василе Бачу, чувствуя, что ему наступают на горло, бесился от ярости и, чтобы излить ее, цеплялся к Ане и опять избил ее в кровь... Всю ночь и следующий день его раздирали мрачные мысли. Теперь он ясно понимал то, о чем смутно догадывался, когда проведал, что сын Гланеташу старается задурить Ане голову. «Значит, он хочет отнять у меня землю!» Холодный пот выступал у него при мысли, что его все же согнут и тогда придется жить нищенством... Он раскидывал мозгами, придумывая, каким бы способом вывернуться из лап мошенника, и радовался одной надежде, что можно найти что-то такое и позлее обмануть Иона. Но сколько он ни мучился, ничего не смог придумать. Разве что пригрозить ему, пускай, мол, Ана родит и остается дома, а замуж он ее не станет выдавать. Но эта угроза показалась ему такой пустячной, что он и сам в нее не поверил. Как она на Иона подействует? Он только больше раззадорится...
Ион ликовал и радовался. Он был уверен, что Василе Бачу в конце концов отдаст ему все, крестился, благословляя господа, что помог ему одержать верх. На другой день, чуть свет, он исходил все окрестности, осматривая участки своего будущего тестя и радуясь на них, уже как на свои собственные. Потом среди дня сцепился с Гланеташу, когда тот заикнулся насчет того, чтобы он не больно зарывался.
— Чем учить меня, лучше бы руки приложил к чему-нибудь, а то даром у бога хлеб ешь, хуже всякого трутня! — презрительно цыкнул он на отца.
Вечером Кон в компании с Зенобией, с женой Мачедона Черчеташу Флоарей и с тещей примаря, старой бабой, специалисткой по части сватовства и сделок, отправился к Василе Бачу, который, впрочем, ждал его и даже зазвал к себе бабку Фироану и жену учителя Симиона Бутуною, чтобы выстоять перед натиском. Ана подсластила штоф ракии, зная, что выпивка развязывает языки и укрощает сердца. Весь торг был начат сызнова, еще с большим азартом и яростью, так как каждая сторона имела целью перехитрить неприятеля. Речь держали преимущественно женщины, они перекорялись зуб за зуб и вместо доводов и доказательств честили сперва друг друга, потом Иона, Ану, Гланеташу, Бачу и всю их родню, знаемую и незнаемую... Они не только не столковались, а еще пуще остервенились, и расстались, решив не возобновлять переговоров, что, конечно, не помешало им снова встретиться через несколько дней и снова разрутаться.
Пока они спорили, наступил великий пост. Тут Василе Бачу подумал, что до пасхи свадьбу все равно нельзя справлять, и стал еще больше артачиться, чтобы выиграть время и выискать способ обмануть зятя. Ион тоже нисколько не спешил, и когда Василе припугнул его, что не выдаст за него Ану, он только покатился со смеху... Потом, за две недели до праздников, они сладились в каких-то полчаса. Ион даже поразился, до чего покладистым стал Бачу. Он уступил в приданое всю землю и два дома, потребовав лишь записать все после свадьбы на них обоих. А когда Ана, после венчания, переберется к Гланеташу, он отдаст им пару быков, лошадь, корову с телком, свинью с семью поросятами, новую телегу в всякое мелкое обзаведенье, какое полагается молодке. Сговорясь, они в тот же день отправились к письмоводителю для предварительного уведомления, положенного по закону, а потом к священнику насчет оглашения в церкви, что венчание будет во второе воскресенье после пасхи.
С этого момента Василе Бачу жил в таком волненье, точно сам был женихом. Весь день он не находил себе места и не знал, как скрыть нетерпение. Из боязни проговориться, он перестал захаживать к Авруму, но пил дома еще больше обычного. Теперь ему казалось, что время тянется слишком медленно, и он томился страхом, как бы кто или что не спутало ему расчетов.
4
После посещения румынского священника Титу почувствовал себя другим человеком, просвещеннее, чище. Он много думал над своей прежней жизнью и находил ее бесплодной и постыдной. Как будто он ходил с завязанными глазами, жил и ничего не видел. Недавнее пристрастие к венгерскому языку теперь казалось ему глупым и смешным. Что пользы от того, что он кропал стишки,, когда его душа оставалась праздной и бесчувственной? Что пользы от того, что он читал все без разбору, забивая себе голову чужими мыслями, если сам даже не пытался узнать, что творится вокруг? Что толку измышлять драмы и трагедии ради славы, когда перед тобой развертывается трагедия целого народа, немая и куда более скорбная, чем всякие романтические вымыслы? «Мое предназначение — жить среди народа, пасынка судьбы, утолять его страдания, разделять его горести, быть ему опорой!»— с гордостью думал он в минуты душевного подъема.
По вечерам он сумерничал, лежа на диване, заменявшем ему кровать, и строил планы на будущее, один другого мятежнее. Он видел себя то с факелом в руке, впереди несметной толпы крестьян, которым он указывает путь к борьбе за освобождение от рабства, то странствующим по селам утешителем обиженных и угнетенных, — он подает им советы, как облегчить себе жизнь, и разжигает в их сердцах пламя надежды на лучшие дни,—то с трехцветным развевающимся знаменем во главе отряда солдат... Ему рисовались муки, которые он храбро примет за свой народ, и часто он воображал себя в темнице, закованным в кандалы, но дух его радостен от сознания, что он мученик, чей жертвенный подвиг искупит победу для всех... И такие видения переполняли все его существо неведомым духовным наслаждением.
Но при свете дня он смеялся над своими дерзновенными мечтаниями, как над горячечным бредом, и говорил себе, что лучше бы вместо этого совершить что-то теперь же. Грош цена всем планам и решениям, если они остаются неисполненными. Он испытывал мучительную потребность действовать и досадовал на себя, не зная, что бы такое сделать, точно свинцовые гири были у него на ногах и сдерживали крылья его души. Он обрадовался, напав на мысль порвать всякие сношения с венграми и говорить только по-румынски. Но так как в канцелярии все деловые бумаги писались по-венгерски, служба омерзела ему.
Розу Ланг он все же не забывал и даже подумывал, как бы и ее ввести в рамки будущей новой жизни, не сковывая своих устремлений. Он, правда, со стыдом вспоминал, что объяснился в любви на венгерском и что первой его страстью была венгерка. Впрочем, он утешал себя, допуская, что, может, Роза еврейка, как и сам Ланг, а тогда для их любви нет препятствий — евреям ведь, как известно, чуждо национальное чувство... Проведя несколько недель в разлуке с ней, он уже так не изнывал от любовной тоски, но был уверен, что стоит им опять увидеться, как он полюбит ее еще безумнее. Так он и решил, что эта любовь отнюдь не противоречит его планам, да и вообще нельзя простирать свою ненависть на женскую половину угнетателей. Для полного успокоения он дал себе обещание выучить ее румынскому.
Теперь, когда он полагал, что начертал себе руководительную линию жизни, Фридман стал ему глубоко безразличен. Мысленно Титу взирал на него с очень отдаленной высоты и сравнивал его с малоприметной кочкой. Ему только досадно было, что письмоводитель не догадывался о происшедшей с ним перемене. Если бы догадался, то стал бы упрекать его, а это бы доставило Титу радость. Зато он проникся симпатией к рьяному студенту, — тот просто бесновался, оттого что Титу не желает говорить по-венгерски, и обзывал его то «шовинистом», то «агитатором».
Ему было совестно, что он до сих пор не пытался хотя бы из книг узнать Румынию, страну, к которой теперь устремлялись все его вдохновенные помыслы. Он горевал, что не может раздобыть себе открыток с видами «румынского рая», как он окрестил свою отчизну в одном из споров с письмоводителем. На его взгляд, преступниками были все учителя-румыны, неспособные противоборствовать запретительным мерам венгерского правительства и приучить воспитанников дышать воздухом их истинной родины.
Так как Фридман бывал в Румынии и несколько лет жил там, Титу постоянно подбивал его на разговоры о тамошнем житье, не показывая виду, что сам он и по карте не слишком хорошо знает страну. Он обычно страдал, слушая рассказы письмоводителя, который с жаром рисовал ему -крестьян, задавленных бедностью, и помещиков, не знающих счета своим владеньям, убогие деревни, хуже рабских поселений, и города, отравленные роскошью и развратом, мытарствующих во тьме барщинных мужиков и людей из интеллигентных кругов, которые стыдятся говорить по-румынски и щеголяют своим умением болтать по-французски, вылощенных живоглотов, не признающих ни бога, ни закона...
— Вы смотрите на Румынию глазами венгра, — всякий раз при этом говорил Титу, пытаясь остановить поток осуждений.
— Вы так думаете?.. Если вы когда-нибудь попадете туда, то еще вспомните меня и признаете, что я нисколько не преувеличивал... Все вы, фанатики, даже и не представляете себе, что такое Румыния. Будь в моих руках власть, я бы собрал вас всех и отправил туда на казенный счет, чтобы вы хоть годик пожили в вашем раю. Уверен, что исцелил бы вас от ирредентизма. Потому что, к вашему сведению, милейший, они там и слышать про вас не хотят!
— Это уж вы слишком! — с запальчивостью перебил Титу.
— И слышать не хотят, милейший, а в большинстве просто ненавидят вас, потому что вы им до смерти надоели своим мученичеством!.. Кстати, для трансильванцев там весьма характерное прозвище. Вы им говорите «брат», а они вам «мадьяришка»!
Титу, конечно, не верил ни одному слову из всего плохого, что рассказывал письмоводитель, а рисовал себе как раз обратное. А если когда ненароком Фридман поминал что-то добрым словом, Титу гордился так, точно похвала относилась лично к нему.
Но он изо дня в день чувствовал, что ему не место здесь, в «гнездилище» венгров, а главное, не по нем эта злосчастная служба, прямо направленная против бедных и притесняемых. Его нерадивость не укрылась от письмоводителя. — Титу небрежничал, и тот попросил его меньше заниматься политикой, больше — делом, иначе он вынужден будет подыскать себе более прилежного помощника.
Перед пасхой Фридман энергично потребовал от него немедленно приступить к взысканию недоимок, объяснив, что из-за проволочек по его милости он, старый, добросовестный письмоводитель, получил строжайший выговор. Оскорбленный Титу отправился в село, проходил целый день и вечером вернулся с возом вещей, отобранных за недоимки у одних только венгров.
Фридман, когда узнал об этом, побагровел от гнева и, с трудом сдерживаясь, заявил ему:
— Вы, видимо, хотите впутать меня в политическое дело... Так дальше нельзя, и я весьма сожалею... Нам придется расстаться!
— Во всяком случае, моя совесть чиста! — ответил Титу с достоинством и со скромной улыбкой.
В тот же вечер письмоводитель дал ему расчет, выплатив сорок пять крон, а на третий день, в четверг, когда у него были дела в Армадии, он доставил Титу до пивной «Рахова», откуда в свое время взял его.
5
Мачедон Черчеташу прямо из церкви зашел к учителю Херделе сообщить новость, что поп собирается мирить Иона с Василе Бачу и велел им прийти к нему домой после обеда, чтобы свести их. Херделя ничего не сказал, но в душе огорчился. Поведение Белчуга возмутило его. Значит, тот старается обласкать Иона в пику ему? Или, может быть, он этим хочет отплатить парню за какую-то подлость, которую тот подстроил своему благодетелю?.. Ему вспомнились попреки Иона, и тут он понял, откуда такая неблагодарность: Белчуг виной... «Стало быть, поп подбил его выдать меня... Вот до какой гнусности доходит образованный человек! Солидаризируется с крестьянином против меня...»
Впрочем, уже с того дня, когда судья остановил его возле лицея, и особенно после наглой выходки Иова, учитель был почти уверен, что над ним собирается гроза из-за той злополучной жалобы. Втайне он проклинал тот час, когда сжалился над бедой негодяя парня. Одна надежда была на расследование, о котором ему передавал Гицэ Поп. Если судью сочтут хоть сколько-нибудь виноватым, тогда он спасен. Но надежда эта была такой слабой, что и Херделе она казалась химерической. После того, когда Ион надерзил ему, он поспешил в Армадию и узнал от Гицэ Попа, что расследование уже кончилось и установило беспристрастность судьи, признав совершенно правильным ведение дела. Тут учитель приготовился ко всему. Писец не смог рассказать ему подробностей, опрос производился в секрете, чтобы не поколебать авторитет правосудия; Херделя только и узнал, что первыми выслушаны были Белчуг, Ион и Симион Лунгу... А раз никто из них ни словом не заикнулся ему о происходившем, значит, его дело плохо. Возможно, если бы он по-настоящему хотел знать правду, Ион признался бы во всем, без утаек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63