Они немножко устали с дороги, но не умолкали ни на минуту. Говорили все разом, напевали, смеялись... Когда они приутихли, Гиги упорхнула позаботиться о кофе с молоком и о пирожных, как у них было уговорено с Лаурой.
На софе в углу, этом почетном месте у Херделей, восседала Эльвира, дочь доктора Филипою, за которой единодушно признавалось первенство и с которой Лаура была особенно близка.
- А наш поэт ? — спросила Эльвира с легкой дрожью в голосе, ибо она втайне любила Титу и страдала оттого, что он не обращал на нее внимания и ухаживал за Лукрецией Драгу.
— Его нет дома, милая Эльвирика, — ответила Лаура с сожалением, означавшим, что она понимает и разделяет ее страдания. — Ты знаешь, он работает очень нерегулярно, но когда на него находит вдохновение, ему необходима абсолютная тишина, иначе он просто несчастен. Вот и теперь он ушел на старую дорогу, сказал нам, что его осенила чудесная мысль и он непременно должен запечатлеть ее... Если бы вы там пошли, вы, может быть, и встретили бы его...
— Какая жалость, что мы не пошли по старой дороге! — вздохнула меланхоличная Эльвира...— Мы бы увидели нашего поэта за работой!..
— Ну, что? Разве я не говорила вам, что там лучше? — упрекнула их Маргарета Бобеску, дочь чиновника банка «Аврора», высокая, гибкая, хорошенькая брюнетка с наведенными бровями, сильно напудренная и с ярко накрашенными губами. Из-за того что она красилась и носила шелковые платья, в Армадии говорили, что у нее не все дома.
Дочери учителя румынского языка Спэтару были дурнушками, но обе добрые и симпатичные. Старшая, Елена, малорослая, белобрысая и завитая, вечно сокрушалась и стыдилась, что она такой заморышек.
Младшая ее сестра, Александрина, высоконькая, толстогубая, с крупным носом, отличалась мальчишескими ухватками и прожорливостью.
Когда вошла Гиги с заставленным подносом, Александрина бросилась, как тигрица, и цапнула пирожное, а потом пролопотала с набитым ртом:
— Я пропадаю от голода!
— Дрина, как тебе не стыдно ? —укоризненно сказала Елена, претендовавшая на серьезность.
— Оставь ее, Леника, я тебя умоляю! — вмешалась Лаура. — Бери еще, Александрина, доставь мне удовольствие!.. Мы же для вас их готовили!
Вскоре все уже были с чашками в руках, жадно пили кофе с молоком и ели вкусные пирожные. А щебетанье ни на миг не прекращалось, каждая старалась рассказать что-нибудь такое поостроумнее, чтобы рассмешить всю компанию. Молчала лишь одна Сильвия Варга, точно скупилась на слова. Но она всегда была такая, важничала, потому что ни для кого не было секретом ее большое приданое...
С поразительной быстротой разговор перескакивал с одного предмета на другой. В несколько минут они обозрели все значительные события, происшедшие и Армадии с их последней встречи до сего дня. По-злословили о барышнях и молодых людях не из их компании, особенно распространяясь про Лукрецию Драгу; ей ставили в вину, что она уж очень кокетлива, что начала стареть и увядать. Только относительно ее возраста были долгие пререкания: Эльвира утверждала, что ей, должно быть, лет тридцать, а Сильвия Вар-га, будучи с той в менее натянутых отношениях, запилила, что ей не больше двадцати двух. Лаура умышленно затягивала спор о Лукреции в угоду Эльвире...
Все это время сама Лаура сгорала от нетерпения. Дурел так и не шел. Что с ним могло произойти? Уж не рассердился ли? Всевозможные догадки терзали ее. То она винила самое себя, выискивая мнимые проступки, которые могли огорчить его, то опять мысленно отчитывала его за то, что он не держит слова... Она несколько раз посылала Гиги во двор посмотреть, не идет ли он, но украдкой, чтобы не заметили гостьи. Содрогалась, когда сестра, возвратясь, полукивком делала ей знак «нет». Потом уже и девицы уловили ее беспокойство, и Эльвира, как доверенная, даже спросила ее тайком:
— Ты не приглашала Аурела?
— А как же... Ждала его, просто уж не знаю... Ох! — прошептала Лаура со слезами на глазах, и Эльвира ответила ей проникновенным взглядом, полным ласки и участия.
Позже Лаура стала сама выходить на галерею и с замиранием сердца смотрела в сторону Жидовицы, откуда должен был появиться Аурел. А мать, мрачная как туча, только и зудела ей:
— Эти дуры так и не уходят?
Наконец девицы пустились в разговор о литературе,- это значило, что они исчерпали более важные темы. Гиги, знавшая наизусть все стихотворения Эминеску и Кошбука, вызвалась прочесть для каждой из гостий какую-нибудь строфу, какая ей больше всего подходит.
Пока Гиги веселила их всех, Лаура опять вышла на галерею. Чувствовала, как подступают слезы, и ей стоило огромных усилий сдержать себя. Она оперлась о столбик галереи и склонила голову во власти мучительных сомнений. Потерянная, она стояла так и вдруг услышала робкий певучий голос, который пронзил ее сердце. Она глянула во двор. Ее бросило в дрожь от волнения. На скамейке под деревьями, рядом с Херделей, сидел Аурел. В одно мгновенье девушка очутилась подле них.
— Вы, оказывается, здесь и даже не заявились, господин Унгуряну! — протягивая ему руку, с игривым укором сказала она. — Все девочки вас ждут... Вы нехороший, и я на вас сердита...
Аурел поднялся, смешавшись от робости, покраснел и пролепетал:
— Мы тут немножко побеседовали с господином
учителем...
Лаура вздрогнула. Что, если отец сказал ему про Пинтю? Она испытующе посмотрела на Хер делю,— он лукаво улыбался, — потом на Аурела, — тот растерянно переминался с ноги на ногу, с принужденной, потешной улыбкой. «Сказал!» — мелькнуло у нее, и она насупилась. Но тотчас подумала: «Ну и пусть! Хорошо, что пришел! Я сама ему объясню!» Обдав Аурела теплым, любовным взглядом, она позвала его:
— Теперь идемте, не задерживайтесь! Вас ждут!..
Аурел Унгуряну, сын зажиточного крестьянина из
Тяки, был юноша двадцати трех лет с худым лицом, черными жесткими волосами, с большими вечно потными руками, с робкими стесненными жестами, точно он боялся не соблюсти правила приличия; он стремился выказать себя благовоспитанным и хорошо одетым, но одежда была на нем будто с чужого плеча. Все каникулы он проводил в Армадии, где честолюбивые мамаши старались завербовать его для своих дочек, на будущее, когда он станет доктором...
Все собрание встретило его с одушевлением, а Гиги тотчас принесла ему кофе с молоком, оставленное для него, добавив туда на два пальца сливок, — как подметила Лаура, он это очень любил.
Между прочим, студент пришел с важной новостью : октябрьский бал отложен на середину ноября, потому что музыканты ангажированы в другие места.
— Как раз сегодня я рассылал почтой пригласительные билеты... Целый день пришлось писать адреса, вот почему я опоздал... Я собирался сам принести вам приглашение,— обратился он к Лауре,— но потом подумал, что приличнее послать почтой...
Аурел, будучи одним из устроителей бала, посвятил их во все подробности программы, восхитившей девиц. Желая быть любезным, медик воспользовался случаем и попросил у каждой пообещать ему хотя бы один тур вальса. Это вызвало большое волнение. Эльпира решила за всех:
— Я скажу так: первый тур пусть вам обещает Лаура... Ты согласна, милая Лаура?
— Если вы так считаете, — зарделась обрадованная Лаура.
— Также и вторую кадриль...
Когда она услышала про вторую кадриль, знаменательную для влюбленных, Лаура опьянела от счастья и на поклон студента ответила лишь кивком... Эльвира по справедливости распределила между всеми туры вальса, а девицы в знак благодарности оставили ей первую кадриль, с условием, что ее визави будет Лаура...
— Теперь пора идти, а то темнеет,— прервала Елена их нескончаемые прожекты относительно туалетов, танцев, кавалеров...
Все сразу тронулись в путь. Лаура хоть и сказала им, что они напрасно торопятся, но только так, для блезиру. Вся ее надежда была на старую дорогу, где она сможет побыть наедине с Аурелом.
— Далеко не ходите, уже вечереет! — крикнул Херделя вслед Лауре и Гиги, отправившимся проводить подруг.
Они пустились по старой дороге, где было много извивов, столь желанных для влюбленных парочек, жаждущих уединения. Лаура приотстала вместе с Аурелом, а остальные, угадывая ее желание, торопились уйти подальше.
Они шли рядом медленным шагом, ведя разговор о посторонних вещах, и лишь какое-то робкое слово привносило сюда нечто от их чувств. Студент корил себя за то, что, усердно проухаживав за ней почти год, ни разу даже не поцеловал ее. Подобная застенчивость роняла его в собственных глазах, он говорил себе, что одни болваны могут быть настолько лишены мужского самолюбия. Лаура же, с тех пор как пришло последнее письмо Пинти, особенно нуждалась в доказательствах его любви, она бы заполнила ее сердце и прояснила ее ожидания... При всем том оба не отваживались открыться друг другу. Аурел объяснял ей, чем отличаются озимые от яровых, а она слушала, сияя от удовольствия.
Девицы шли в сотне шагов от них, оглашая окрестности гомоном и смехом. Дальше начинался крутой и длинный поворот, и они пропали из виду. «Была не была!» — подбодрился Аурел, потирая руки.
— Вот мы и одни... совсем одни!—прошептала Лаура, останавливаясь как бы невзначай. — Посмотрите, какой великолепный закат! Как он окрашивает тучи, как будто купает их в крови...
— Да... Чудесно...— промямлил юноша, придвигаясь к ней.
Некоторое время они созерцали багровое солнце, виднелось лишь его гневное око. Аурел и Лаура смотрели на него с такой верой, словно от его света зависело все их счастье. Лаура, в пылу чувств, склонила голову ему на плечо, ее влажные губы были полуоткрыты в томительном ожидании, грудь волновалась. И смятенный Аурел быстро, почти испуганно, притронулся губами к ее зардевшейся щеке. Оба вмиг отпрянули друг от друга, точно ужаснувшись близости. С минуту они стояли в смущении, потом молча пошли, безутешные и растерянные.
За поворотом они наткнулись на Титу, окруженного девицами, он был сердит и кричал:
— Оставьте меня в покое, умоляю вас! Умоляю!.. Мне надо работать! Мне некогда заниматься пустяками!
Компания отправилась дальше, оставив Титу; он сидел на краю канавы на каменной плите, вперяя взор то на небо, то на Господскую рощу напротив. Барышни поминутно оборачивались посмотреть, как Титу сочиняет стихи.
Теперь Аурел прибавлял шагу, точно стыдился уединяться. Та же робость заронилась и в сердце Лауры, но ее страшила мысль, что они дойдут до Жидовицы, расстанутся и опять она вернется домой с прежними сомнениями. Поцелуй, вместо того чтобы придать им смелости, разделил их бездной непонимания.
Неподалеку от Жидовицы Лаура ни с того ни с у него спросила:
— Вы знаете, что Пинтя просит моей руки?
— Мне это сказал господин Херделя, — тихо отве-тил студент.
— О! Вы знали и все-таки молчали все время! — воскликнула Лаура, испуганная чем-то, потрясшим ее сердце до глубины.
Но Аурел продолжал еще тише и нерешительнее:
— Пинтя — очень добрый малый, очень и очень...
Он хотел добавить еще что-то, но, встретясь взглядом с девушкой, замялся и пробормотал: «Очень и очень». Лаура отлично слышала, поняла его одобрение, и все-таки ей просто не верилось. Она смотрела на него, стараясь уловить в его глазах, в выражении лица то, чего она ждала. И все отчетливее чувствовала, как перед ней глухой стеной встает обман. Потом вдруг все сердце ее содрогнулось, точно оборвалось... Она шла молчаливая, удрученная горькими мыслями, не разбирая дороги. Потом остановилась и дрожащим голосом спросила в последний раз:
— Значит, вы думаете, что...
Юноша потупил глаза в землю и стыдливо ответил, как виноватый:
— Думаю, что...
5
Титу ушел из дому, только чтобы не встречаться с «гусынями», нагонявшими на него страшную скуку, потому что все они были влюблены в него, кто больше, кто меньше, и требовали от него стихов. Он соврал, что его осенила идея. Он просто собирался пойти в Армадию, повидаться с Лукрецией и повздыхать возле нее. Он часто говорил себе, что такая любовь возвышает и окрыляет. Но стоило ему подумать о Лукреции, как на него действительно нашло вдохновение, и он остановился, чтобы отлить его в поэтическую форму и потом преподнести этот бесценный дар избраннице своего сердца. Он мучился часа два и тщетно. Какая-то мысль напрашивалась, томилась в душе, но не укладывалась в слова на бумаге. Не раз ему казалось, что он поймал ее, а она все расплывалась как только нисходила на острие карандаша... С появлением «гусынь» рассеялось все то, что было начало кристаллизоваться в его мозгу, так что скоро пришлось и вовсе отказаться от всяких усилий. Мрачный, он вяло побрел в Жидовицу встречать сестер, на тот случай, если Аурел, вопреки обыкновению, не проводит их...
Вдруг он завидел в зарослях орешника, близ дороги, светлый силуэт. Вся досада сникла как по волшебству. «Это, должно быть, г-жа Ланг, — мелькнуло у него, — она же любит уходить из села в ясные вечера и часами напролет читает венгерские любовные романы, лежа на старом пальто своего супруга».
— О, если б то была она, в этом мягком сумраке, в этом упоительном уединении! — патетически продекламировал он, распаляя свое воображение и ускоряя шаг.
Решительно признаться ей в любви все не выпадал случай, как назло. За семь месяцев их знакомства он лишь два раза говорил с ней наедине и то накоротке. Никогда он не мог застать ее дома одну, никогда ему не удавалось проводить ее хотя бы до Армадии, никогда она не попадалась ему одна, хотя сама говорила, что любит бродить по полю с книгой, — и это была правда, потому что его сестры часто встречали ее. Такое невезение приводило Титу в отчаяние, в особенности с тех пор, как письмоводитель Штоссель передал ему, будто г-жа Ланг всем говорит, что «Титу очень симпатичный благовоспитанный молодой человек».
Подойдя ближе и увидя, что это действительно она, Титу бросился к ней, сияя от радости.
— Я искал вас,— сказал он мягким голосом, долго пожимая ей руку.
— Я ждала вас, — ответила она, томно глядя на него.
Роза Ланг была премиленькая, с кукольным личиком, вздернутым носиком, глаза у нее были мечтательные, с ленцой, сама пухленькая и гибкая, как двадцатилетняя девушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63