Она считала себя несчастнейшим существом на свете из-за Ланга, которого презирала за то, что он еврей и пьяница.
Покорясь своей судьбе, подобно героиням романов, которыми зачитывалась, она жила без всякой определенной цели, утешаясь лишь мыслью, что жизнь ее загублена с той поры, когда она вышла замуж за человека, недостойного ее. По она мечтала о большой любви, искупающей все разочарования, и так как на ее пути не встречалось ни одной большой, она довольствовалась малыми и разнообразными. Теперь она часто подумывала о Титу. Его стеснительность казалась ей поэтичной и переносила ее в те времена, когда она еще не знала Ланга. Ей было приятно подмечать, как он пожирает ее глазами, как дрожат у него губы, когда он целует ей руку...
Некоторое время они смотрели друг на друга, она — полулежала на боку, опершись на локоть, а перед ней раскрытая книга, он — стоя, со шляпой в руке, смущенный, с настороженной страстью в глазах. Последние дневные лучи ласково светили на нее, румяня ей лицо.
— Не хотите ли присесть возле меня, вот здесь? — сказала Роза, показывая на краешек пальто, на котором она полулежала.
Титу быстро сел, потерявшись от волнения, и проговорил:
— Вы даже не представляете, какое это счастье для меня!..
— Ба, ба, уж не вздумали ли вы убить меня признанием? — улыбнулась она, чуть шевельнув полными пунцовыми губами, меж которых белели мелкие, блестящие, зубы.
Юноша не отводил глаз от ее соблазнительных губ и потерянно прошептал:
— Вы милая... Я люблю вас...
Потом порывисто и властно обхватил ее голову и впился ей в губы долгим, неистовым поцелуем, точно хотел разом выпить из нее душу. Она не отнимала губ, с закрытыми глазами, чуть вытянув белую, оголенную шею. Они замерли, потом Титу обвил ее рукой за талию и бурно прижал к груди. Но Роза опомнилась, увернулась от его пылких объятий и, поправляя рассыпавшиеся по плечам волосы, сказала с нежным укором:
— Ну, знаешь, мальчик, однако же ты смелый.
Я и не думала, что ты такой смелый...
Титу почувствовал, как робость волною прихлынула к его сердцу, но страсть развязала ему язык:
-- Я тебя безумно люблю! С тех пор как я увидел тебя в первый раз, я ношу тебя в сердце, как бесценное сокровище. И мне никак не удавалось сказать тебе это, и ты никак не хотела замечать, до чего я люблю тебя...
Восхищенная, она слушала его с минуту. Это неловкое и в то же время театральное признание повергло ее в целомудренный трепет. Она бы охотно слушала его так целый день, но боялась, что не сможет потом удержать его. Она встала, сказав ему с такой же патетической ноткой в голосе:
— Я заметила и давно поняла тебя. Все же ты должен быть умником... паинькой! Слышишь? Иначе я не буду тебя любить...
И она игриво погрозила ему пальчиком, а он схватил обе ее руки и осыпал их поцелуями.
— Теперь мне пора домой, видишь, как поздно,— продолжала Роза, уклоняясь от его настойчивых нежностей.
Смеркалось. Тьма надвигалась с такой быстротой, что казалось, стоит лишь хорошенько вглядеться, и увидишь, как она сгущается. Титу подобрал пальто, встряхнул его и пошел проводить г-жу Ланг до окраины села.
— Что бы ты сказала, если бы в одну прекрасную ночь я нагрянул к тебе домой? — спокойно спросил он на прощанье, сжимая ей локоть.
— Мне это было бы приятно и я бы... напоила тебя чаем с ромом,— ответила она, смеясь.— Если только мой муж не стал бы возражать...
— А если бы Ланга не было дома? — настаивал Титу, жадно засматривая ей в глаза.
— О, тогда... тогда ты должен быть паинькой, а то я рассержусь! — проговорила Роза с искусительной и смиренной улыбкой.
6
Титу возвращался домой по новой дороге, очень довольный минувшим днем, и прибавлял шагу, чтобы нагнать сестер, а главное — он был зверски голоден. Но у Обетной чишмы ему встретился Ион, тот брел из Жидовицы неверной походкой, одинокий, задумчивый.
— Ты чего, Ион, так плетешься? — бойко крикнул Титу.— Выпил иль не в духах?
— Да так, барчук, заботы одолели, вот и раскидываю по умом, как могу, — ответил Ион, сняв шляпу, и криво улыбнулся.
Не6о было чистое, без пятнышка. Крупные звезды Отчаянно мигали, борясь с тьмой, тщетно она залива-ла их, они вспыхивали во множестве, одна за другой, как искры, рассеянные налетевшим ветром. Позади глухо гудела Господская роща, точно смиряла свой гнев, впереди, меж черневших канав, убегала серая шоссейная дорога, быстро теряясь за изломами холмов...
— Так, так, видно, и ты уже слышал? — сразу заметил Титу. — Я как раз хотел тебе сказать, я вчера узнал от товарища, он писцом в суде в Армадии... Это правда, Ион! Симион Лунгу доказал на тебя, что ты его избил и сколько-то сажен земли у него заграбастал.
— Да ну его к черту! — пренебрежительно перебил Ион, сплевывая сквозь зубы.
— Что ты чертыхаешься, Ион, тут не до шуток! — продолжал Титу, несколько раздраженный его спокойствием. — Это дело серьезное, он может тебя в тюрьму упечь!.. Симион-то ладно, с ним ты мог бы добром поладить. Но ведь на твою голову и поп навязался, слышишь? Прямо взъелся на тебя! Говорит, что так не оставит, пока не засадит тебя за решетку... Он и писал Симиону кляузу, и в свидетели вызвался... Не знаю, что ему от тебя надо...
Ион опять сплюнул, надвинул шляпу на глаза и промолчал. Он тоже кое-что слышал об этом. Но ему в одно ухо вошло, в другое вышло. Все это казалось ему сущими пустяками по сравнению с тем, что бродило в его душе. Драка с Симионом не произвела в селе переполоха, потому что Симион был человек вздорный и, чуть что, сразу хватал за грудки. Да потом перепалки из-за земли были делом еще более обычным, чем драки парней на гуляньях. И лишь вмешательство священника вызвало кое-какие разговоры в корчме... Но Ион настолько проникся необъяснимой уверенностью, пробудившейся у него после того, как Ала плакала перед ним, что он теперь постоянно витал в облаках. Ему только нужен был толчок, который бы прояснил его мысли и направил его действия. У него хватало терпения ждать, не торопиться, он был убежден, что откуда-то это придет. Сам он, сколько ни ломал голову, ища пути, всякий раз точно натыкался на запертые двери, потому и старался больше не думать о том, что неминуемо должно случиться. И вот теперь сомнения стали одолевать его, и он испытывал бессильную злость.
— Пускай их, барчук, сейчас я об этом не тужу,— заметил он, как будто слова Титу присекли ему язык.
Титу, думая, что Ион не смеет сказать что-то плохое про Белчуга, продолжал еще запальчивее:
— Почему «пускай их», Ионикэ? Или ты боишься попа?
— Да я и самого бога не боюсь, коли у меня совесть чиста, барчук!
— И не бойся, потому что человека сквернее Белчуга на всем свете не сыщется!.. Злющий, как собака, и каверзный, как черт... Он мне стал противен, когда я узнал, что он связывается с парнями и суется в ваши споры...
Действительно, до недавних пор Титу, единственный из всей семьи, благоволил к священнику Белчугу. Даже когда его родители ссорились с попом, это не задевало их дружбы. Поп брал его с собой каждый раз, когда ездил на бричке в Армадию или Бистрицу, и они покучивали, вместе ругая венгров, потому что Белчуг был большой националист, хотя и не очень выказывал это, боясь лишиться вспомоществования от государства, без чего он не смог бы прилично жить... Но его озлобленность против Иона поколебала симпатию Титу. Во-первых, он считал это несправедливым, а несправедливость всегда возмущала Титу, если только она исходила не от него. Во-вторых, он любил Иона не меньше, чем Белчуга. Гордость парня, его сметливость, упорство в исполнении задуманного, твердость воли нравились Титу именно потому, что сам он был лишен всех этих качеств, хоть и желал обладать ими. Он решил даже высказать священнику, как тот несправедлив к Иону, но все не находил удобного момента и, главное, смелости. Тут, перед парнем, он изливал свое неудовольствие, которое хотел обрушить на Белчуга. Однако его удивляло и озадачивало поведение Иона, слушавшего с таким видом, точно все это его не касалось. Под конец Титу умерил свое негодование и понимающе спросил:
— Мне сдается, что тебя съедают другие заботы, поважнее?
Ион остановился, скрестил руки на груди и внимательно посмотрел на него. Титу видел, как у него по-кошачьи сверкнули глаза.
— Другие, барчук, дело говорите, — кратко и твердо ответил он.
— И ты мне не скажешь,- это мне-то? — рассердился Титу.— Знаешь, Ион, ты меня просто обидел! Честное слово, обидел...
Ион поддернул плечами суман (Суман — крестьянская длиннополая верхняя одежда из домотканого сукна, шерсти (рум.).) , как будто не решаясь говорить. Титу, мучимый мыслью, что ему откроется какая-то страшная тайна, нетерпеливо понукал его:
— Ну, выкладывай, о чем горюешь! Живо!.. Давай!..
Они стояли среди дороги, под Чертовыми кручами. Со стороны Припаса на рысях приближался экипаж. Они посторонились, а Ион приподнял шляпу, здороваясь с незнакомыми ездоками. Потом, когда умолк грохот колес, он раздельно сказал:
— Мне надо взять замуж дочь Василе Бачу, вот, барчук!
Титу рассмеялся и разочарованно протянул:
— И об этом ты тужишь?.. Иди ты, Ион, это же курам на смех!
— Самое об этом, барчук, и еще как! Ведь дядя Василе не отдает ее за меня, а если он не отдаст по доброй воле, плохо дело!..
— Мне непонятно, чего ты так цепляешься за эту девку? Она худущая и некрасивая... Меня, например, хоть озолоти, не взял бы ее!
— Так-то так, да ведь без нее мне во веки вечные не выдраться из бедности!
— А-а! — изрек Титу после многозначительной паузы, выражавшей серьезность положения. — Тогда да, действительно! Тяжело!
— Верно? — сказал Ион, довольный тем, что наконец-то и барчук понял его беду. — Научите меня, что и как сделать, вы ведь человек образованный!..
На самом деле Титу не очень понимал и упорное желание Иона жениться на Ане, и упорное нежелание Василе Бачу выдать ее за него. Обоих он считал одинаково дельными крестьянами и не видел между ними разницы. Если Ион неимущий, зато он расторопнее и усерднее Бачу, а это порой стоит целого именья. Однако роль наставника льстила ему, поэтому он старался придумать какой-нибудь добрый совет, который бы поднял его в глазах парня.
— Если он добровольно не хочет отдать ее за тебя, так надо его заставить...— поразмыслив, сказал Титу с некоторой нерешительностью, словно хотел посмотреть, как Ион примет его слова.
Ион вздрогнул. Ему показалось, что в голове его проблеснул свет, ясно указавший ему путь. Он протяжно вздохнул, как будто с его души свалилось тяжкое бремя. Зорко вскинул глаза, как уличенный вор. Радость спирала ему глотку, он даже не мог слова выговорить.
— Можешь ты его заставить? Знаешь, как его заставить? — спросил Титу, недоумевая, почему он молчит.
— Могу, барчук! — резко бросил Ион, с угрозой в голосе.
Они пошли вместе, но уже не обменялись ни словом до самых ворот учителя. Ион не видел надобности в пустых разговорах, когда уже ясно знал, что должен делать. Теперь его снедало нетерпение, как бы поскорее исполнить свой замысел. Титу молчал, потому что не был уверен, полезное ли он дал наставление, особенно после такого смелого ответа, все еще звучавшего у него в ушах.
— Спасибо вам, барчук, что прочистили мне мозги, — сказал Ион на прощанье.
В доме Хердели горела лампа. Свет окна падал прямо на Иона, лицо его дышало решимостью. Взглянув на него, Титу почувствовал страх.
— Ну, Ион, гляди в оба, да не разбей лоба! — проговорил он, смущенно улыбаясь.
— Теперь уж положитесь на меня, барчук, я свое , дело знаю! — ответил Ион с огромной радостью, вылившейся в глупейшую ухмылку.
7
Титу вошел к себе несколько ошеломленный этой вспышкой Иона. Хотя он не улавливал, что вдруг могло зашевелиться в душе парня, но подозревал, что сам развязал какую-то темную силу, страшившую его.
Но как только он очутился в доме и почуял запах съестного, он сразу забыл про Иона и ему на мысль вернулась Роза Ланг. Он просиял и, потирая руки, сказал с чувством гордости, хак бы давая всем понять, что он обладил большое дело:
— До чего милая эта жена Ланга! Одно удовольствиеие поговорить с ней!..
Херделя молча кивнул, потому что ему тоже нра-вилась Розика, однако он выказывал свое расположение к ней одними только пряными шуточками на ломаном венгерском, что всегда смешило ее. А мать сердито фыркнула:
— Прытки вы тоже восторгаться-то всякой лахудрой... Если уж она милая, что тогда говорить про кикимору?.. Ну как может быть милой такая глупая женщина, когда ока даже румынского не знает ?
Госпожа Херделя глубоко презирала женщин, которые не обзаводились детьми. А на Розу Ланг она была и вовсе зла, потому что при встрече та старалась заставить ее говорить по-венгерски и всегда удивлялась, что жена учителя государственной школы не знает венгерского. Г-жа Херделя ни за что бы не призналась в этом, она лишь гордо заявляла, что ей осточертели и венгры, и их язык.
Лаура и Гиги вернулись домой одни. Аурел уже не вызвался провожать их, как прежде. От Жидовицы до самого Припаса Лаура горько плакала, не говоря ни слова. Гиги, угадывая причину ее слез, всю дорогу поносила Аурела, выискав у него столько пороков, сколько и родители не находили, когда были настроены против него. Ее брань и утомительная дорога чуть умерили скорбь Лауры. Придя домой, она сразу ушла в гостиную, чтобы родители не видели ее заплаканной. Хоть она и силилась овладеть собой, не могла удержать слез. У нее было такое чувство, точно на нее обрушился дом и она никак не может выбраться из обломков. Когда Гиги позвала ее ужинать, она соврала, что у нее болит голова. Она бы умерла от стыда, взглянув в глаза родителям,— ведь они сразу угадают, чем она расстроена.
После ужина Херделя снова вспомнил про письмо Пинти, приоткрыл дверь в комнату, где Лаура предавалась своему горю, и с порога спросил:
— А как же нам быть с тем человеком, сударыня?
Ты ведь знаешь все этикеты, ты не считаешь, что пора и ответить ему?
Вопрос этот вонзился ей в сердце, точно нож в свежую рану. Слезы хлынули у нее ручьем, когда она безропотно проговорила:
— Пиши, пиши ему, будь он проклят!.. Кто тебе не
велит писать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63