.. Однако дело пошло не так гладко, как полагал сельский резак. Свиньи, заслышав звуки натачивания инструментов, беспокойно захрюкали, точно учуяли опасность. Учитель распахнул дверцу хлевушка, но напрасно: свиньи никак не желали выходить оттуда. Ион схватил одну из них за уши и с превеликим трудом выволок наружу. Г-жа Херделя, по своей сердобольности, не могла подставить таз там, где следовало, и кровь больше разлилась по сторонам, образовав огромное красное пятно на свежем снегу. Визг делался все гуще, перешел в протяжный хрип, слышавшийся все реже, потом те, кто держал свинью, почувствовали, что она бездыханна. Гланеташу вытер окровавленные нож и руки о щетину убиенного животного, а Зенобия, ощупав хребтину, объявила, что сала на ней больше чем в ладонь... Тем временем вторая свинья захлебывалась испуганным хрюканьем, и когда Ион отворил хлевушок, она выкатилась наружу так прытко, как только позволял ей драгоценный жир, и попыталась спастись от смерти бегством. Нож Гланеташу настиг ее у самых ворот и оборвал ее жизнь.
Огонь разложили прямо на дворе. Соломы дал взаймы Мачедон Черчеташу. Палили обеих свиней сразу. Языки пламени весело взмывали вверх, в то время как Гланеташу направлял их на туши жертв. Остальные стояли вокруг костра, грели руки, прикидывали в уме стоимость, свиней, перебрасывались шутками и поочередно потягивали ракию из полной фляги. Позже во двор спустились и барышни, они долго соболезновали бедным чушкам и потом, получив по порции подрумяненных свиных ушек, съели их тут же, на месте казни, как это вошло у них в обычай еще с детства.
Самая трудная работа была впереди — свежевать, сортировать мясо и сало, промывать требуху, приготовлять колбасы... Всем хватило дел на целый день, пришлось еще отложить на утро вытапливанье сала и другие мелкие заботы. Тем не менее жена учителя, пока раскладывала мясо, успела состряпать жирную проперченную токану, даже подала к ней и мамалыж-ку, ублаготворив желудок Хердели, перебравший ра-кии. Несмотря на уговоры учителя, семья Гланеташу наотрез отказалась отведать лакомых блюд. . — Столько недель постились, да чтобы теперь оскоромиться, когда до праздника господня остались считанные дни, небось не малые ребята, не помрем...— отговаривалась Зенобия, глотая слюну.
Вечером, когда ушли Зенобия и Гланеташу, а Херделя заснул, не раздеваясь, пока мать с дочерьми сидели в гостиной и строили планы на предстоящий день, Ион, охмелев, разговорился и рассказал Титу, как обстоит с Аной. Титу выслушал его с большим удовлетворением, выспросил у него подробности, а под конец заставил даже поклясться, что он выложил все без утайки.
— И, думаешь, значит, она забеременела? — спросил Титу с горящими от любопытства глазами.
— Это уж как богу угодно, барчук, — ответил тот. — Если нет, так еще успеется, время есть! — добавил он, широко осклабясь и выказывая красные десны. При этом лицо его приняло такое недоброе и упрямое выражение, что Титу испугался и укоризненно пробормотал :
— Ну и дьявол же ты, Ион!
2
В самый сочельник пришло письмо от родителей Пинти: они назначили помолвку на второе воскресенье после крещения. Поэтому и праздники у Херделей были веселей прежних. Учитель в избытке запасся ракией, его жена напекла отменных куличей, Лаура и Гиги наготовили три сорта пирожных, чтобы их хватило и на третий день святок, когда в Припасе соберутся подруги. В печи кипели с голубцами два огромных старых чугуна, перетянутых проволокой, как это водится во всяком хорошем румынском хозяйстве на рождество, так что могли приходить и колядующие и гости.
Первым явился Ион; одну славную колядку он спел под освещенным окошком, а другую в доме, где ему поднесли выпить и одарили медяками, по старинному обычаю. Не успел еще сын Гланеташу уйти от них, как под окном стайка девушек запела «Леруй до-амне!..» («Леруй доамне!..» — традиционный припев в колядках.). Хер деля стал зазывать их в дом, но они застыдились и разбежались, узнав, что Ион тоже там. Весь вечер потом не было отбоя от колядующих, к умилению жены учителя, которая в подобные благословенные моменты всегда вспоминала свою молодость и пускала слезу.
Позже пришли супруги Ланг, им хотелось посмотрегь, как у румын справляют сочельник. Тоскуя по своей возлюбленной, Титу пригласил их обоих, чтобы увидеться с ней, а Ланг с радостью и готовностью принял приглашение, рассчитывая на обильную и даровую выпивку. Появление гостей омрачило благодушное настроение г-жи Хердели, она надулась на Титу: привел в дом жидок, и они осквернят ' ей праздники; тщетно юноша доказывал ей, что Ланги, хоть он и еврей, вовсе не жиды, они не придерживаются еврейского закона, да и вообще никакого. Воспользовавшись неудовольствием своей матушки, Титу предложил гостям прогуляться, послушать, как на селе поют колядки. Ланг, вкусивший сладость ракии, разумеется, отвильнул, на радость неистовому влюбленному, так как теперь он мог побыть наедине с Розой. Они бродили, верно, час, выбирая места потемнее, и ни холод, ни упорный снег не были им помехой.
После полуночи воспряла духом и хозяйка дома, когда к ним пожаловал хор лицеистов из Армадии пропеть три коляды «родителям самых очаровательных барышень во всей округе», как выразился довольно смело в своей патетической речи, с полным стаканом в руке, один лицеист, тайный обожатель Гиги.
Веселье зашло так далеко, что после, забыв свои распри с Белчугом, всем скопом двинулись к нему, желая доставить приятный сюрприз, спеть старинную коляду, неизвестную в здешних краях, которую г-жа Херделя знала с детства. Священник, игравший в подкидного дурака с сельскими воротилами, обрадовался нежданным и таким почтенным колядовщикам, оказал им самый радушный прием, выставил бутыль вина и не отпускал их до самого утра, а под конец даже позволил себе по-светски полюбезничать с Розой Ланг, к негодованию Титу, позеленевшего от ревности...
Но праздники пролетели как сон, близился день помолвки. Времени оставалось в обрез, все принялись за дело, чтобы предстать б полном блеске перед женихом и сватьями. Невесте пришлось справить очень простое и красивое новое платье для первого знакомства с будущей родней. Гиги тоже не хотела выглядеть перед ними этакой бедной золушкой, переделала себе платье, и оно стало как новенькое. Г-жа Херделя милостиво согласилась, чтобы дочери сшили ей модное платье, хотя она была противницей всякого щегольства и упорно не желала расставаться с платьями десятилетней давности, впрочем, не утратившими вида, потому что она была весьма бережлива. Херделя то и дело бегал за покупками в Армадию и был, пожалуй, счастливее всех, рассказывал каждому встречному, как повезло его дочери, превозносил до небес Пинтю, Лауру и весь свет... Один лишь Титу оставался безучастным, продолжал ходить по пятам за Розой Ланг, а в Жидовице и Армадии уже стали шептаться о шашнях учительского сынка из Припаса с женой нового учителя из Жидовицы.
По вечерам у Херделей опять шли споры, когда спокойные, а когда и жаркие. Причиной их был все тот же Пинтя, но теперь дело было в приданом. Правда, Джеордже не претендовал ни на деньги, ни на какое другое приданое. Херделя даже хвастался: «человеку нужна только Лаура, одна Лаура». Однако дочери замечали ему, что без приданого — это еще не значит безо всего: нужны наряды и хоть какое-то об-заведенье для молодых, неудобно же требовать от мужа, чтобы он обеспечил всем, вплоть до стула. Приличие требует, чтобы отец невесты взял на себя и ту незначительную плату, которая положена за посвящение в сан. А старики твердили свое: что роскошь пагубна в начале семейной жизни, им и без того предстоят немалые расходы с помолвкой и со свадьбой, к тому же не надо забывать, что дома остается еще одна дочь на выданье... Доводы девиц, орошенные слезами, возымели свое действие на Херделю, он заручился у письмоводителя Штосселя передаточной надписью на векделе и в зачет жалованья взял в банке «Сомешана» заем в полторы тысячи злотых, чтобы не отступить перед желаниями Лауры.
Помолвку справили без особой парадности и без лишних гостей. В виде исключения пригласили только Эльвиру Филипою и барышень Спэтару, лучших подруг Лауры. Кроме них, никого чужих не было, хотя Титу усердно настаивал, чтобы позвали Лангов.
Джеордже с родителями приехал после полудня. Старый Пинтя имел внушительную наружность. Высокий и плечистый, он держался молодцевато, несмотря на свои семьдесят без малого лет, лицо у него было румяное и даже казалось багровым при белизне усов, сливавшихся с пышной апостольской бородой. В умных голубых глазах вместе с мягкостью свети-

лись искорки воли и решимости. Густые, взлохмаченные белые волосы походили на снежную корону, венчавшую широкий лоб с легкими морщинами. Это был старозаветный священник, ревностный пастырь, но в случае чего способный и покарать непокорных овец. Попадья в сравнении с.ним производила впечатление забитого ребенка. Маленькая, чуть ли не по пояс ему, с дряблым морщинистым личиком, карими испуганными глазами, прилизашными волосами неопределенного цвета, она постоянно охала, везде-то у нее кололо, говорила дрожащим и робким голосом, часто взглядывая на своего хозяина, точно испрашивала у него позволения сказать олово.
Так совпало, что в то же воскресенье перед обедом явилась, незваная, мать Хердели, сгорбленная крестьянка с красненьким улыбчивым лицом, с живыми плутоватыми глазами. Пожалев платить десять крейцеров за попутную каруцу, она прибрела пешком из Загры с переметными сумами, набитыми гостинцами, какие только сыскались у ней в доме для внуков. Когда она узнала, что Лаура выходит замуж, расцеловала ее и поплакала всласть, сокрушаясь о бедной внучке, которая так рано начинает заботную жизнь. Помянула и своего «деда», он убился три года назад, упав со стога сена прямо на борону и сломав себе хребет, — крутой был, прости его господи, всякий день бил ее смертным боем, не раз она со страху собиралась бежать из дому. Не дай бог, если и Лауре,попадется такой муж, пропала ее головушка... Лаура посмеялась над бабушкиными опасениями, а г-жа Херделя раздосадовалась на такой вздор. Она не очень ладила со свекровью, потому что та при ссорах всегда брала,сторону учителя, подбивала его пить,— мол, «человек живет только раз»... Из всей семьи бабушка больше всего дружила с Гиги, ей она опять рассказала, как попал в господа Захария, убежал из дому с одной только котомкой чернослива и записался в самое главное училище в Армадии... После прибытия гостей старушка перебралась на кухню, — там она чувствовала себя вольготнее в обществе кучера Пинти к Зенобии, которая пришла помогать...
Белчуг вызвался обручить помолвленных и прочесть положенную молитву. Г-жа Херделя в торжественную минуту улыбалась счастливой улыбкой, а слезы лились у нее ручьем. Учитель хватил стакан вина, чтобы не расплакаться от умиления. Во всем доме один Титу был угрюм, помышляя о своей Розике. Джеордже Пинтя пожирал глазами Лауру. Когда после размена обручальными кольцами они поцеловались, оба густо покраснели, чем насмешили всех. Помолвка завершилась царским обедом. Поп Бел-чуг произнес трогательную речь, поздравил молодых, пожелав им много деток, счастья и долгой жизни. Джеордже ответил ему признанием в любви, которое священник не замедлил переадресовать Лауре. Таким образом, торжественность уступила место благопристойной веселости.
Вдохновленный этой теплой, семейственной атмосферой, Джеордже с разгоревшимся взором стал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину, и развивать планы будущей жизни, апостольской миссии, предстоявшей ему в самом окраинном румынском селе, где опасности серьезней, обязанностей больше и самый труд тяжелее. Он рассказал, что в коммуне Виряг, Сатмарского края (Сатмар (ныне Сату-Маре) находится на границе с Венгрией.), куда он назначен пастырем,, румыны не знают родного языка и даже то, что они румыны, не могут сказать по-румынски... Следовательно, его цель — вернуть заблудших овец, распространить румынскую речь, укрепить национальную гордость колеблющихся. Может ли быть более благородное призвание для просвещенного человека, сознающего свой долг? Однако бремя этой задачи так велико, что он бы и не отважился взять его на себя, не имея такой подруги жизни, как Лаура — пламенная румынка. Вместе они будут трудиться с большей охотой и с большей верой в успех... Пока он говорил, лицо его разрумянилось от воодушевления, он как-то даже вырос. Лаура, в глубине души все еще испытывавшая смущение оттого, что ее будущий супруг слишком низок ростом, находила теперь, что он гораздо выше ее и не уступит покорителю сердец...
Старый Пинтя был вначале сдержан и углубился в теологический спор с Белчугом, чтобы тем временем приглядеться к будущей супруге своего сына и ко всей семье Херделей. Иногда его взгляд встречался с взглядом Джеордже, казалось, говорившим ему: «Ведь правда же, очень хорошие люди?» Потом мало-помалу оттаял и он, а когда речь зашла о его детях, он дал себе полную волю. Разговор о них завела попадья Профира, она быстро подружилась с г-жой Херделей и стала жаловаться, как она постарела и сдала, родив тринадцать человек детей; га посочувствовала ей и, в свою очередь, похвалилась, что и она родила девятерых, да господь бог судил только троим в живых остаться.
— Сожалею, что нам до полной дюжины одного недостает! — заметил старый Пинтя, благодушно смеясь с защуренными глазами.— Мы, правда, старались, как могли, и за дюжину перевалили, да все напрасно, — весело продолжал он, гордо оглядывая всех, как будто рассчитывал, что они разделят его радость, но, встретив взгляд Белчуга„ снисходительно улыбавшегося ему, спохватился, что священнику не подобает сбиваться на легковесные шутки, сразу сделался серьезным и, поглаживая бороду, прибавил: — Одиннадцать живы, двоих похоронили... Бог дал, бог и взял, да благословится имя его!
Это добавление несколько заморозило атмосферу, и Херделя, чтобы внести оживление, пододвинул свой стул к Пинте и восхищенно сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63