.. Почти возле самого дома Ион вдруг заслышал позади чьи-то стремительные шаги. Это мчался запыхавшийся Титу. Ему не посчастливилось увидеть драку, и он был сокрушен. Соскучась прохаживаться взад и вперед перед корчмой, чтобы скоротать время, он взял и дошел до перекрестка на другом конце села. Там он и услышал шум побоища. Он припустился со всех ног, но пока добежал до Аврума, все уже стихло и он не застал там ни души.
— Ну, что было, Ион? — спросил он, потирая руки.
— Да ничего, — спокойно ответил тот. — Я малость отвел душеньку...
Большего Титу не смог из него вытянуть, сколько ни подъезжал к нему.
Они расстались, сказав в один голос:
— Спокойной ночи!
Петухи начали возвещать полночь.
Глава II
МЕТАНИЯ
1
Мутный серый свет глядел в окно, когда проснулся Гланеташу. Издалека заслышалось слабое, затерянное и сиплое кукареку. Через минуту второе, ближе, отозвалось на него пронзительно и тоненько. За ним стали перекликаться и другие голоса, все ближе и задорнее. Потом глухое хлопанье крыльев в сенях и назойливое грубое пение петуха, сменившееся веселым кокотаньем, потрясли всю хатку, так что Гланеташу даже вздрогнул от испуга и перекрестился.
— А, чтоб тебя, оглашенный петух! — пробормотал старик и заворочался на постели, еще не совсем очнувшись от сна.— Спишь, мать? — спросил он после, тронув локтем Зенобию.
— Нет, — быстро ответила та ясным голосом.
Оба помолчали, почесываясь и кряхтя.
— Сколько же часов теперь, а? — заговорил он немного погодя.
— Давай-ка подымайся, пора вставать, — начиная сердиться, буркнула Зенобия, слезая с постели.
— Разве? — удивился Гланеташу, лениво потягиваясь.
— Вставай, тебе говорят, я пойду разбужу Иона, сам он не проснется, я уж знаю, весь день плясал, да у Аврума пробыл допоздна... Вставай, вставай, отец, тебе надо работать идти, а то будем до обеда прохлаждаться, ЭКОЙ срам!..
Старик поскреб затылок, бороду, грудь, протяжно и сладко зевнул, поглядел на окно и потом спросил:
— Не то месяц светит, не то уж день?
В эту минуту из сеней отозвался петух, прокричав еще резче и повелительнее:
— Кукареку-у-у!
— А то вон не слышишь, что день ? — сказала Зенобия; она уже подпоясывала запаску и бормотала молитву.
Гланеташу приподнялся, пораздумал и наконец вскочил с постели, бодря себя, чтобы прогнать сонную истому.
— Засвети лампу! — сказал он, пошарил в печурке спички, а не найдя их, рассердился и ругнул жену: — И куда, к черту, ты их опять задевала?
Зенобия не ответила. Она размашисто клала кресты с поклоном, скороговоркой пришептывая последние слова молитвы, и, только когда кончила, раскричалась на Гланеташу:
— А чтоб те громом расшибло, скаженный, нехристь, лба перекрестить не дашь!
Гремя и чертыхаясь, она вышла. В сенях клевались и нетерпеливо квохтали куры, а когда Зенобия распахнула дверь во двор, они так и ринулись наружу, точно спасались из темницы. Она швырнула им несколько пригоршней кукурузы, продолжая клясть Гланеташу и мысленно пересчитывая кур, которые торопились поскорее склевать побольше зерен, тогда как петух, по извечной своей недоверчивости к Зенобии и из благосклонности к своим сожительницам, лишь иногда подбирал по зернышку. Старые куры опасливо поджимались, когда хозяйка подходила и щупала их по очереди, к великой досаде петуха, который грозно топорщил гребень, задорно выступая, сторонился и кокотал, кипя негодованием...
Потом, когда птица разбрелась, Зенобия полезла на сеновал и крикнула с лестницы:
- Ионикэ!.. Слышь, Ионикэ!.. Вставай, сынок, пойдешь сено косить, как бы дождь не полил, погибнет...
— Ладно, ладно, встаю уж...— сонно пробормотал парень.
Зенобия больше не донимала его. Она знала, что, коснись до дела, сын не станет мешкать и лениться, как Гланеташу.
Ион все лето спал на сеновале над хлевом. Так он не будил стариков, возвращаясь ночью домой, да и потом ему тут слышно было Недельку, единственную их коровенку, как она хрустает и жует, порывисто дышит, когда выбирает из объедьев сено, которое он сам клал с вечера в ясли.
Он быстро поборол дремотную лень, подобрался к лазее и спустился во двор.
Село спало. Лишь кое-где запоздалые петухи возвещали зарю. Легкий прозрачный туман парил над островерхими кровлями. Склоны соседних холмов как будто колыхались — то зыбились на них кукурузные ноля, редкие полоски пшеницы и овса,—а лесистые вершины сторожили покой села, черные и недвижимые, точно головы великанов, закопанных в землю по шеи.
Свежий ветерок пахнул в душу Иона, прогоняя остатки сна. Он обвел глазами двор, почесал затылок, как бы раздумывая, за что приняться. Зенобия опять вышла из дому, глянула на него и ахнула:
— А, батюшки, да ты, никак, в праздничной рубашке спал, сынок?
Ион смутился, досадуя на себя, а мать еще горестнее продолжала:
— Оборвал и шитье и бисер на рубахе, а уж до чего замарал, прямо и не знаю, как теперь отстирать!.. И в кровище-то вымазал... С кем же ты подрался?
Ион внимательно оглядел себя и тут только заметил, что грудь и подол рубахи в крови.
— С Джеордже Булбуком, — буркнул он в ответ
и пошел в сени.
Он снял рубашку, надел рабочую одежду, обулся в постолы и потом пошел умываться на Княжий ручей, который возле их дома впадал в Попов проток.
Он был готов в дорогу. Зенобия положила ему в суму краюху кукурузного хлеба, брынзу и лук, все завернутое в чистую холстину. Достав из-под потолочины брусок и брусницу, Ион спросил Гланеташу, который все тыркался, отыскивая что-то:
— Идешь к письмоводителю (Письмоводитель — глава коммунальной канцелярии в старой Трансильвании, составлявший и оформлявший акты гражданского состояния и следивший за выполнением решений коммунального совета.) работать?
- Пойду, третьего дня подрядился, когда он тут, и спи- людей подыскивал...
Тогда ладно... Только не пропей деньги-то, приберечь надо. Того и жди, пойдут по дворам помощник примаря со стражником собирать подати, — наставительно добавил Ион.
— Ну, будет, я и сам не маленький, — заметил Гланеташу.
— Ты мне поесть положила, мать? — спросил Ион, прикидывая на весу сумку.
— Положила, а в обед сама приду, еще принесу,— ответила Зенобия, усердно раздувая головешки: они шипели, дымили и никак не разгорались.
— Непременно приходи валки ворошить, чтобы мне на это не отрываться, иначе я не управлюсь, покос-то немалый, — сказал Ион и, перекрестясь, вышел.
— В добрый час!
В сенях Ион снял с гвоздя косу, повесил на нее сумку, вскинул косу на плечо и пошел. Он быстро миновал дом учителя Хердели, где все было погружено в сон и только куры попрыгивали в курятнике у забора, кудахтали и вздорили. Пройдя по шоссе, окропленному росой, до его развилины со старой дорогой, он повернул направо и стал подниматься в гору по отлогой тропинке меж кукурузных полей, и широких и узких, разделенных межами, поросшими тучной травой. Он быстро шагал, торопясь дойти до места, чтобы успеть к восходу солнца накосить побольше,— мокрую траву коса режет лучше и легче.
На делянках было еще пустынно. Ему попался только Симион Лунгу, споро косивший луг, арендованный им у Аврума, рядом с овсами Василе Бачу. Мимоходом Ион крикнул ему вместо приветствия:
— Ретив, ретив!
Симион отложил еще несколько рядов, потом остановился наточить косу и ответил Иону, который был уже далеко и не слышал его:
— Что поделаешь?.. Работаем, на то нас господь и на свет явил...
2
Ион шел с четверть часа. Их покос был на самой середине взгорья — узкая и длинная полоска, с которой снимали воза три сена. Только всего и осталось от прежнего луга на двенадцать возов, простиравшегося до Притыльной улицы, когда его дали Зенобии в приданое. Мало-помалу Гланеташу весь его раскромсал. Старик приохотился к ракии, а работа ке очень манила его. В молодости он был большой ма-стер играть на свирели, о нем шла молва даже в Буко-вине. Дуда выпевала у него так хорошо, прямо как кларнет. За это в народе его и прозвали «Гланеташу» (Кларнетист (искаж. рум.).). Малый он был хоть куда, и хорош собой, и смекалист, но гол, как сосенка, и лентяй, каких мало. Тяжелой работы он избегал. Про него говорили, что он отродясь ни одной путевой борозды не проложил, широкой и глубокой, как полагается, потому что он и за обжи у плуга взяться не умел, с косой он опять же не мог сладить, она у него колом стояла. Ему больше правились женские работы — полоть, Еорошить сено, возить, сажать. Еще охотнее он терся на господских дворах — у письмоводителя, у священника, учителя, а то и у евреев в Армадии и Жидовице. Никогда он не мозолил руки, и земля не въедалась ему в кожу... Его счастье, что была у него Зенобия, бой-баба. Без нее его бы и куры клевали. Она вышла за него против желания родителей, те говорили, что с красоты кукурузы не прибудет, а из смекалки не затеешь мамалыги. Единственная дочка при зажиточных родителях, она могла бы выбрать мужа из первых хозяев. Но она пожелала Гланеташу, и родители, чтобы не неволить ее, после уж выдали за него, отделили ей в приданое четыре кукурузных полосы и две покосных, уступили и свой дом с огородом на краю села. Когда молодые вселились в дом, где прежде жили старики, пока не отстроили себе другой, напротив поповского дома, в нем было все обзаведенье, в усадьбе — пара быков и две коровы, куры, утки. Словом, полная чаша, только бы Гланеташу был радивым хозяином.
Но Гланеташу и после женитьбы не отстал от своих замашек. Зенобия поглядела, поглядела, видит, что никакой надежды нет, сама стала за мужика дом вести. Она была усердная, расторопная, домовитая. И если хозяйство лучше не шло, не ее вина. Где худой разум, гам проку не жди. День ото дня они все больше увязали н долгах. Один долг родит другой. Долг покрывают, милое за немилое сбывают... Нынче уплыл кукурузный клин, завтра — целая луговина... Благо еще господь только одним ребенком их наградил. А будь у них больше детей, прожились бы, верно, до того, что от людей стыд...
Когда умерли родители Зенобии, у Гланеташу только и было — две урезанные кукурузные нивки да две яловые коровы. Со смертью стариков они опять разжились, получив десяток голов скота, пять земельных участков, и порядочных, новый дом... Его тут же продали Ифтоде Кондрату, чтобы уж развязаться с долгами.
Хоть бы теперь приложил руки Гланеташу. Но нет того. Дудку забросил, пьянствовать принялся. Уж на что велика Армадия, а во всех корчмах там завсегдатаем был. Где бы на своей земле косой иль плугом поработать, он вместо того ходил по евреям в Жидо-вице зарабатывать деньги, а деньги пропивал. Он, правда, никогда не перепивался и пьяным был смирный, смеялся да рассказывал всякие небылицы, одно удовольствие послушать...
Так потом в несколько лет он опять породнился с нуждой. Напрасно клялась Зенобия всеми святыми угодниками каждый раз, как урезывалась земля, что скорее повесится, чем продаст еще хоть одну пядь. Сыпались бумажки из суда, и приходилось отдавать по доброй воле, не дожидаясь, пока пустят все с молотка, разграбят и последнее, чем пробавлялись.
Когда поднялся Ион, они жили от трех клочков земли — от покоса, куда теперь шел Ион, и двух кукурузников за шоссейной дорогой, в пределах села Сэрэ-куцы. Чем отец не вышел, тем сын взял. Был он прыткий и работящий, весь в мать. За что ни возьмется, все у него спорится. А уж землю берег пуще глазу. Ни бороздки не отошло с тех пор, как он стал за старшего в доме. Зато в два-три года как-никак выплатили долги, накопившиеся за ними в банке «Сомешана» в Армадии, и уже можно было пустить на разжигу зеленые и красные квитанции, из-за которых столько изводилась Зенобия...
Ион пришел, разогревшись за дорогу. Он остановился у своей полоски на меже, рядом с другим покосом такой же длины и ширины, — его купил у Гланеташу Тома Булбук лет десять тому назад. Жадно оглядел Ион весь участок, прикидывая его глазом. Он испытывал такую огромную радость при виде своей земли, что готов был припасть к ней и обнять.
Она казалась ему прекрасной, потому что была его собственной. Густая, сочная трава, пестреющая клевером, зыбилась, притомленная утренним холодком. Он не мог удержаться, вырвал пучок и судорожно смял его.
После сел на меже, укрепил в земле наковаленку, приноровил лезвие косы и стал отбивать его молотком, размеренно, веско, устремив глаза на серебристую сталь.
Когда кончил, встал, вынул из-за пояса брусок, хорошенько смочил его водой из брусницы и потом погладил бруском острие косы, все время перебирая пальцами левой руки. Затем он отер косу горстью травы. Тут взгляд его задержался на скошенной деляне Томы Булбука с копнами сена там и сям, стоящими недвижно, точно испуганные пузаны. Изжелта-черная земля казалась огромным свежевыбритым лицом... Глядя на нее, Ион вздохнул и прошептал:
— Родимая наша земелька!..
Он пораздумал, откуда начать, и решил гнать прокос от стороны села к востоку, чтобы видеть солнце, когда оно будет подниматься из-за Вэрэрских гор. Сначала он попробовал косу в углу, расчистив себе место, потом отложил ряд поперек пожни, чтобы трава подсыхала быстрее и вся разом.
Когда он дошел до края деляны, остановился точить косу. Теперь перед ним было все село — в прозрачной дымке оно трепетало, то ширилось, то узилось, как будто ежилось от холодных объятий утра. Он видел свой дом напротив дома учителя Хердели, при самом начале села со стороны Жидовицы, между ними пролегла Большая улица, она идет вниз, к Авру-му, опять поднимается наизволок, к священнику Бел-чугу, выравнивается, а потом взбирается в гору, торопясь к селу Сэрэкуце. У нового дома Василе Бачу начинается Притыльная улица, она дает большой крюк, чтобы пройти перед церковью, а там, за поповским садом, снова сбегает в Большую улицу, минуя землянки цыган, I упиковая улица выходит из Приты-льной, от церкви, вес углубляется меж гор и у дома Штефана Илины раздваивается. Один конец, покороче, забирает влево, минует три-четыре домика, потом обращается в проезжую дорогу, карабкается по горному склону и пропадает в поле, а другой конец идет прямо меж редеющих домов, а затем вдоль Чертовой речки, становясь все извилистее, пока не вдается в Громовый лес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63