«Одолжи мне, дружок Ион, два злотых до жалованья», — то еще что... Без людей не проживешь. Открытая ссора разделила бы их стеной... Поэтому он решил попытаться исправить дело...
Для начала нужно будет умерить нерасположение супруги к священнику. Потом прикинуться, что он и не помнит старого, и при первой же встрече заговорить с Белчугом. Так хоть видимость дружбы будет соблюдена, поп уже ничего не сможет сделать в открытую, и все обернется к лучшему...
Госпожа Херделя вместе с дочерьми, пока разогревали ужин и накрывали на стол, по косточкам разобрали Белчуга. Обзывали его, смеялись то над его бородой, похожей на помело, то над его засаленным, потертым рединготом, который он, по его собственным словам, не снимал целых семь лет. Наконец, все втроем стали подбирать ему забавное, меткое прозвище.
Учитель слушал их и только неодобрительно качал головой, потом набрался храбрости и сказал:
— Когда женщины вмешиваются в мужской разговор, тогда и сам черт ничего не разберет...
Все три возмущенно набросились на него. Завязался страшный спор, причем Херделя не успевал рта раскрыть... В самый разгар перепалки явился Титу из Жидовицы.
— Что такое, что такое? — спросил он, швырнул шляпу на постель и изнеможенно плюхнулся на стул подле накрытого стола.— Я взмок, как лошадь... Духотища ужасная!
Титу пользовался в кругу семьи особым авторитетом, и, как всегда, его шумливо призвали высказаться по делу Белчуга. Он с большой серьезностью выслушал обе стороны и под конец всем отдал должное:
— Хорошо, что вы ему укоротили хвост, а то он уже наглости набрался. На этот счет нечего и спорить. Но опять-таки нельзя и на ножах быть. Это некрасиво и неприлично. Потом не забудьте, что на бал в октябре вам понадобится попова коляска. Если мы совсем рассоримся, как тогда мы попадем на бал? Или вы, может быть, собираетесь пешком идти? Милое дело, в бальных платьях, в белых туфельках — и пешком!
Титу с торжеством рассмеялся. Одна Гиги не сдавалась.
— Ну и что же? Возьмем коляску у письмоводителя, вот и все!
— А ты уверена, что он нам даст? — решительно возразил Титу. — Да если и даст, не забудь, что она у него вся разбита и без рессор. Над нами просто смеяться будут, если мы потащимся в Армадию в этой колымаге!
Рассудив таким образом, Титу удовлетворил всех, и вскоре спор угас.
После ужина все опять вышли на галерею. Горделивая, холодная луна всходила из-за холма, простирая над селом белую полосу света. Звезды робко мерцали на темно-лиловом небе. Семейное пение возобновилось, сначала несмело, потом все звонче.
Ион Гланеташу, с непокрытой головой, подошел к воротам и встал там послушать, как господа играют песни.
В одну из пауз Лаура, вспомнив о его похождениях, спросила:
— Скажи, Ион, тебе и правда нравится Ануца?
Ион помедлил, смущенно улыбнулся.
— А что ж, барышня, нравится... Да и почему бы она мне не нравилась?
Лаура хотела сказать, что Ана дурнее, чем Флорика, но раздумала и промолчала.
— Он дело говорит, — добавил Херделя. — Ана очень хорошая девушка...
— Жалко только, что у нее отец дрянной человек, — заметила его жена.
— Оно верно, госпожа, — сказал Ион. — А что мне ее отец...Разве я на нем женюсь?
По улице во всю прыть промчалась красивая коляска.
— Интересно, кто бы это? — мечтательно прошептала Гиги.
Все замолчали. На Поповом протоке, через дорогу, квакали лягушки. Посреди улицы, растянувшись, лежала собака. На селе свирель завела веселую песню, такую веселую, что даже лунный свет, казалось, затрепетал от радости... Ион вдруг протяжно вздохнул и, любовно оглядывая уснувшие земли, проговорил, точно обращался к собственному сердцу:
— Что поделаешь?.. Я должен жениться на Ане!.. Должен!..
Глава III
ЛЮБОВЬ
1
Белчуг овдовел в первый год священства. Он очень любил жену, и эта утрата очерствила его душу. Он был болезненный и такой тощий, что при виде его всяк думал: и как только он жив? Когда он пролежал несколько месяцев в больнице в Клуже, где ему удалили почку, все решили, что он долго не протянет. И, несмотря ни на что, худой, желтый, заморенный, питавшийся только яйцами и молоком, он все-таки жил и ожесточался, точно задался целью сперва похоронить все село. Долгое вдовство и суровость снискали ему общее уважение, он слыл за святого. К нему приезжали из дальних мест послушать, как он читает молитвы, или исповедоваться. Крестьяне почитали его преимущественно за то, что никакого волокитства за ним не замечалось за все время, как умерла попадья. Другие попы, и старее его, заводили молоденьких любовниц, чтобы усладить себе вдовство.
Белчугу приготовляла еду и убирала в доме бабка Родовика, настолько известная своей набожностью, что ей было доверено месить просфорное тесто; кроме нее, были два работника, те смотрели за скотиной и двором.
Священник был еще и своенравен. Малейшее прекословие сердило и даже мучило его. По целым дням, а иногда и неделям он изводился из-за какого-нибудь слова или неприветливого взгляда. Если кто хотел от него добра, то должен был просить худа.
Теперь он не знал покоя из-за Херделей и Иона. Злился то на жену учителя, то на сына Гланеташу. Если бы семья Хердели не заступалась за Иона, он бы со временем успокоился. Драки между парнями обычно входят в программу почти всех воскресных и праздничных дней. А так он усматривал в этом происшествии вызов. И счел должным защититься. Ему было досадно, что учитель после недавней размолвки и виду не подает, что сердится. Это и его принуждало скрывать злость. Все же он решил наказать Иона, утешаясь тем, что часть кары, хотя бы косвенным образом, падет на учителя...
В среду вечером, когда парни, по обыкновению, сошлись у корчмы поговорить, Ион и Джеордже помирились и даже подали друг другу руки. Стоит ли порядочным людям обижаться из-за пустячной драки. На другой день Тома, по настоянию Джеордже, опять отправился к Белчугу уломать его, чтобы он простил сына Гланеташу.
Это было уж слишком. До сих пор он все еще колебался, потому что никого поименно не распекал в церкви. С амвона он всегда говорил, поучал, грозил или корил только вообще. Но миротворство Томы заставило его окончательно решиться.
Итак, в следующее воскресенье, читая проповедь, как и всегда, облокотясь на подсвечник, он наставлял прихожан приносить пожертвования на новую церковь, постройка которой скоро должна начаться, а после стал говорить о тех, кто сеет вражду меж сельчанами, поддавшись диаволову искушению и наущению. Затем, чуть помедлив, назвал подобным смутьяном сына Гланеташу. Все, как по команде, обернулись к Иону, тот побелел, потупил глаза в землю, дрожа от стыда, чувствуя на себе пронизывающие взгляды, не смея далее шевельнуться. Поп стал говорить еще резче, назвал его виновником всех зол в селе, упомянул про драку у Аврума и про другие, более давние, и, воздев глаза к деревянному потолку, грозил ему гневом господним ныне и за гробом.
Попреки священника хлестали Иона точно жгучим бичом. Только подлецов так ославляют при всем народе. А чем же он подлец? Что не дал себя в обиду, что хочет быть ровней со всеми? Лицо у него горело, и душа горела от стыда и горечи... Улучив момент, когда поп кончил проповедь, он вышел из церкви и стремглав пустился домой, там из-за чего-то сцепился с отцом, потом, обозленный, пошел в Жидовицу в корчму Зимэлы. Он пил весь день. Раз уж поп выставил его перед всеми негодным, так он и будет негодным. В корчме он изливал свою обиду окрестным мужикам, которые по воскресеньям стекались в Жидовицу — единственное еврейское село во всей местности, расположенное на самом перепутье,— здесь был и спиртовой завод, и корчмы чуть не в каждом доме. Под вечер, когда ракия уже притупила его сознание, он стал хвастать, что не отступится, пока не возьмет замуж Ану, лишь бы доказать попу, что, по совести юиоря, никто ему не указ. Под конец он повздорил О каким-то парнем из Парвы, тот был трезвым и отколошматил Иона.
Па другой день, опомнившись от хмеля и обиды, ОН пожалел, что потратил деньги в Жидовице и жаловался чужим людям. Он признался себе, что и поделом ему попало от попа, он действительно виноват. Чего он, по сути, хочет? Жениться на девушке, которую вовсе не любит, как бы там ни притворялся, и только потому, что она богата... Он вспомнил о Флорике. Какая славная девушка. И красивая... А как он любил ее, пока не запала ему мысль жениться па Ане!.. Вдова Максима Опри за милую душу отдала бы за него Флорику, были бы они всем довольны, имели бы детей, работали оба, и, может быть, так он и наживет больше, чем при другой-то жене...
Он приналег на работу, как будто укрепясь в решении жениться на дочери Тодосии. Вечерами он изнывал от усталости и все-таки чувствовал в себе больше сил и готовности к битве с жизнью. А мысли не переставали мучить его. Он чаще и чаще признавался себе, что, сколько ни надрывайся, все равно ничего не заимеешь. Значит, ты должен вечно батрачить на других, ты работай, чтобы они богатели? Какой прок от его смекалки, когда у него мало земли... Пойдут дети. Как их прокормишь и, главное, что им оставишь после себя? Ведь на него, какие ни на есть, три полоски придутся, а у них и того не будет... Вот и станут дети клясть его, как сам он в горькие минуты клял отца за то, что тот промотал землю, а мать за то, что не противилась этому.
Он ходил по улице, опустив глаза, словно не смел взглянуть в лицо людям. Он воображал, что встретит сострадательные или насмешливые взгляды, а это обидело бы его или разозлило. Зенобия, как и все бабы, ловившая всякий разговор, передавала ему людские пересуды, что лучше, мол, ему отстать от Аны, не ровня она ему. Такие речи вначале только злили и ожесточали его, но потом стали расхолаживать. Иногда ему думалось, что это от Джеордже исходят дурные слухи. Однажды вечером он сорвался как сумасшедший, обегал все село, намерившись избить Джеордже. Попадись тот ему, он бы, верно, убил его. Но в душе Ион испытывал какую-то робость перед сыном Томы Булбука. Обходил его, чтобы не сталкиваться с ним. Во взгляде Джеордже ему виделось затаенное злорадство, мол, из-за меня ты был унижен. И чем добрее и мягче тот был в разговоре, тем сильнее это раздражало Иона.
Он уже не ходил по вечерам к Ане, как это бывало до той истории. Но, узнав, что Джеордже тем временем стал увиваться за девушкой, пришел в бешенство, бушевал целый день, вконец, разругался с отцом и чуть не вздул его за то, что тот уродил его бездольным. После, молчаливый и угрюмый, выпил в одиночку на приспе у Аврума чарку ракии. У него мутился разум при одной мысли, что Джеордже, завладев землями Василе Бачу, станет еще зажиточнее, а он так и останется нищим, беднее всякого батрака. Ану он встречал иногда, но не заговаривал с ней. Здравствовался, как и всяк другой. Девушка страдальчески улыбалась... Может быть, он вовсе и не желанный ей? Может, вся ее любовь только померещилась ему? И неспроста Василе Бачу с недавних пор что-то уж больно набивается к нему на дружбу, значит, теперь не опасается...
Как-то в субботний вечер он пробыл с парнями у корчмы до полуночи. Был он очень весел, сам не знал с чего, наигрывал на листике, а все подкрикивали и приплясывали. Из десятка голосов ему слышался один только голос Джеордже, резкий и сиплый, точно у старого петуха. В серых потемках ясно, как днем, Ион различал его средь других — пузастый, он неуклюже топтался на месте... И таким он казался уморительным, что Ион прыснул со смеху... Когда расходились, Ион стал следить, куда он пойдет. Джеордже прошел перед домом Василе Бачу, посмотрел, посмотрел, отрывисто свистнул, как бы спрашивая что-то, потом, не получив ответа, пошел дальше ленивой развальцей... Сердце Иона буйно заколотилось от радости. Он облегченно вздохнул и тут же решил зайти к Ане, поблагодарить ее и попросить прощенья. А все-таки прошел мимо ее дома, не останавливаясь. Припустился по Притыльной улице, торопясь, в радостном возбуждении, и проскользнул во двор Максимовой вдовы. Две огромные овчарки, с доброго телка, гавкнули два раза, потом узнали его и стали ластиться к нему. Он подкрался к окошку и три раза тукнул в стекло, легонько, как ветер. Потом сел на приспу и стал ждать. Одна из собак подошла к нему, лизнула его узловатые руки и положила ему на колени голову. Мысли Иона были так путанны, что он даже не пытался разобраться в них. Только сердце по-прежнему трепетало живой радостью... Потом дверь из сеней бесшумно отворилась. Вышла Флорика, в одной рубашке, спокойная, как светлое видение.
— Это ты, Ионикэ? — мягко прошептала она без всякого удивления.
— Я, я, — проговорил Ион.
Девушка села на приспу и съежилась. Ночной холодок пронимал ее. Она прижалась к Иону и горячо зашептала:
— Я как чувствовала, что ты придешь... Ждала тебя...
Иону ее слова показались притворными. Как она могла знать, что он придет, когда он и сам этого не знал? И все-таки он, не помня себя, уже обнимал и целовал ее. Тепло ее тела пьянило его. Он чувствовал, как в нем закипает кровь, бешено сжал ее в объятьях и вдруг сказал хриплым голосом, точно чья-то чужая рука сдавила ему глотку:
— Слушай, Флорика, ты знай, что я женюсь на тебе, хоть тут что будь!..
Девушка вздрогнула от счастья. Глаза ее заблистали в ночной тьме, и этот блеск пронизал его душу.
Обнимая ее, Ион чувствовал своей грудью ее грудь. Он нашел ее губы и исцеловал их...
2
Распекание Иона в церкви вызвало в доме Хердели бурю негодования против священника. Даже учитель, при всем его миролюбии, не побоялся многократно заявить своим домочадцам:
— Разве это поп?.. Это свинья, а не поп! Да еще злобная свинья!..
— Помело! — воскликнула жена учителя, увидя в окно проходившего по улице Белчуга. Он был хмурый, во встрепанной бороде его застряли соломинки, сам весь в пыли, грязный, потный и расхристанный, как сиволапый извозчик.
Дочери сочли это прозвище превосходным и с тех пор, говоря о Белчуге, только «помелом» и звали его и при этом, конечно, покатывались со смеху.
Сам Херделя опасался, как бы их возмущение не дошло до ушей священника. Он всегда стремился ладить со всеми, никого не обижать, так оно легче лавировать в жизни, полной огорчений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63