— сразу сказал Титу. — Не раздумывай ты, пожалуйста, сходи сегодня же к Белчугу, объясни ему, как складываются обстоятельства, и попроси выправить нужные бумаги. Я не думаю, чтобы он был таким извергом и отказал тебе сейчас, когда ты в крайности...
Херделя заколебался, — ведь они уж столько времени не разговаривают, — не добьется он ничего, лучше бы Титу сходил к попу, «помело» любит его... Но жена насела на него, и ему пришлось собраться с духом и пойти.
А Белчуг теперь жил да радовался. Новая церковь была заложена еще весной, как он и надеялся. За лето возвели стены и башню, и еще не успели зарядить осенние дожди, как уже ее покрыли блестящей жестью. Мечта всей его жизни сбывалась на глазах. Это был солидный успех, достигнутый благодаря его неустанным стараниям. От радости он и телесно как-то поздоровел: стал поплотнее, на щеках появилась краска... Но о Херделях и слышать не хотел. Он вычеркнул их из сердца, как будто вовсе не знался с ними. Только когда проходил мимо их дома, ненависть снова вспыхивала в нем от воспоминания о нанесенной ему обиде. Он ждал суда по делу об оскорблении, — тогда будет наказана и жена учителя, самого Хер делю господь покарал так, что хуже быть не может.
Появление учителя удивило и возмутило его, однако он принял его с обычной своей улыбкой, сказав елейным тоном:
— Что такое, Захария? Как это ты пришел ко мне?
— Ладно, ладно, Ион, ладно уж, — стыдливо ответил Херделя.
Сначала они поговорили о новом учителе, которого Белчуг всячески расхваливал, хотя тот и не нравился ему, потому что был не так учтив, как это полагалось бы молодому человеку, ничем не блиставшему, только чуть подучившемуся. Когда Херделя упомянул про дом, поп умолк, опустил глаза и стал грызть ногти.
— Что за спешка, Захария? — сказал он с мягкостью немного погодя. — Время терпит... Разве мы куда денемся из Припаса?
— Дело-то пустяковое, а меня от беспокойства избавишь...
— Если бы это зависело от одной моей воли, я бы не раздумывал, Захария, сам понимаешь... Но ведь участок церковный, ты же знаешь. Разве я могу разда-вать церковное достояние?
— Захоти ты, Ион, церковь ведь...
— Повремени, Захария, поимей терпение!.. Ну что тебе за нужда, я же ничего не говорю, закрываю на это глаза...— возразил Белчуг и метнул на Херделю недобрый взгляд.— Я не могу обязываться... просто лишен возможности, брат Захария!
Прощаясь, оба улыбались, но в душе еще больше возненавидели друг друга. Священник мысленно говорил себе, что скорее подарит участок первому попавшемуся крестьянину, чем оставит его семье своих заклятых врагов. Херделя готов был размозжить ему голову за то, что он вздумал завладеть плодом его многолетних трудов.
Крещение развеяло все надежды на примирение. Хердели ждали, что Белчуг придет к ним с крестом и иорданской водой, как это принято по христианскому обычаю. Священник начал обход с другого конца села и к обеду был на Большой улице. Хердели видели, что он сперва зашел к примарю Флоре Танку, потом к Гланетащу, а затем, минуя их дом, к Мачедону Черчеташу и направился дальше...
— Так и не зайдет к нам, — в испуге проговорила г-жа Херделя.
Тут уже вся семья пришла в бурное негодование.
— Это просто неслыханно! — ахнул Титу. — Ни один порядочный священник и не помыслил бы о такой гнусности!
— Ну, теперь я ему не прощу! — закаивался взбешенный Херделя.— Не прощу и за гробом! Прямо сегодня же нажалуюсь на него в епископию... Хоть среди лета, а придет ко мне с крестом, окаянная его душа! Перед всеми ославлю его!
Он тотчас сел строчить жалобу. От гнева у него даже очки прыгали на носу. Г-жа Херделя и Титу с остервением поносили Белчуга.
— Дайте, я сам с ним расправлюсь! — кричал Херделя из-за стола.— Он нам подгадил, ну и я сыграю с ним штуку, он меня будет помнить... И пусть только попробует притронуться к дому, я ему покажу, кто я! Пусть попробует, дохлятина! Запру, повешу замки, опечатаю, и пусть только посмеет войти без нас, пусть посмеет! Свинья собачья, помело!
7
«Ну жизнь! — подумал Титу, видя, сколько бед нависло над отцом, так что и не выкарабкаться.— Страшна жизнь и беспощадна!»
Он, очевидно, лишь теперь стал действительно понимать вечные терзанья и мелочные тревоги, которые заполняли жизнь родителей, переплетаясь, наслаиваясь, являясь нежданно-негаданно. Неиссякаемая и неколебимая их вера казалась ему героической и вместе с тем внушала острую жалость. Эта безропотная борьба, где на каждом шагу тебя ждут тернии, борьба без всякой передышки и без видимой цели, при тех же спотычках и тех же надеждах, страшила его. Перед ним вставал вопрос, что будет, если в один прекрасный день отец вдруг прозреет, постигнет всю тщету своих непомерных усилий?
В тоске простился он с ними, благоговейно, как беспорочным пастырям, поцеловал им руки. А они радовались, что сынок по-серьезному пускается в жизненный путь.
Повез его в Мэгуру Ион на своей каруце. Каруца была новая, кони добрые, недавно полученные от тестя. По дороге Ион с торжеством рассказал ему, как он одержал верх над Василе Бачу.
— Кабы вы не надоумили меня, барчук, житье б мое было хуже цыганского! — заключил он, обертываясь к Титу с благодарным взглядом.
— То есть как это я надоумил? — удивился тот.
— Вот те на, да вы, видно, все забыли?! — воскликнул Ион. — Иль не помните, сами мне говорили, — да как же, почитай года два тому,—надо, мол, принудить дядю Василе, чтобы он выдал за меня Ану?
Титу вздрогнул. Он никогда не думал, чтобы случайно брошенные слова могли так перевернуть чью-то жизнь. Поведение Иона по отношению к Ане и Василе Бачу казалось ему безобразным и непостижимым.
— А как же тесть?.. Ты его ни с чем оставил? — спросил он, чувствуя себя соучастником всех безумств Иона.
— Вся земля у меня, барчук! — осклабился Ион со страстной радостью в голосе.—И сколько земли!.. Дал бы только бог силы управиться с ней, а то вся моя!
Эта его страстность ужаснула Титу. Упорство, эгоизм, жестокость Иона, не останавливавшегося ни перед чем в преследовании цели, пугали Титу, но вме-сте с тем и волновали его. Он вспомнил свои колеба-ния той поры, беспомощные метанья, погоню за какими-то призрачными целями и почувствовал себя таким Мелким перед этим крестьянином, который шел напролом, невозмутимо перешагивая через все препят-ствия, неустанно борясь, одержимый одной страстью. А он вот все томится смутными желаниями, строит пианы, которые ему не по плечу, живет, упиваясь меч-тами, а рядом кипит жизнь. У него сжалось сердце от сознания собственной слабости.
— Только единая, сильная страсть, не знающая никаких колебаний, и придает жизни действительную ценность! — грустно прошептал он, понимая, что не способен был следовать одной цели и действовать без промедления.
8
Погода разгуливалась. Зима, истощив свои силы, как злая старуха, все поджималась, чувствуя близость весны, щедрой на ласку. Снежный убор полей расползался в клочья, обнажая их черное тело. Ион еле дождался этой поры. Став хозяином вожделенной земли, он так и рвался осмотреть все участки, обласкать их, точно это были верные его любовницы. Что толку смотреть на них, когда они прятались под сугробами? Для его любви потребно было самое сердце владений. Ему не терпелось ощутить под ногами вязкую землю, чтоб она попристала к постолам, впивать ее запах, насытить око ее пьянящим цветом.
Собрался он туда как-то в понедельник, один, ничего не взяв с собой, в праздничной одеже. Пошел прямо в Лунку, где на взгорье было самое большое и лучшее кукурузное поле... Чем ближе подходил он, тем отчетливее виднелось оголившееся от снега поле, точно красавица, сбросившая с себя сорочку и представшая во всей обольстительной наготе.
Душа его прониклась блаженством. Он как будто ничего уже не желал, и, кроме этого счастья, для него больше ничего не существовало на свете. Земля простиралась перед ним, вся земля... И вся она была его собственной, принадлежала ему одному...
Дойдя до середины владений, он остановился. Черная, вязкая земля отягчала ноги, затягивала, точно объятья страстной возлюбленной. Глаза у него так и смеялись, а все лицо было омыто жарким потом азарта. Им овладело безумное желание обнять землю, исцеловать ее. Он простер руки к прямым бороздам, с комковатой, напитанной влагой землей. Терпкий, свежий и благодатный запах распалял его кровь.
Он нагнулся, взял ком и с замиранием радости размял его в пальцах. Руки у него почернели, стали словно в траурных перчатках. Потирая ладони, он так и впивал этот дух земли.
Потом медленно, благоговейно опустился на колени, безотчетно склонил голову и сладострастно припал губами к сырой благоуханной земле. И от этого торопливого поцелуя почувствовал знобящую хмельную дрожь...
Он тотчас встал и стыдливо оглянулся вокруг, не видел ли его кто-нибудь. А лицо у него расплывалось от блаженства.
Скрестив на груди руки, он облизнул губы, все ощущая на них холодное прикосновение и горьковатую сладость земли. Село вдали в низине походило на птичье гнездо, укрытое в расселине от коршуна.
Сам он представлялся себе большим и могучим сказочным великаном, одолевшим в жестокой схватке свору грозных драконов.
Он крепче уперся ногами в землю, словно хотел унять последние корчи сраженного врага. И земля как будто заколебалась в поклоне перед ним...
Глава X
ПЕТЛЯ
1
Херделя сыскал в Армадии приличную и недорогую квартирку с балконом и палисадником, в доме судейского писца Гицэ Попа. Таким образом, сразу же после крещения, они переехали туда со всем своим скарбом, выбравшись под вечер, «чтобы чужие не видели махров», как выразилась мать семейства. Их домик в Припасе опустел и осиротел, покинутый, точно неопознанный, убогий труп.
Пока они поосвоились, им все снилось, что они по-прежнему в Припасе, и они горевали, просыпаясь в непривычной комнате. Милее стали им припасовские крестьяне, которые неизменно навещали их, когда бывали в Армадии. Хердели жадно выспрашивали у них новости и с интересом выслушивали, что старший сын Трифона Тэтару, вернувшийся осенью со службы, собирается жениться, что Джеордже у Томы Булбука просватался к Флорике Максимовой вдовы, что мальчонка Штефана Илины свернул себе ногу, катаясь на льду за воротами, что новый учитель заставляет учеников говорить по-венгерски и колотит их, чуть услышит румынское слово, и они, бедняжки, собьются на школьном дворе, как овечки, и боятся пикнуть... Даже г-жа Херделя, не любившая якшаться с простецами, радушно принимала их, как дорогих гостей, смеялась с ними, усаживала на хорошие стулья, уже не глядела на то, что они затопчут ей половики грязными постолами, жаловалась и кляла Армадию, заодно и тех, из-за кого ей пришлось распроститься с тишиной и покоем милого Припаса.
Работы у Хердели было многовато, но он не тужил, потому что, кроме жалованья, ему перепадали от Грофшору и кое-какие мелкие доходишки, так что всякий день он возвращался со службы сияющим и, вытряхнув на стол заработанные деньги, гордо восклицал:
— На, старуня!.. Что, довольна?
Однако главной их отрадой был сам Грофшору. Херделя непрестанно грыз себя за то, что так нехорошо обошелся с милейшим человеком. Впрочем, и сам Грофшору оценил его, убедившись, что он дельный и усердный работник. Правда, иногда он полушутя-полусерьезно все еще называл его «ренегатом», поминая старое.
— Полно вам, господин адвокат, выборы еще впе
реди! Живы будете, сделаем вас депутатом! - покаян
но сулил Херделя.
Грофшору на это полыщенно улыбался, он и в самом деле возлагал: большие надежды на предстоящие выборы. Он был человек благожелательный и, узнав поближе учителя, принял близко к сердцу его беду. Стал всем рассказывать про его последнее злоключение, расписывал, не жалея красок, придав всему эпизоду национальный оттенок. Херделя вскоре обратился в «мученика», «отважного заступника крестьян», в «жертву мщения венгров». Многие останавливали учителя на улице, энергично жали ему руку и шептали:
— Слышал я, мне Грофшору передавал, сколько вы натерпелись. Ох, и собаки, вот собаки!..
Херделе и приятно было, но он все же грустно кивал головой, так как это не меняло дела. От учительства его отстранили, дом пришлось бросить на произвол судьбы, самому корпеть ради куска хлеба, а впереди, может, так и не знать покойной старости.
Когда опять подошел срок суда с Белчугом, Херделя снова хотел заручиться медицинским свидетельством, что ответчица, г-жа Херделя, по болезни не может явиться на суд. Но Грофшору, услышав от него про неблаговидный поступок Белчуга на крещение, посоветовал другое, вскричав:
— Нет уж, будем судиться! Мы его так оттреплем, что он долго будет помнить!
И действительно, Грофшору вымотал из него душу на суде. Белчуг только бледнел и краснел, давился, а под конец заявил, что берет обратно свою жалобу. Когда адвокат указал потом, что истец — человек мстительный, вопреки своим священническим обязанностям не зашел с крестом к добрым христианам, за каковой проступок он, впрочем, должен будет дать отчет компетентным церковным властям, тут г-жа Херделя вспылила и, не сдержавшись, бросила прямо в присутствии судей:
— Помело!
Впоследствии Грофшору стал заверять Херделю, что ему нечего беспокоиться насчет решения окружного суда. Он берется выпутать его в лучшем виде. Отстранение от должности — сущая ерунда. Это даже почетно, когда отстраняют за исполнение национального долга, чем, по сути, и является защита обиженного крестьянина. Его счастье, что судья перевелся из Ар-мадии, иначе бы ему не было пощады, потому что судья подлейший был человек, хотел идти напролом, — известное дело, венгр. Херделя, как пострадавший, все сомневался и не верил, поэтому Грофшору страшно сердился, клялся и кричал, что «сбреет себе усы, если не добьется полного оправдания». В данном случае такое обещание кое-что значило. Вся Армадия знала, что Грофшору бережет свои усы пуще глаза и что го каждый день к нему на дом приходит парик-махер, совершает их омовение, помадит, подвивает их и подкручивает.
Через месяц после переезда Херделей в Армадию вернулась и Гиги из Виряга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63