— Умирает... умирает дядя Думитру! — крикнула Ана, чуточку ободрясь при виде живой души.
Думитру они нашли уже застывшим, лежащим на полу. Правая рука, сжимавшая бритву, была поднята вверх, точно он в тот миг, когда падал с лавки, остерегся, как бы не порезаться. В выпуклых глазах с застывшими зрачками так и осталась начертанной мольба, а на полураскрытых губах как будто все еще трепетал шепот: «Свечку».
Флоаря содрогнулась, перекрестилась и сказала:
— Зажги скорей свечку!.. Господи, помилуй! Умер как нехристь, без свечи!
Пока Ана зажигала восковую свечку, Флоаря попыталась поднять его на лавку. Но не осилила.
— Тяжелый-то какой, прямо неподъемный, прости меня, господи! — проговорила она и опять перекрестилась.
Через несколько минут пришла теща примаря, жившая по соседству. Они вынули бритву из окоченевшей руки и втроем уложили его на лавку, поставив в изголовье зажженную свечу. Мачедон Черчеташу, подоспевший попозже, первым делом побрил Думитру другую щеку, которую тот не успел выбрить сам.
Потом мало-помалу в дом набился народ. Когда стали совещаться между собой, как обмыть и обрядить покойника, в комнату ввалилась Параскива. Вид у нее всегда был такой, как будто она смеется, хотя она вечно была злющая, гремела и бушевала, как пьяный солдат.
— Значит, и правда помер, а? — спросила она, проталкиваясь. — Не зря я ему говорила, что его поразит господь, не зря! Вот и сгиб, ровно побирушка, а после смерти одни хлопоты с ним!.. Да как же я его теперь отсюда домой возьму, горемычная я!
Очутясь перед покойником, она принялась вопить, без слез, самым жалостным голосом, чтобы люди видели, как она убивается по нему. Несколько минут она голосила, терла кулаками глаза до красноты и все косоротилась, как рассерженная обезьянка. Потом вдруг остансвилась, с удовольствием отдышалась и громко, на всю комнату, сказала:
— Ой, батюшки, до чего же я наплакалась!.. Уф! Даже в сердце вступило!
Однако тотчас подошла к покойнику и стала шарить в карманах его овчинной безрукавки. В одном нашла кисет из бычьего пузыря и прочищалку для трубки, а трубку - в другом. Она отвернула безрукавку и захотела порыться в кимире, но не смогла просунуть за него пальцы. Тогда она не торопясь расстегнула его, разложила на столе и, обшарив, извлекла завернутый в измятую бумажку билет в пять злотых. Перевернула кимир на другую сторону и, не найдя больше ничего, раскричалась:
— Вот, глядите, люди добрые, как он насмеялся надо мной, я его призрела — и обстирывала, и пеклась о нем, как о добром! Поглядите вот! Пять злотых!.. Продал жиду такой хороший дом, пропил все денежки, а я осталась с пятью злотыми, и это за все моитяжкие труды!
— Замолчи ты, тетка Параскива, грех ведь!.. Параскива вовсе рассвирепела и, заметив Ану, напустилась на нее:
— Молчать, да?.. Молчать? Вам-то, конечно, и горюшка мало, коли вы себе припрятали, что получше было у него!.. Ничем вас господь не насытит, позарились и на скудость людскую, чтоб вас господь в могилу закопал со всем добром, что вы отняли!
Ана покраснела и не нашлась, что ответить. Это раззадорило Параскиву, и она заорала:
— Украли у меня денежки, разбойники! Проели нажитое мое, что я на старости лет потом своим добыла, чтоб вам добра не видать ни от матери божьей, ни от...
Тут вошел Ион, вернувшийся из Армадии. Он был зол, потому что Грофшору выгнал его и запретил являться к нему до суда; по дороге он узнал о смерти Думитру и еще сильнее раздосадовался, думая о расходах на похороны. Параскива только было открыла рот, собираясь обругать и его...
— Пошла отсюда, бессовестная! — рыкнул на нее Ион, взял за плечи и выставил за дверь.
Параскива останавливалась и в сенях, и на дворе, и на улице и отвела душу, проклиная Гланеташу на все лады, но под конец все же убралась домой, предварительно завязав банкнот в угол головного платка и спрятав его за пазуху. Она радовалась, что хоть это сумела спасти и что отругала их как следует.
Ион потемнел от злости, когда узнал, что Параскива нашла в кимире у покойника пять злотых, и накинулся на Ану чуть не с кулаками, — как это она допустила своровать их. Но Ану совсем не задевали его угрозы. В ушах у нее все еще звучали слова старика и помнился только его ясный и спокойный лик в минуту смерти...
3
Зима нагрянула нежданно, как вихрь... Вся земля побелела за одну ночь. Потом ударил жестокий мороз, трещали обмерзавшие плетни, дрова в печах щелкали, плюясь искрами. Снег сыпал и сыпал, то тяжелыми, ленивыми хлопьями, от которых темнело в воздухе, то мелкой колючей крупой, клубившейся тучами в неистовой вьюге.
В один из таких дней, поутру, когда лютовала метель, Василе Бачу в нагольном тулупе, в белой барашковой шапке, надвинутой на глаза, вышел из дому, ре-шась покончить дела с Ионом. В жизни он не мыкался по судам, хоть уж прожил без малого пятьдесят лет, а тут вот через день предстояла явка в суд вместе с зятем. Он крепился, сопротивлялся, думал, ну-ка да и смягчит Иона. Однако по мере приближения срока страх все больше вселялся в его душу. Дожить на старости до того, чтобы тяжбы да адвокаты его заели! Это казалось ему несносимым позором. Только дармоедам пристало таскаться по судам. Лучше уж все с потрохами отдать, чем докатиться до этого.
Он остановился у ворот Гланеташу и, тяжело вздохнув, крикнул:
— Эй, Ион!.. Ио-о-н!.. Ты дома?
Никто не отозвался. Из-под соломенной кровли, на два вершка заваленной снегом, из-под застрех с бахромой сверкающих ледяных сосулек, из щелей закрытой двери выбивался сизый дым и сразу рассеивался в свисте вьюги. Прошло порядком времени. Потом из сеней выглянул Ион с непокрытой головой и спросил:
— Кто тут?
— Я, я,— быстро бросил Василе.— Давай-ка, пошли со мной в Жидовицу! — добавил он после недолгого колебания срывающимся голосом.
Ион озадаченно постоял несколько минут.
— А. что там, в Жидовице? — спросил он, испытующе взглядывая на Бачу.
— Идешь иль нет? — прошипел Бачу, озлясь, потому что у него обмерзли усы. — Некогда мне тут с тобой препираться...
— Ладно, тесть, обожди, сейчас иду! — ответил Ион и вмиг исчез, а старик замер посреди дороги, опершись на подожок.
— Пошли, я готов! — проговорил тот, выходя в наброшенном на плечи сумане.
— Пошли!
Они смерили друг друга недобрым взглядом. Потом сурово зашагали, точно шли на смертный бой. Колючий снег бил им в лицо, запорашивал глаза, а ветер грозно свистел в ушах. Они шли рядом спорым шагом, косясь друг на друга краешком глаза, точно каждый боялся другого. Снег скрипел под их постолами. Все поля были белы, как саван, лишь редкие деревца, почернелые от мороза, гнулись всем ту-ловом, прося помощи... Обетная чишма превратилась в ледовую витушку, но по ней, наперекор стуже, зеленоватой прожилкой сочилась вода. Господская роща, пригнетенная снегом, с облетевшими, голыми, тонкими деревьями, плакалась и стонала, как будто молила о пощаде двух мужчин, что шагали в молчании, тяжело дыша, с заиндевелыми лицами.
Ион догадывался, что тесть собирается уладить дело миром, и все мозговал, как бы тот не купил его какой-нибудь новой хитростью. Ему хотелось повыве-дать, но чувство беспокойства не давало собраться с мыслями и подыскать нужные слова... Да потом Ва-силе Бачу молчал и только изредка ворчал, как медведь, которому потревожили сон. Теперь он уже раскаивался в своем намерении отдать все добро своей волей, и чем ближе они подходили к Жидовице, тем больше подмывало его повернуть домой и оставить решать суду. Ветер задувал ему в лицо и как будто нарочно трепал его и подталкивал одуматься, пока еще есть время.
Так они дошли до последнего поворота дороги. Уже завиднелись крыши, занесенные снегом, и крайний дом по правую руку — высокий, с большими окнами, с желтыми стенами. В нем жил письмоводитель и там же находилась коммунальная канцелярия. У Ва-силе Бачу стеснилось сердце, и он замер на месте. Из высокой тонкой трубы валил густой черный дым, и даже метель не могла сразу справиться с ним, она сначала кружила его, а уж после, замотав совсем, шныряла на косогор с березами, круто поднимавший-ся тут же, за домом. Василе выдохнул воздух через ноздри, украдкой посмотрел вслед Иону,— тот оперении его шага на два, не заметив, что он остановил-ся, и потом опять тронулся в путь, сердито бурча. У самой Жидовицы Ион хрипло спросил:
— А куда мы идем-то, тесть?
Василе Бачу прошел несколько шагов, не ответив ему, и завернул во двор канцелярии, а за ним и Ион. Они взошли по каменным ступенькам, околачивая постолы. В широкий коридор намело ветром целый су-гроб снегу. У застекленной двери Василе замялся. Он хотел взяться за щеколду, но словно бы рука омертвела или щеколда обжигала огнем. Он снял шапку и отряхнул ее о колено. Успокоился и открыл дверь.
Они вошли к помощнику письмоводителя, — там и была контора для крестьян; в комнате самого письмоводителя принимали одних господ и почтенных сельчан.
Оба стали у двери, отряхивая снег. В помещении был только помощник Горнштейн, он сидел, согнувшись над реестром и писал с торжественной важностью, голова у него тряслась, как и всегда; помимо него, был еще стражник из Сэрэкуцы, гревшийся у изразцовой печи то спиной, то лицом.
— Надо на улице отряхиваться, а не натаскивать в канцелярию снегу! — буркнул Горнштейн, надменно крутнув носом, не поднимая глаз от реестра.
Василе Бачу хотел заговорить, но не знал, с чего начать, и еще больше оторопел после замечания чиновника. Все молчали. Слышался только жалобный скрип пера, да жужжала большая муха, разбуженная от зимнего сна; вспугнутая, она перелетывала с одной стены на другую, не находя себе места.
— Что вам нужно? — заговорил Горнштейн после долгой паузы, промокнув лист пресс-папье и любуясь написанным. Потом аккуратно перевернул страницу и разгладил ее рукой. Голова у него все тряслась, толстая, отвислая нижняя губа на миг потончала, прикушенная белейшими зубами, а ручка за ухом торчала, как грозная пика, готовая пронзить.- Ну живей, живей, некогда мне туг с вами до вечера рассусоливать! Нужно сразу выкладывать, зачем пришли,-поторопил он, беря ручку и приготовляясь писать.
— А господина письмоводителя нет дома? — спросил Василе с робкой надеждой, что авось не застанут письмоводителя и уж тогда он не даст ничего.
— Господин письмоводитель занят... Можете и мне сказать, что вам нужно, — сказал Горнштейн, оскорбясь, что крестьяне еще спрашивают письмоводителя, когда он сам тут и прекрасно знает все дела ничуть не хуже Штосселя.
Снова наступило молчание. Василе Бачу переминался с ноги на ногу, мучимый желанием уйти, оставить все по-старому, пускай что будет, то будет. Но сам все-таки сказал:
— Мне бы контракт выправить, барчук... так что вот... контракт...
— Хорошо. Садись! — сердито пропыхтел помощник.—Эй, стражник, ступай, позови начальника! Да скажи, что насчет контракта пришли! Слышишь!
Они сели рядышком на скамью. И оба, задумавшись, смотрели на Горнштейна. Перо его скрипело еще резче, а муха теперь довольно жужжала, прилипнув к горячей печке, точно клякса на казенном бланке.
— Какой тебе контракт нужен, Василе? — спросил письмоводитель, войдя быстрым шагом и потирая руки. Он был без пальто, в мягкой шляпе, сдвинутой на затылок, и сразу же стал греться у печки. — Опять хочешь что-нибудь уделить зятю? — добавил он с улыбкой, заметив Иона.
Ш госселю на вид можно было дать лет тридцать пять, у него были маленькие, черные, быстрые и лукавые глаза, крупный нос и большие уши. Всегда у него было наготове доброе словечко или шутка, за что крестьяне и любили его, хотя помнили, что он еврей.
Василе и Ион встали. Улыбка письмоводителя как-то сразу согнала всю хмурь с души Василе. Он заговорил открыто, прояснев лицом, точно речь шла всего лишь о покупке скотины.
— Дак ведь что ж поделаешь, господин письмоводитель? Надо миром ладить, такие уж времена пошли... Чего там расходоваться на суды да на разъезды...
— Да, да, совершенно верно, — поддакнул Штоссель, снимая шляпу и усаживаясь на стул против своего помощника, невозмутимо продолжавшего писать.
— Опять же, и стар уж я, не знаю, сколько мне веку господь продлит... Наработался я вдосталь и намаялся. Теперь молодым черед... А мы свое отжили... Правильно я говорю?
— Правильно, правильно!
— Так я вот и надумал отдать им и все остальное, Мто уж буду спокоен, что все отдал, и заботы с плеч долой,— кончил свою речь Василе, с печальной улыбкой глядя прямо в глаза письмоводителю.
— Понятно... И сколько же это участков?
— Еще восемь будет, господин письмоводитель! — вмешался вдруг Ион.—Под кукурузой большое поле н Лунке, потом четыре делянки под овсом в Зэхате, и еще три под яровой пшеницей на землях Сэскуцы... Но еще и дом есть, и...
— Ишь, он вон лучше меня знает, — заметил старик все с той же грустной улыбкой, но голос у него стал суровее.
— А сам-то ты чем будешь жить? — спросил письмоводитель, ковыряя в зубах длинным холеным ногтем мизинца.
— Проживу как-нибудь, чем бог пошлет, — пробормотал Василе, потупя глаза в пол.
— Это дело сомнительное... Оставь ты за собой хоть право пользования землей, пока жив... Своя рука не обманет! — на этот раз серьезно сказал Штоссель.
— Да мы ведь тоже не без креста, господин письмоводитель, — вскинулся Ион, но, встретив насмешливый взгляд Штосселя, осекся, словно ему ниткой перехватило голос.
— Все, все... покончить уж! —глухо сказал Василе.
Штоссель спросил у помощника бланки, велел Иону подписаться за себя и за Ану, а Василе, не знавший грамоты, приложил палец к выведенному чернилами кресту.
— Добровольно, Василе? — спросил письмоводитель, записывая что-то в книгу.
— По своей воле, ясное дело, по своей! — сказал Бачу, рассердясь вдруг и едва сдерживаясь.
— Ну так... Через несколько деньков все будет готово,— заключил Штоссель, потирая руки. Потом пд-хлопал Василе по плечу и шутливо добавил:— Вот какие дела, пришел ты сюда богатым, а уходишь нищим! Ха-ха-ха....
Оба крестьянина потемнели. Насмешка письмоводителя ударила их по сердцу. Они вышли и завернули в корчму Зимэлы. Василе страшно мучился жаждой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63