Титу еще прошлым летом заметил старания Лукреции заарканить Опрю, но не тревожился. Он не причислял себя к серьезным претендентам. На его взгляд, Лукреция была миленькой девушкой, с которой можно поговорить, полюбезничать и поупражняться во флирте, а то и сорвать невинный поцелуй. Не будь ее, нашлась бы другая, такая же меланхоличная и томная вдохновительница романтически-любовных поэм. Особенно с тех пор, как он возымел надежду на более земную любовь Розы Ланг, Лукреция отошла в его сердце на второй план. И если он еще не покинул ее совсем, то лишь для того, чтобы подразнить Опрю.
Когда лектор вместе с Драгу углубились в разговор относительно прибавки жалованья, о которой нечего было и думать, Титу наклонился к Лукреции и прошептал:
Надеюсь, вторая кадриль моя?
— О, вы только теперь спохватились!.. Я уже давно приглашена!
— Да... Я думал, что нет необходимости просить вас... Вы же прекрасно знаете, что я всегда ваш... Хорошо. Это ничего не значит. Кто же счастливец, позволю себе спросить?
— Он,—шепнула девушка, кивнув на Опрю.
— Гм, — нахмурился Титу. — Очень хорошо. Вы предпочли его. Так и запомним!.. А первую кадриль?
— С удовольствием...
Титу побурчал еще, потом встал со скучающим, чуть ли не обиженным видом и ушел. У Лукреции екнуло сердце. Она соврала и теперь дрожала, как бы не поплатиться за свою ложь. Она отказала Титу, надеясь танцевать вторую кадриль с Опрей, но тот не смел пригласить ее. Она помучилась несколько минут, потом сразу спросила: .
— Господин Опря, у вас есть визави на вторую?
— Визави я бы нашел, но у меня нет пары, сударыня ! — нерешительно ответил тот.
— И у меня тоже! — призналась Лукреция, потупив глаза с обольстительным смирением.
Все устроилось. Он попросил, а она согласилась...
Звенели стаканы В перекликавшиеся голоса, пахло потом, спиртными напитками, дешевым одеколоном. Духота все усиливалась, краснели лица, барышням все чаще приходилось убегать за японскую ширму запудривать блестевшие носы. И вдруг, перекрывая все, раздались страстные звуки быстрой «сомешаны» — в приготовленном для танцев зале ударили в смычки музыканты. Музыка зажгла сердца молодежи. Все нетерпеливо зашаркали ногами.
— Гоги! Гоги! — переходило из уст в уста, точно
вздох облегчения.
Гоги был цыган из Бистрицы, заправлявший прославленным цыганским оркестром. Его пригласили для вящего великолепия празднества, из-за него же и откладывали бал.
Пары танцоров входили друг за другом в зал, верные мамаши шли за ними по пятам и занимали места на стульях вдоль стен, чтобы надзирать и восторгаться. Теперь музыка гремела на весь зал, свечи в люстре дрожали и роняли капли стеарина, вынуждая кавалеров огибать опасное место.
Лаура танцевала с Пинтей. Тот не был искусным танцором и часто путал па, к стыду Лауры, вспоминавшей при этом бесподобного Аурела. Сбиваясь, Пинтя всякий раз извинялся и пожимал ей руку, она улыбалась с ангельской кротостью и оглядывалась на другие пары. Почти все девицы были в национальных костюмах, как и Лаура, и это придавало картине теплоту и живописность.
Титу даже не захотел идти в зал, так его удручила вторая кадриль. Чтобы развеять досаду, он вступил в беседу с лесничим Мадарасом, добродушным венгром, бывавшим на всех румынских празднествах, говорившим и даже почитывавшим по-румынски. Он почитателем таланта Титу, и поэтому они ча-стенько толковали о литературе, вдохновляясь бессчетными чарками; венгр очень любил сухое вино и всегда говорил, что вино и литература идут рука об руку, к их столику подсел и солгабир Василе Кицу, который хоть и был румын, но являлся на торжества только в качестве представителя государственной власти, чтобы воочию убедиться, не замышляется ли, иод предлогом бала, какой-нибудь бунт против Венгрии или антипатриотическая манифестация. Говорил он мало и был сумрачный, словно у него болели зубы. Румыны презирали его, но тайком, и окрестили «ренегатом».
Веселье в толпе танцующих росло. Самые рьяные из них скоро взмокли от пота и должны были удалиться в уединенную комнату, чтобы прохладиться и сменить воротнички. Зато барышни не знали устали, прямо как двужильные, — танцуя, они улыбались еще обольстительнее.
Заметив, что все взоры обращены на нее, Лаура танцевала с одним Пинтей. И только кое-кому из учителей и студентов, которые никогда не ухаживали за ней, она пожертвовала по туру, по одному-единствен-ному, посылая при этом Пинте выразительные взгляды, говорившие, что, кроме пего, все ей неинтересны. В последней фигуре кадрили она оказалась против Аурела Унгуряну и холодно кивнула ему в ответ, искусно скрывая свое волнение. Впрочем, Аурел, вероятно, чтобы испытать ее, танцевал с Гиги больше обычного. Пинтя, конечно, весь вечер не отходил от Лауры, а когда она танцевала с другими, ни на минуту не спускал с нее глаз. Лишь во второй кадрили он начал обращаться к ней на «ты» и высказал то, о чем писал ей столько раз: что любит ее, как еще никто в мире не любил ни одну женщину, и что его стремление — сделать ее счастливейшим существом на всем земном шаре. Лаура слушала его сперва очень взволнованно — она не привыкла к таким прямым признаниям. Потом и сама обрела дар речи, и, разговорясь, они порешили справить помолвку в будущем месяце, когда приедут родители Джеордже...
Подкрепясь вином и задумав отомстить глупой гусыне, так уязвившей его самолюбие, Титу наконец встал и замешался в толпу танцующих. Но вместо того, чтобы танцевать, он весь вечер ходил по пятам за Лукрецией, нашептывая ей обрывки стишков с колкими намеками, называл ее кокеткой и неверной и всячески старался нарушить их с Опрей идиллию. Девушка отвечала ему безмятежной улыбкой, а раза два прошептала с бессмысленным смехом и пленительной грацией:
— Как знать?
Во втором часу ночи объявили перерыв. Публика хлынула в буфет. Столики ломились от еды и напитков. Танцоры освежались, осаждая бочонки с пивом. Гоги позаботился о том, чтобы не падало настроение. Звуки новейших чувствительных романсов лились в разгоревшиеся сердца. Его смычок казался волшебным. Играя, Гоги переходил от одного столика к другому, чокался, угощаясь вином, и бросал томные взгляды на барышень, как всякий избалованный музыкант.
Только теперь Титу вспомнил про Иона и нашел его у двери, ведущей в сад. Тот смотрел во все глаза с изумлением и интересом. Титу принес ему бутылку пива и кусочек жаркого.
— Ну, что скажешь, Ионикэ? — спросил он на ходу, торопясь к Лукреции, чтобы опять подразнить ее.
— Больно хороши ваши вечеринки, барчук! — ответил парень, сверкнув глазами.
Первый вальс после перерыва доставил Титу огромное удовлетворение. Учитель Опря, танцуя с Лукрецией, забыл про большую люстру и провальси-ровал в опасной зоне. Капель стеарина низринулась на плечи влюбленной пары. Все посмеялись над их злоключением, а Титу не преминул шепнуть изменнице:
— Видите? Это вас бог наказал за вторую кадриль!
Рассвет смотрел в окна зала, а бал и не думали кончать. Молодые люди не могли наплясаться и бурно требовали повторения каждого танца, возгорясь намерением не отпускать барышень домой...
Ион стоял за дверью, запахнувшись в суман; он забыл и холод и сон, глядя, как веселятся господа. Столики с угощением, музыка, говор и смех, привлекательные барышни, даже потные кавалеры — все занимало его и вместе с тем дразнило. Глядя на веселые лица, он думал, что все эти люди живут без забот, печалей и бед. Он завидовал им, вспоминая свои треволненья и мученья. «Хорошо им живется, господам!» — говорил он себе с горькой досадой.
Если бы он выучился, может, теперь бы тоже был там, среди танцующих, веселился, не знал бы ни тяжкого раздумья, ни изнурения. Если бы послушался Херделю... Потом он сердцем перенесся домой, к земле, без которой его жизнь теряла всякий смысл. «Грош цена всему этому»,—подумал он, глядя широко раскрытыми глазами на господское веселье, но мысленно ему виделась только земля, суровая и все же манящая, подобно могучей и красивой крестьянке, которая уж если обнимет, так затрещат кости.
6
В селе с уважением и сочувствием отнеслись к Иону, когда узнали, что вышло в суде. Кто бранил Белчуга, кто срамил Симиона Лунгу, который всячески оправдывался, доказывал, что ничуть не виноват, и уже не смел заикаться о спорных бороздах. Один Василе Бачу, да и то только под пьяную руку, кричал: «Вон он каков, а тоже еще набивается в мужья к моей Ануце!» Когда был трезвым, он также принимал сторону Иона и однажды, встретясь с ним на улице, сказал ласковым голосом:
— Ничего, парень, не робей, в тюрьме те же люди, а не черти!
Однако исход суда опрокидывал все планы Иона, поколебал его уверенность. Ему теперь казалось, что если он пробудет в заключении вдалеке от Аны две недели, то лишится и ее и, главное, земли, которую уже считал своей собственностью. Его не оставляло странное предчувствие, что Василе Бачу в его отсутствие постарается непременно привести к себе в дом Джеордже. И тогда прощай все надежды, опять он останется таким же убогим, как был, знай любуйся только на чужую землю.
Дни проходили за днями, а приговора все не присылали, и его беспокойство усиливалось... Ему представлялось, что за оттяжкой кроется более суровое наказание. Если уж один только разговор попа обернулся для него двумя неделями тюрьмы, как тут не ждать худшего?.. Несмотря на это, он не питал никакой злобы к священнику и даже к судье. Он говорил себе, что, видно, такая несчастная его судьба. Но было и удовлетворение, что нет худа без добра, по крайней мере, Симионовы борозды навовсе остались за ним.
Он продолжал захаживать к Ане, все больше боясь потерять ее. Кротость девушки стала казаться ему подозрительной, он усматривал в этом какую-то хитрость. Притом, сколько он ни просил завести его в дом или перекочевать с ним в сарае или на сеновале, она все уклонялась, и он засомневался в ней. Потом однажды вечером, когда он рассказал ей про свою беду, она расплакалась и начала уговаривать его, чтобы он смирился. Лучше уж отсидеть в тюрьме, чем супротивничать начальству. Ион пришел в такую ярость, точно она нанесла ему кровную обиду. Он был уверен, что и плачет она только из коварства, а сама просто хочет избавиться от пего... Он ничего больше не сказал, но про себя решил, что нипочем не сдастся, хоть тут что будь...
Как только прислали приговор, он помчался с ним к Херделе.
— Присоветуйте, господин учитель, уж не оставьте в беде, а то мне прямо помирать!..— мрачно сказал он.
— Полно, Ион, ребячиться, ты ведь мужчина, не тряпка! — полушутя, полусерьезно ответил учитель, разделявший его тревогу.
— Кабы вы знали все, господин учитель, вы бы тоже так заговорили! — покачал головой парень.
Херделя вполголоса прочел бумагу, потом снова пробежал ее, как будто не сразу вникнув в суть.
— Гм! — крякнул он, вскидывая глаза на Иона.— Я тебе вот что скажу: черт с ними со всеми, Ионикэ, примирись ты с этим приговором! Собственно, что тут такого, если ты и отсидишь две недели за решеткой?.. А то ведь, пожалуй, еще хуже пострадаем!
Учитель теперь боялся вмешиваться. Он бы охотно пошел с Ионом прямо к самому императору, но, пораскинув мозгами, рассудил, что всякое оружие — вещь обоюдоострая. Судья чинил правосудие, как ему вздумается, он считал себя большим сердцеведом и толковал законы по-своему. Херделя был бы счастлив, если бы мог щелкануть его, потому что судья держался с ним важно, а порой и пренебрежительно. Знал учитель и его мстительный нрав, и это умеряло его пыл. Если только судья пронюхает, что он писал жалобу, то не спустит, доймет ею... Потом пришлось бы и Белчуга вмешивать в эту историю. Спору нет, и последнее время священник гак с ним обходится, что стоило бы задать ему хорошую головомойку, проучить его. И все-таки, что он выгадает От публичного разрыва с Белчугом?
Он попробовал растолковать Иону, какие тут опасности. Однако его миролюбивые советы еще пуще растравили Иона, он бил себя кулаками в грудь и твердил:
— Я буду за все отвечать! Лучше пускай меня повесят, чем так вот топтать!
Его решимость ослабила сопротивление учителя. Они торговались весь вечер. Чем больше колебался Херделя, тем рьянее наседал на него Ион, точно дело шло о его жизни.
Жена и дочери вполне разделяли опасения учителя и время от времени вставляли свое словечко, уговаривая Иона успокоиться на этом или же в крайнем случае сходить к письмоводителю, пусть тот напишет ему «кляузу». Под конец выложил свое мнение и Титу:
— Я тоже считаю, Ион, что лучше бы плюнуть на них, ведь тюрьмы тебе все одно не миновать, это как бог свят, что бы ты ни предпринимал. Но если уж Ион так уперся, я не вижу оснований, почему бы тебе, отец, и не написать ему жалобу? Говорю тебе, пиши безо всяких... А чтобы не узнали твой почерк, пускай Лаура перепишет своей рукой, и вся недолга!.. Простое дело!..
Мнение его все одобрили, и Херделя капитулировал.
— И правда, кто узнает почерк Лауры?
Он сел и состряпал обстоятельную и прочувственную жалобу, из которой явствовало, что судья и священник вошли в сговор и притесняют бедного, безвинного крестьянина. Когда он прочел ее по-румынски Иону, все умилились. Лаура не без волнения тотчас переписала ее. Херделя позаботился также, чтобы она написала и адрес на большом конверте: Министру юстиции...
— Бери, Ионикэ! Завтра утром сдашь заказным на почту в Армадии, ни пуха тебе, ни пера! — сказал учитель, расчувствовавшись.
Ион был без ума от радости, он выложил на стол три злотых и не уходил до тех пор, пока Херделя не принял их.
— Вы даже не знаете, сколько добра для меня сделали,—сказал он, целуя руку учителю.
— Правильно, что ты написал ему,— заметил Титу после ухода Иона. — А то всякие ослы будут измываться над ним.
7
Две недели спустя в сумерки лесничий Мадарас вместе с солгабиром Кицу и податным инспектором из Армадии подкатили на легонькой каруце к дому учителя. Они были на заячьей охоте в Припасской округе, гоняли весь день, гак и не выстрелив ни разу. Возвращались понурые, ежась от холода и сырости;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63