.. ф-ф-ууу... ффф... ффф... а тут все дело стой... фф... шатущая, словно из цыган, а не от добрых людей... Ни крохи у тебя... фффуууффф... ни стыда нет... ффф... как погляжу... ни совести...
Ана слышала ее слова и не понимала их смысла. Все ей было как во сне. Она постояла среди комнаты. Ребенок агукал. Потом она будто вспомнила что-то, поудобнее примостила ребенка в ногах у Гланеташу, обернула потуже пеленками и перекрестила три раза... Проделывая все это, она словно опять позабыла, что думала, и застыла в отупении, с вопрошающим взглядом... Потом вздрогнула и быстро вышла в сени, там Стала шарить по углам, досадуя, что никак не найдет юго, что искала. Метнулась из сеней во двор, и на пороге ей в лицо ударил яркий свет весеннего солнца, она растерянно заморгала глазами. С желтым, испитым лицом, заострившимся носом и подбородком, она была воплощением отчаяния. Ей хотелось заломить руки, и не было сил... Какая-то новая мысль возникла у нее, и она бегом кинулась к хлеву...
Там она, пока пригляделась к темноте, двигалась на ощупь. Потом различила Середену, свою приданую корову, с костлявым хребтом и широко расставленны--ми, как весла, бедрами, словно она была вечно голодная; вымя у нее свисало почти до земли. Середена взглянула на нее большими, спокойными, меланхоличными глазами, будто спрашивая, что ей нужно. Ана погладила ее по заду, но Середена недовольно отворотила морду, уткнулась в объедья и пыхнула ноздрями, вывеивая труху из ясель... Рядом с ней жевала Ионова Неделька, дальше, тоже по правую сторону, выжидательно ржали два отощавших коня... Налево лежа подремывали быки.
Ана все мешкала. Останавливалась, забывая, что ищет, и, опомнясь, опять начинала топтаться. Так она очутилась у закуты, где прежде держали телка, которого Ион после продал, чтобы уплатить адвокату. На столбе на деревянном гвозде висел новенький аркан, — им привязывали теленка, когда отлучали его на время дойки. Взяв его и расправив в руках, Ана заулыбалась, словно обрадовалась. Потом огляделась кругом. Накат тут был очень низким — рукой можно дотянуться, настлан он был на толстенных неотесанных бревнах. Она накинула конец веревки на крайнее бревно у двери, подле Середены, и завязала тройным узлом. Расширила петлю на другом конце и, отпустив ее, стала глядеть, как она раскачивается все тише и тише. Тут вдруг ей представился Аврум, и она с удивлением заметила, что удавленник уже не страшит ее, а даже будто улыбается как-то странно, словно манит.
— О, упаси господи, и я тоже...— прошептала Ана, повернулась и шагнула к двери, решив выйти из гнетущих потемок. В дверную щель пробивался желтый луч, в нем плясали мириады разноцветных пылинок. Снаружи слышались удары топора и громкое бранчливое чириканье воробьев. Она хотела шагнуть дальше и вдруг ясно увидела в полосе света Думитру с бритвой в руке, он вздрагивал, словно делал ей знаки... Испугавшись, она оглянулась назад. Веревка не колыхалась, она висела, точно оттянутая тяжестью. Подумав, почему она натянулась, Ана увидела в петле голову Аврума, он ухмылялся, и это озлобило ее.
Медленно, деловито она сняла с себя платок и положила на перекладину, отделявшую Середену от Недельки. Потом сердито шагнула под петлю, приходившуюся ей вровень с глазами. Она привстала на цыпочки, взялась за петлю обеими руками и продела в нее голову. Долго мучилась, прилаживая петлю на голой шее, придерживая одной рукой веревку, а другой петлю. Пока она стояла, вытянувшись, у нее заныли ноги, она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание... Тогда она закрыла глаза и попробовала отпустить веревку. Да и ноги уже обессилели, подгибались колени. Петля затягивалась все туже. Ей не больно было, только все казалось, что она неладно надела петлю, и она досадовала на себя, зачем поторопилась. Почувствовав щекотку в горле, открыла рот и глаза. Вдруг у нее промелькнуло в уме, что теперь она умрет. Она ужаснулась, хотела достать ногами до земли, убежать от смерти. Но тщетно перебирала ногами — никакой опоры не было. Тут она перепугалась, и жгучее удушье охватило ее. Язык разбух, заполнил весь рот, она высунула его... Потом по всему телу забегали мурашки. Она почувствовала страшную, одуряющую сладость, как будто долгожданный любовник в диком порыве сжал ее в объятьях... Она попробовала крикнуть, но только глухо прохрипела два раза... Она изнемогла и мягко повисла. Молнией пронеслись в голове ночная темь, печь, боль, сладость... Потом все спуталось. Выкатившиеся из орбит глаза уже ничего не видели... А язык высовывался все больше, вызывающе, насмешливо, как бы мстя за молчание, на которое она была обречена всю жизнь.
Середена, не слыша шорохов, повернула голову и недоуменно посмотрела. Шевельнула хвостом и задела подол Аны. Ана не шелохнулась. Тогда Середена запустила зеленоватый язык сперва в одну ноздрю, потом в другую и после со скучающим видом принялась размеренно жевать.
Долгое время спустя раздался злобный голос Зено-бии:
— Ана!.. Ана!.. Ах, лихоманка тебя возьми, ленивая шкура, охальница!.. День-деньской только и треп-леятся по улице, а ребенка на мою шею спихивает, оглохнешь тут от его реву... Ана!.. Будь и ты прокля-та, и тот, кто тебя навязал мне в невестки! Чтоб ты Издохла, бесстыжая...
— Да я вроде видал, она в хлев пошла,— буркнул Ион, не отрываясь от дела.— Поди заснула там!
Зенобия ринулась туда и распахнула дверь настежь. Веселый свет так и хлынул внутрь... Но в тот же миг Зенобия шарахнулась в ужасе и завопила благим матом:
— Караул!.. Спасите... Сюда!.. Ионикэ!.. Повесилась Ана!.. А, горе-то, батюшки!.. Повесилась!..
Глава XI
ПРОКЛЯТИЕ
1
Когда Ион увидел Ану мертвой, его как будто молотом ударили в темя. Ошеломленный, стоял он перед удавленницей, зажав ладонью рот, и неотступная боль глыбой давила его мозг. Он припомнил теперь ее страшные слова в ночь свадьбы Джеордже и Флорики. Та особая жалость, порожденная страхом и удивлением, которую невольно испытывает всякий при виде мертвых, на миг потрясла и его. Но потом, когда он уже присмотрелся к жутко обезображенному лицу жены, им овладело недоумение, как он мог чуть не год спать в одной постели с ней, и он подумал, что правильно она сделала, покончив с собой... Немного погодя, по какому-то безотчетному чувству, он прикрикнул на Зенобию:
— Где ребенок, мать?.. Займись ребенком!.. Ступай к нему!..
Тревога за мальчика заслонила все и уже не оставляла его.
Василе Бачу пришел под вечер, когда Ана покоилась на столе, обмытая, убранная, со скрещенными на груди руками. Он долго смотрел на нее, проглотил подступивший к горлу ком, перебросился несколькими словами с Ионом, но оба не глядели друг другу в глаза. Зенобия с подробностями рассказала ему, как Ана пришла из села, положила ребенка на кровать, вышла наружу, что сама она не наткнулась бы на нее, кабы не заплакал мальчонок...
На панихиду собралось почти все село, вся улица заполнилась народом. Хоругви поколыхивало весенним ветерком, он уносил вдаль запах ладана и приносил оттуда волны сладкого аромата яблоневого цвета. По временам раздавался женский плач, священник Белчуг гнусаво бормотал погребальную песнь и потряхивал кадилом. Ион стоял на коленях по одну сторону гроба, Василе — по другую, оба с непокрытыми поникшими головами, как виноватые. Зенобия, тоже на коленях, держала на руках ребенка, укачивая его, чтобы он не хныкал, и все поглядывала вокруг, словно бы хвалилась пышностью похорон. Сокрушенный Гланеташу плакал навзрыд, закрыв лицо руками, и горестно приговаривал:
— Доченька... Доченька...
Точно сквозь сон, слышал Ион пенье попа и ответы дьячка. Мысли его блуждали какими-то странными зигзагами, перескакивая от Аны к ребенку, потом к Василе Бачу, опять к покойнице в сосновом гробу, окутанном дыбившимся крепом, после вдруг к Флори-ке и снова возвращались к ребенку на руках у Зенобии. И чуть только на мысль ему приходил ребенок, его бросало в дрожь от страха.
Пока священник читал длинную молитву, он вспомнил, как перед выносом гроба пришли Джеорд-же с Флорикой со скорбными лицами, оба стали говорить ему, что так, видно, богу было угодно, но надо крепиться, все ведь минется на свете... Взгляд молодайки был прикован к нему, печальный, тоскующий, полный укора, и вместе с тем словно бы излучал едва сдерживаемую любовь. Он испугался, что Джеордже заметит это, и потупил глаза. Но теперь он всем сознанием чувствовал этот взгляд, все властительнее вставал он в его воображении, переполняя сердце горечью, из которой, однако, быстро взрастает новая надежда.
Под конец панихиды он вскинул глаза и поймал взгляд Василе Бачу, давно уже сверливший его. Ион побледнел, хотел опять опустить голову и не смог.
Взгляд у тестя был точно такой, какой бывает у ги-гантской змеи, когда она завораживает свою добычу, прежде чем проглотить ее. Но Ион прочел в его глазах вопрос, сначала смутный для него, а потом вдруг ясный, как день: «Где земли?.. В землю уйдут все земли...»
Тут он и догадался, почему сам так много думает о ребенке. Значит, со смертью Аны он лишился бы всегр и напрасной оказалась бы его борьба, если бы не ребенок... Значит, только жизнью ребенка и держится его добро, только пока жива душа в ребенке, живо и его добро... Он хотел взглянуть на Зенобию с ребенком, но взгляд Василе не отпускал его, жег, терзал, в нем он, как в зеркале, видел себя: желтый, испуганный, трясется со страху перед нависшей угрозой... А у тестя лицо так и маслилось от язвительной, торжествующей улыбки.
Пока не опустили в могилу гроб с Аной, глаза Василе Бачу преследовали его, не давая пощады, изгоняя из его сердца взгляд Флорики, заставляя забыть обо всем, даже о похоронах, и думать лишь о ребенке, как будто от него зависела вся судьба.
Возвращаясь с кладбища; Ион вырвал ребенка у Зенобии, словно боясь, как бы его кто не похитил. Прижал к груди, прикрыв его своими костистыми руками. Петришор плакал, а он успокаивал его, как многоопытная нянька, все с той же мыслью, что несет на руках всю землю, добытую долгими стараниями и хлопотами. Люди, прежде ругавшие его и считавшие, что из-за него повесилась Ана, увидев его с ребенком, умилились и про себя решили, что не может он быть повинными в смерти жены.
— Смотри, зять, чтобы не расхворался внучонок ! — шепнул ему на ухо недобрый голос, когда они свернули на Большую улицу.
Ион передернулся и спрятал мальчика под суман, словно оберегал его от взгляда Василе Бачу.
Потом, после поминок, он долго советовался с матерью, как быть с ребенком, как им теперь вынянчить его. И чуть поуспокоился, когда Зенобия заверила его, что мальчуган уже не маленький, Ана и так, мол, собиралась отнимать его от груди, он уже все ест, погоди, еще какой молодец вырастет, только бы дал ему бог житья, и оглянуться не успеешь, как болыпенький будет, пошлешь на выгон пасти скотину.
Смотри, мать! — сипло сказал Ион. — Смотри за ним хорошенько! Мне сдается, что Петришор хило-ват.
— Ах, батюшки, вот чудак-то, нешто не видишь, какой он красненький да крепкий.
— Ладно, ладно... Но если, не дай бог, заболеет и помрет, так и знай, не жить тебе со мной... Мальчонка — это моя жизнь, мать!
— Ну и окаянный же ты, Ионикэ, и шальной, право слово! — возмутилась та.
— Это я тебе только так говорю, чтобы потом разговору не было, что я не говорил тебе... Пуще глазу береги его мне!
— Да что это с тобой, парень? Ты ровно беду накликиваешь, прости меня господи! — перекрестилась Зенобия, подумав про себя, что Ион, верно, крепко любил жену, хоть и не выказывал этого, если так изводится из-за ее мальца.
2
— Румын, когда он добр по натуре, он вот таков, как мой друг Херделя! — все чаще восклицал Грофшору по мере того, как близился срок рассмотрения апелляции и Херделя становился все сумрачнее и недоверчивее.
Пересмотр дела был назначен на середину апреля в апелляционном суде в Тыргу-Муреше. Херделя считал дни, как школьники перед каникулами, только он с каждым ушедшим днем горевал все сильнее, томимый предчувствием, что ему суждено быть заклейменным и потерять пенсию, ради которой тридцать с лишним лет работал как каторжный. Теперь он уж и надежды не питал, несмотря на громкие заверения Грофшору, ибо в прошлый раз надежда-то и обманула его столь жестоко.
Грофшору изо дня в день твердил ему и клялся, что сам поедет в суд и без полного оправдания не вернется. А за три недели до дня суда, чтобы уж окончательно доказать ему свою любовь и уважение, он выпил с ним на брудершафт в пивной «Рахова», где было в сборе все почтенное общество Армадии, облобызал его и торжествующе воскликнул:
—Теперь ты мой брат, пьянчужка, и если ты еще посмеешь когда усомниться во мне и покажешься с такой плаксивой рожей, тебе не поздоровится, так и знай!
Жест этот был встречен всеобщими рукоплесканьями, а те, кто еще не был на «ты» с Херделей, последовали примеру адвоката, начиная с директора лицея и кончая писцом нотариуса.
В тот день Херделя чувствовал себя поистине счастливым, напился допьяна, так что супруга должна была потом прикладывать ему к голове мокрое полотенце и браниться всю ночь... Но наутро к нему возвратилась прежняя тоска, точно тень, которая покидает тебя, только пока ты в темноте. Он много размышлял об Ионе и его жалобе. Ион занимался своими делами и разбогател... Для Иона жалоба была легкой встряской, из которой выходишь невредимым и еще больше радуешься жизни. Что за беда, если он и отсидит месяц в каталажке?.. Может, он даже и доволен, что представляется случай отдохнуть?.. Тогда как для него самого эта жалоба была тяжким ударом, круто изменившим линию жизни. Такая малость, и так решает судьбу человека, так перевертывает всю жизнь! Маленький камешек опрокидывает огромный воз... Песчинка стронулась с места — рушится целая скала... И, видимо, всегда мелкие и незначительные вещи причиняют тягчайшие потрясения, как будто человек, гордый, уверенный в своих силах, всегда лишь игрушка или даже ничтожнее того в руках таинственного и грозного владыки...
Как раз за несколько дней до решения его участи к Херделе снова явился Ион, пришел сказать о смерти Аны и попросить как-нибудь устроить, чтобы ему дали отбыть наказание в судебной тюрьме Армадии,— не забираться же ему в такую даль, в Бистрицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63