Тучи рассеялись. Засинело свежее, умытое небо. Где-то протяжно и зычно замычала корова, и по всему селу испуганно залаяли разбуженные от дремоты собаки. Бойко и горласто перекликались петухи. Люди показались на дворах, протирая глаза от сна, потягиваясь. На Большой улице загромыхали телеги, выезжавшие в поле.
Параскива, вдова Думитру Моаркэша, первой прошла мимо дома Джеордже; поеживаясь, она торопливо шлепала босыми ногами по жидкой холодной грязи, кутая платком рот и шею. Тяжелый хрип поразил ее, она остолбенела. Перекрестилась в страхе, но все же подошла к плетню и увидела в щель окровавленного Иона. Она стала отчаянно кричать, точно на нее напали разбойники:
— Помогите!.. Караул!.. Помогите!..
В дверях тотчас показалась Флорика, в одной рубашке, нечесаная. Она так и продежурила всю ночь, сидя на лавке, слушая доносившиеся со двора страшные стоны, устремив глаза на Джеордже, как бы ожидая с минуты на минуту своей очереди, а он сидел на краю постели, порывисто дышал, вздрагивал по временам и что-то, видимо, зрело в его разгоряченном мозгу. Флорика была белая, как мел, ноги у ней дрожали и подкашивались. Она увидела огромную лужу крови подле приспы, потом красноватую размытую полосу, протянувшуюся до ореха, под которым бесформенной грудой лежал Ион. Все поплыло перед ней, но она не смогла выжать из себя ни звука, ни слезинки. Так и застыла на приспе, точно призрак, застигнутый светом дня.
Скоро двор заполнился людьми; они ахали, вскрикивали, крестились, ругались, а под ногами у них шныряли, осматривая кровавый след, как невысво-ренные борзые, встрепанные любопытные ребятишки. Немного погодя явился и примарь Флоря Танку. Он держался распорядительно, потому что исполнял должностную обязанность, — прикрикнул на толпившихся, чтобы отошли в сторону, с важностью оглядел мертвого, не крестясь, как другие, потом торжественно объявил: чтобы никто не смел подходить к мертвому телу, пока не прибудет письмоводитель. После этого приказал стражнику Козме Чокэнашу взять коня у Джеордже из конюшни и скакать в Жидовицу.
Время шло. Небо совсем прояснилось, и солнце начало подбирать влагу. Мухи все беззастенчивее гудели над мертвым телом, и примарь потребовал полог, чтобы накрыть его. Флорика вынесла новую белоснежную простыню. Тут вышел и Джеордже, осунувшийся, с запавшими глазами. При виде его мысли всех, занятые до этого момента лишь мертвым, оора-тились к убийце. Флоря Танку прямо спросил:
— Ты его убил?
Джеордже не ответил, но опустил голову.
Гланеташу прибежал позднее, вместе с Зенобией, оглашавшей все село воплями и проклятьями.
Наконец перед обедом прибыл письмоводитель Штоссель, с ним были новый судья из Армадии, окружной медик и два жандарма. Параскива стала говорить судье, как она услышала хрип Иона, но врач, оглядев труп, иронически усмехнулся и сказал:
— Враки, тетка!.. После такого удара бедняга если и захрипел, так только перед лицом господа, когда он изрек приговор, где ему жительствовать, в раю или в аду, смотря по его земному поведению!
Врач, еврей средних лет, говорил по-румынски не хуже румын, у него была слабость — любил шутить и каламбурить даже в самые неподходящие моменты. Так как Параскива божилась и клялась всеми святыми, что она слышала хрип, он поспешил научно восстановить картину преступления: мертвого кто-то оттащил от приспы к воротам, вероятно, сам убийца, чтобы ввести в заблуждение правосудие... Судья перебил его объяснения, обратясь к примарю:
— Известно, кто убил его?
— Я убил! — И Джеордже решительно шагнул к судье.
— Чем убил его?
— Мотыгой...
— А за что?
— За то, что он пришел к моей жене и...
— Достаточно! — остановил его судья и добавил, обращаясь к жандармам: — Взять его!
Врач между тем снял пиджак, засучил рукава и быстро приступил к вскрытию. Жандармы очистили двор от любопытных. Только Джеордже остался посмотреть, как врач кромсает мертвое тело, и Флорика, в оцепенении стоявшая возле приспы.
Разрезая и вспарывая, говорливый доктор показывал судье раны и пояснял, а тот курил одну сигарету за другой, чтобы побороть тошноту.
— Вот эта, господин судья, была самая тяжелая... Он трахнул его в темя, но кость оказалась довольно крепкой, потому что треснула только... Просто поразительно ! Редкий случай! Или, возможно, удар был не очень сильным. Как бы то ни было, это чудо,—ударить мотыгой по голове и не раскроить черепа. Такое только среди крестьян встретишь... Зато четыре ребра начисто сломаны... Это, разумеется, тоже смертельный удар... Вот, полюбуйтесь, как он ему вскрыл грудную клетку, можно просунуть пальцы в рану... А какая длина?.. Десять... тринадцать сантиметров... Ого, ай да мотыга!.. Да, рука тоже перебита, но это не так страшно... Это бы ничего... зажило... на худой конец, рука осталась бы изувеченной... Но, конечно, это был последний удар, когда убийца порастратил ярость...
После, закончив вскрытие и занявшись мытьем рук, он решительно объявил:
— Вот человек был, стальной!.. Мог бы сто лет прожить!
Судья приказал жандармам увести Джеордже. Флорика тогда опомнилась и быстро собрала ему еду в сумку, он взял ее, потемнев лицом от душевной муки. Потом поднял на нее тоскующие глаза и встретил ее прямой взгляд, полный укора и жалости не то к нему, не то к другому. Он сделал движение, как будто хотел обнять ее или хоть попрощаться за руку... Но остановился, постыдясь обнажать душу перед посторонними, следившими за каждым его жестом. Взгляд его опять омрачился, и он только наставительно сказал:
— Ну, Флорика, смотри тут... Я не знаю, когда теперь вернусь...
Она покорно кивнула головой в ответ. Бессонная ночь и волнения стерли все краски с ее лица и вывели под глазами синие круги. Но так она казалась еще красивее, и смятенный Джеордже круто повернулся и пошел к калитке, сопровождаемый безмолвными жандармами.
Сависта, которая все это время сидела, притаясь, на приспе, как напуганная курица, протяжно захныкала:
— Дядя Джеордже... дядя, дядь, дядь!..
Джеордже был уже на середине улицы. Он повернул голову, глаза его любовно смотрели на Флорику. Потом он пошел медленным шагом и скрылся.
— По моему убеждению, если бы не существовало женщин, не было бы нужды и в уголовном суде! — сказал судья по-венгерски врачу и письмоводителю, внимательно глядя на Флорику.—Женщина — начало всех грехов.
— И даже конец! — смеясь, добавил врач, убежденный, что удачно сострил.
Письмоводитель Штоссель, как мелкая сошка, поспешил улыбнуться, чтобы угодить всем, и потом почтительно сказал:
— Если пожелаете, мы можем составить акт в примарии, гам удобнее и почище...
Предложение его было принято, все сели в экипаж, ожидавший их на улице. Тут к ним подошел Флоря Танку, держа шляпу в руке, и спросил, что делать с мертвым.
— Похоронить!—воскликнул медик.—Вот забавный вопрос... Ну, поехали! Трогай, а то меня дома ждут пациенты...
Мертвый был накрыт окровавленной простыней. Рой мух вился вокруг. Зенобия теперь бросилась к нему и заголосила, а когда наплакалась вдосталь, стала проклинать Джеордже и всю его родню, Флорику, доктора и в особенности судью за то, что он не заставил жандармов изрубить на куски убийцу ее надежи. Проклятья ее прервал Гланеташу, он привел подводу, на которую и положили труп. Старик с непокрытой головой шел впереди, за ним подвода с мертвым телом, и позади Зенобия, окруженная толпой тихонько плакавших, женщин.
Флорика стояла среди двора и глядела им вслед расширенными, неподвижными глазами. Она уже не могла больше сдерживаться. Горе душило ее. Слезы сами ручьем полились у нее, обжигая щеки, белые, как бумага.
2
В Припасе, сколько помнили, еще не случалось убийств. Теперь все были взбудоражены, поражены. Весть эта быстро облетела Жидовицу, Армадию и всю округу. И все только жалели и поминали добром Иона— до чего он был славный, работящий... Однако и Джеордже никто не хулил, желали, чтобы полегче обернулась для него беда, в которую он попал. Один толыо Василе Бачу говорил го тому, то другому:
— Божья кара — не как людская... Отобрал он у меня землю, теперь вот господь и насытил его землей!
Тома Булбук, отец Джеордже, приехал домой с дровами только вечером. По дороге он узнал о несчастье и клял себя, — зачем не вернулся сразу, как увидел, что сын возвращается. Он выспросил Флорику и Сависту; а на другой день, на заре, был уже в Арма-дии. Ему не дали поговорить с Джеордже и даже повидаться с ним. Но один из надзирателей сказал ему, что Джеордже вскорости переведут в Бистрицу, в окружную тюрьму, потому что его дело пойдет в суде присяжных. Тогда Тома помчался к Херделе за советом. В семье учителя накануне прослышали о случившемся от одной женщины из Припаса, и Гиги весь вечер оплакивала «бедного Иона», но им нужны были подробности, и Тома Булбук должен был сперва рассказать все, что знал сам. Херделя посоветовал ему нанять Грофшору, самого дотошного адвоката на свете. Они вместе пошли к нему, и Тома пообещал ему все свое состояние, только бы он вызволил из беды сына.
— Хорошо, если ему удастся отделаться двумя-тремя годами, старикан!—ответил адвокат.— Во всяком случае, сделаю все, что в моих силах...
Священник Белчуг усмотрел милость неба в этом кровавом событии. Он жалел Иона, но и радовался, что церковь выигрывает от его смерти. Хвалил себя за счастливую мысль, которой осенил его господь, — закрепить за святой церковью такое прекрасное состояние. И решил, что следует со всей торжественностью справить похороны, ибо человек добровольно отказал церкви все, чем владел в юдоли скорбей. Позволил вырыть могилу Иону во дворе новой церкви и пообещал воздвигнуть за свой счет надгробный камень, чтобы увековечить христианское деяние почившего в боге.
На похороны пришли почти все сельчане. Супруги Хердели вместе с Гиги тоже пришли проводить в последний путь Иона, который хоть и наделал им хлопот своей жалобой, но был человек услужливый и порядочный. Кстати, представлялся случай попробовать сговориться с «помелом» относительно земельного участка под домом.
Белчуг совершал погребальный обряд так чувствительно и прекрасно, как только умел. А его надгробное слово растрогало даже самые твердокаменные сердца. Многие говорили, что Ион, верно, предчув-ствовал близкую смерть, когда отказывал церкви свое состояние. Священник привел его в пример всем добрым христианам:
— Церковь — колыбель наша, в которую мы возвращаемся, когда жизнь утомит нас, в ней мы находим вечное утешение и возвышение, она — щит нашего верующего и угнетенного народа. Тот, кто дарует церкви, дарует народу, а кто дарует народу, тот прославляет господа. Доколе наша церковь пребудет великой в веках, мы с твердостью выдержим все мирские бури и невзгоды.
Ничьи глаза не остались сухи, когда устами священника Ион простился с родителями, со всеми друзьями и знакомыми. А когда в конце он упомянул про Джеордже, который пресек земную жизнь Иона, и сказал: «Прощаю тебе, ибо ты не ведал, что творил»,— все заплакали в голос, а Зенобия, обеспамятевшая от горя, стала биться головой о край гроба, так что ее еле-еле успокоили.
Потом Иона предали земле, которая была ему так дорога, все подходили по очереди и бросали горсть сырой земли, и она гулко и печально стучала по доскам гроба.
Гланеташу устроил богатые поминки, и семья Хер-делей, по причине своей популярности, тоже должна была принять в них участие и отведать все кушания «за упокой души Иона». Священник Белчуг, прихварывавший, как всегда, пришел только затем, чтобы почтить память «почившего примерного христианина», но не выпил ни капли тминной.
После поминок Белчуг пригласил к себе Херделю вместе с его уважаемой супругой и милейшей барышней, предложив отдохнуть у него, прежде чем идти в Армадию, так как для «деликатных дам» это дальняя прогулка. Те, конечно, охотно приняли приглашение; правда, г-жа Херделя, не так-то легко забывавшая козни злых людей, поджимала губы и односложно отвечала священнику, который сопровождал свою речь радостными улыбками, как будто никогда ни одно облако не омрачало дружбы этих почтенных особ Припаса. Таким образом, учителю нетрудно было завести разговор о спорном участке, а после ответа Белчуга тотчас просияла и г-жа Херделя.
— Непременно, брат Захария, — сказал поп, потирая руки.— Как нам, румынам, не любить друг друга? Хватит того, что нас заедают проклятые инспектора, да мы еще будем вздорить из-за пустяков? Сделаем, Захария, как не сделать! Знаешь что, в следующий четверг я буду в Армадии, зайду к тебе, и мы тогда вмессте пойдем выправим документы, как оно и полагается между братьями...
Они преспокойно беседовали, когда к священнику вдруг явился Василе Бачу. Он успел набраться на поминках и пришел требовать землю Иона, которая-де, по всей справедливости, теперь должна отойти к нему. Белчуг рассердился:
— Да ты бы хоть постыдился, беспутный человек, добиваться земли, когда ты превратился в посмешище! Ну бывает, выпьет иной раз человек, но ведь ты как свинья напиваешься!.. Оставил тебе в пользование землю Ион, упокой его душу господи, я тоже оставлю, если ты возьмешься за ум. Но если только ты не распростишься с корчмой, я тебя и из дому выгоню, так и знай, Василе! Так что помни, или ты усовестишься, а если же нет, то...
Василе Бачу хотел перебить его, тогда Белчуг еще больше обозлился, схватил его за руку и выпроводил за дверь.
— Ступай, ступай... Мне пьяных безобразников не нужно!.. Нахальничай себе в корчме, бессовестный!
Хердели разделяли его негодование.
— Это самый мерзкий человек во всем селе! - сказала г-жа Херделя, особенно возмущенная наглостью крестьянина.
3
Несколько дней в доме Херделей только и разговору было что об Ионе и Белчуте. Г-жа Херделя умиленно вспоминала, с каким благоговением слушал ее, бывало, бедный Ион, когда она пела по вечерам на галерее, а учитель уже не сетовал на огорчения, которые ему доставил тот своей жалобой, и даже как-то сказал:
— Кто знает, может, все это было к лучшему, потому что с тех пор, как мы переехали в Армадию, нам как-то во всем везет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63