Он был уверен, что его уволят и что тюрьмы тоже не миновать. Он свыкся с этой мыслью, как вообще свыкаются в жизни с любым горем. Только одно страшило его — что будет потом, и этот страх непрестанно гнал его на поиски прибежища, где бы приткнуться на худые времена. Живя в постоянном ожидании увольнения, возвращаясь домой после напрасной беготни, с тяжелым сердцем от испытанных унижений, он еще бодрился, старался выглядеть веселым, подробно расписывал, как хорошо принял его такой-то и такой-то, пообещав ему всяческую поддержку, и насколько сам он уверен, что все это несчастье только к лучшему. Целыми часами он совещался с женой, что предпочесть : перебраться в Армадию, поступить к такому-то адвокату либо в такую-то контору или же оставаться на месте, пока его не восстановят в должности, а это протянется не больше двух-трех недель, на худой конец, месяц. И когда г-жа Херделя воодушевлялась верой, у него самого, при воспоминании о том, сколько он понапрасну исходил до сих пор, сердце трепыхало как под ножом.
В один из этих дней совершенно неожиданно приехала Лаура одна, потому что Пинтя не мог ни на час отлучиться из Виряга. Было начало учебного года, который он собирался открыть с большой помпой, чисто по-румынски.
— Я на недельку заехала... Так стосковалась по всем! — сказала Лаура, расцеловавшись и поплакав, как водится, с каждым в отдельности.
Но с первых же ее слов все почувствовали, что Лаура уже не та. Она осталась доброй, ласковой, однако уже не принимала близко к сердцу мелкие заботы и нужды, которые спаивают семью и испытывают ее единство. Узнав, чем кончилось дело в суде, она не разволновалась, как того опасались домашние. Будь это прежде, она бы целыми неделями сетовала и сокрушалась, а теперь только поморгала глазами.
— Трудно вам будет, если тебя уволят, папа... Сколько я тебе говорила, вспомни-ка, чтобы ты не вмешивался в чужие дела, а больше бы занимался своими... .Теперь вот что с вами со всеми станется, один бог знает! — сказала она таким ледяным тоном, что Херделя устыдился больше, чем перед кем-нибудь чужим, и промолчал.
Впрочем, она сразу же заговорила о Джеордже, превознося его до небес, потом о своих затруднениях, планах и надеждах... Вспомнив, что она в Припасе, у родителей, Лаура стала отчитывать Херделю за то, что он не голосовал за Грофшору, оказывается, Джеордже, узнав про это, огорчился, что его тесть — ренегат. А потом, в пылу негодования, она заключила, что венгры поделом осудили его, ренегатам так и надо.
Херделя в первую минуту рассердился, но быстро совладал с собой. Дети, когда взрослеют и отделяются, все таковы. Разве сам он не был таким? На похороны отца поехал, но ни разу не удосужился проведать его за все семь недель, пока тот лежал. А далеко ли было, всего за три села. Матушку свою неизменно угощает сладкой ракией, когда она бывает у него. А так — точно ее и на свете нет. Всю любовь и всю заботу он скупо приберегал для своего очага. Тогда чего же удивляться, если Лауру уже не трогают их горести?.. Так устроена жизнь... Печально. Кто может изменить ее порядок? Жизнь проходит мимо старых и слабых. Жизнь принадлежит молодым и сильным. Эгоизм — основа жизни.
Лаура была беременна и гордилась, что у нее трудная беременность. Она поминутно морщилась, жаловалась, что ее тошнит, и все спрашивала советов у г-жи Хер дели, как приготовиться к родам... Гиги робела перед ней и старалась умерять свою резвость.
— Ты очень переменилась,— сказала она сестре с легким укором в голосе.
— Да, я и сама чувствую, — ответила Лаура с нескрываемой гордостью. — Я бы не смогла теперь жить так, как жила прежде. Я даже удивляюсь: ну как я могла здесь жить и столько времени не знать Джеордже!
— И подумать только, что ты его и не любила, папа с мамой чуть ли не били тебя тогда, чтобы ты не вздумала ему отказывать!
— Это потому, что я была взбалмошная...
— Но Аурел? - спросила вдруг Гиги.
— Ребячество, над которым мы с Джеордже частенько посмеиваемся, — улыбнулась Лаура. — О, я очень переменилась, это ты верно сказала. Девушка и не живет, пока она не выйдет замуж. Поэтому девушкам нужно вытряхнуть из головы всякую блажь... Жизнь — это совсем другое! — сказала она вдруг с чувством, скрестив руки на животе, круглившемся под красным шерстяным капотом, отделанным черной вышивкой. — И потом, ребенок! — продолжала она. — Ребенок! Я как будто только теперь обрела цель в жизни!
Лаура побывала один раз в Армадии у Филипою, своих посаженых родителей. На третий день она заскучала, стала тосковать по Джеордже. А на пятый день укатила восвояси, взяв с собой Гиги, чтобы та была при ней, когда придет время родить. Гиги при отъезде оросила слезами три носовых платка. А Лаура даже и не всплакнула.
Старики облегченно вздохнули, как только она уехала.
— Эта уже не наша, лишились мы дочери! — сказал Херделя, оставшись вдвоем с женой.
— Вот какие теперь дурные, бесчувственные дети ! — проговорила та, смигнув ресницами две горькие слезы.
В печи шипели подброшенные сырые дрова. Снаружи, сквозь мокрые стекла, пробивался серый ненастный свет, виднелись сиротливые, облысевшие поля и село, прикрытое клубами сизого дыма. Часы, висевшие на стене под портретом императора, тикали строго, даже угрожающе. Херделя с погасшей трубкой в углу рта задумчиво смотрел в окно, сидя на старом диване. Жена его сидела подле печки, на стуле с высокой спинкой, сложив на груди руки, и слушала вой осеннего ветра. И оба, казалось, слышали, как проносится безучастное время, — бессильные вернуть его, они только зябко поеживались, словно от холода.
— Скверная погода! — тихо проговорил учитель, точно боясь усилить или нарушить глухой, неумолимый шум никогда не останавливающейся машины.
Его голос прозвучал для г-жи Хердели такой лаской, что она улыбнулась. Черная щербинка на месте выпавшего у ней два года назад зуба красила ее в глазах учителя, он ответил ей такой же кроткой, покорной улыбкой. И от их согласных улыбок сразу повеселело кругом, по всем уголкам дома разлилось живитеельное тепло. Они вдруг заговорили о давнем, забытом, о днях своей молодости. Настоящее, с его заботами и суетой, под чарами воспоминаний развея-лось, как дурной сон... Херделя подошел к печке, погрел у огня руки, погладил морщинистые щеки жены, поцеловал ее в лоб и со вздохом сказал:
— Эх, старуня, старуня, одни мы, старики... От резкого стука в дверь Херделя испуганно дернулся, точно влюбленный, застигнутый у любимой ее нагрянувшей мамашей... В комнату, овеянную теплом минувшего, точно ураган, сокрушающий все и вся на своем пути, ворвался Ион Гланеташу с известием, что он получил приговор.
2
Ион хотел отсидеть за учителя восемь дней в тюрьме и советовался с ним, как это устроить. Со своим осуждением он примирился, и теперь ему было все равно. Он даже радовался, что избавился от этой заботы и может заниматься только тяжбой с Василе Бачу. День явки в суд был уже назначен, и тут Иона стали одолевать дурные сны: то будто он подрался с тестем и остался внакладе, То будто Грофшору бросил его и переметнулся на сторону Василе или будто бы Ана потребовала развода и переселилась к своему отцу вместе с ребенком, оставив его в дураках... Этот сон насчет Аны гвоздем засел ему в голову. А когда и Херделя сказал, что если Ана разведется с ним, его дело плохо, он сразу переменился к ней, сменив таску на ласку. Даже и соседи начали гадать: что опять задумал сын Гланеташу?
Но Ану эта ласка уже не могла согреть. Как будто между ними воздвиглась каменная стена непомерной высоты, и никакая человеческая рука не сумела бы ее разрушить. Ана теперь и вовсе прониклась • мыслью, что ока лишь орудие в руках мужа, в которого вложила всю свою любовь и даже жизнь. Сознание этого сделало ее безучастной. Она жила, но без всяких надежд, смотря на жизнь, как на бремя. Работала непосильно, не зная отдыха, точно поврежденная машина, которая крутится сама собой, гудит и постепенно губится, пока вдруг не рассыплется с грохотом.
Стоял конец осени с холодной мокропогодицей, все чаще посеивал снежок. Зенобия убивала время в селе с бабами, осуждая невестку или прочих добрых людей. Гланеташу коротал дни в корчме, особенно после смерти Аврума, потому что вдова отпускала ему ра-кию в долг. Ион, в предвидении схватки с Василе Ба-чу, больше бывал в бегах, чем дома. Так что Ана все время оставалась одна с прихварывавшим ребенком да с Думитру Моаркэшем, который помогал ей кое в чем и изливал свои обиды, — Параскива не зовет его домой, вот и придется ему помирать у чужих. С Думитру Ана ладила. Хотя за весь день и трех слов, бывало, не скажут друг другу. Старик был угрюм, брюзжал про себя, враждовал с курами, по десять раз на дню гонял их из сеней во двор. Ребенка он любил без памяти, и баюкал его, и голубил, прямо как нянька. Случалось, чуть ли не в драку лез, прося Ану дать ему запеленать ребенка. Между тем за время, что он обретался у Гланеташу, он заметно ослаб, все кашлял, истлевал, как головешка, готовая погаснуть.
Но вот в один из дней Думитру вдруг так разговорился, что Ана просто не знала, как от него отделаться.
— Что это ты дедка, мелешь и мелешь, как балаболка? — сказала она ему, купая ребенка.— Смотри, не к добру это. Как бы смерть не пришла...
— И придет, а то что же? — осклабился старик, стоя у корыта и щекоча одним пальцем пятки ребенку, а тот гыкал с зажмуренными глазами, блаженствуя в теплой воде.
— А ну, дед, не замай ребенка, отойди, а то я и тебя окачу!
Думитру сел на лавку, помолчал и потом принялся обстоятельно пересказывать, как он попал в переделку с цыганами, — он об этом любил говорить, если находился охотник слушать. Ана не обращала на него внимания, а он все равно продолжал выкладывать ей и другие случаи из своей жизни, сам при этом по-детски смеялся, точно к нему и впрямь вернулась веселая и беспечная молодость.
После полудня ему вдруг вздумалось бриться, хоть Ана и отговаривала его, сердясь, что он суетится и не дает ей заниматься делом. Он подвесил зеркальце, засиженное еще с лета мухами, на резную шишечку оконного переплета, налил теплой воды в миску, поставил ее на лавку, зацепил за оконную петлю порточный ремень и не спеша прошелся по нему ржавой бритвой, пробуя ее по временам на волосинках, выщипнутых за ухом. Потом взял мыло, которым Ана мыла ребенка, легонько провел им по бороде и начал яростно втирать его в колкую, редкую щетину... И все это время лотошил, о чем только взбредется, да с таким благодушием, что после и Ана поддалась ему, просветлела и сама вступила в разговор, пока кормила ребенка, сидя к Думитру спиной.
— И на что ты броешься, старый ведь, за девками не бегаешь, — ласково перебила она его.
— Я-то не бегаю, а вот за мной одна бегает... коса у ней острая, куда этой бритве... Бегает она и бегает за мной, только знака и ждет, а тогда меня вжик и предстану я перед господом богом, и будет он судить меня, как и что я натворил в жизни земной,— проговорил Думитру, как-то чудновато, точно дьячок, читающий заупокойную молитву.
— И ты не боишься смерти, дедушка? — спросила Ана, повертываясь к нему лицом.
— А чего ее бояться, внученька?.. Человек на то и живет, чтобы помереть. И смотря кто как живет, так и помирает. Если живет плохо, смерть добрая да кроткая, как девичий поцелуй. Если хорошо живет, эге-ге, тогда смерть-то злая и коса уж не режет, а терзает да корежит тебя полютее, чем в пекле адовом...
— Страсти-то какие говоришь! — сказала Ана, присев на край постели и качая уснувшего ребенка.
Спокойствие, с каким Думитру говорил о смерти, поражало ее. Надоела, должно быть, человеку жизнь, если он так приготовился к смерти. Ану мысль о смерти и теперь страшила и приводила ей на память Аврума, как он лежал тогда в сарае вверх лицом, все его покинули, еще и мучили даже после того, когда он уже отошел в другой мир.
— А умирать больно? — спросила она опять с широко раскрытыми глазами.
Думитру все вспенивал мыло на бороде. Тут он остановился и внимательно посмотрел на Ану.
— Не знаю,— ответил он, вздернув плечами. — Может, и не больно...
— А отчего, когда рождаешься, мучишься?
— - Когда рождаешься?.. А кто же знает, мучишься ли? Так же вот и когда умирает кто, как знать? Это только богу ведомо,—сказал старик, встав, и начал брить левую скулу полегоньку, потому что рука у него сильно дрожала.
Ана сидела, задумавшись, опустив руки на колени. Слова старика казались ей такими странными, а вместе с тем такими справедливыми, что ей даже стыдно стало, как это она до сих пор почти и не принимала его во внимание. В комнате слышалось лишь ширканье бритвы да потрескивание огня в печи... В сенях вдруг сердито раскудахталась курица. Ана вздрогнула, подумала, что ребенок может проснуться, что надо бы пойти взглянуть, сколько яиц набралось в гнезде, выпустить курицу из сеней, потому что дверь там закрыта... Но сама не тронулась с места. Уставясь глазами в спину старика, она слушала царапанье бритвы, и звук этот так был приятен ей, что она уже не слыхала ни курицы, ни ветра, сотрясавшего окна, ни хля-сканья дождевых капель по стеклу.
Думитру вдруг резко выпрямился и повернулся к ней лицом, одна щека у него была выбрита, а другая вся в белой пене.
— Ануца, Ануца... помираю! — пролепетал он, оседая на лавку, с раскрытой бритвой в правой руке, с кроткой улыбкой во взгляде.
Ана ошалело вскочила на ноги, ничего не соображая.
— Свечку...— прошептал он тише.
Рот у него так и остался открытым, договорить он не смог. Ане видны были верхние зубы, сомкнутые с нижними голыми деснами в бесстрастной усмешке.
— Дедушка... а, беда-то! —растерянно прошептала она, а в голове у нее промелькнуло: «Говорит, что помирает, а сам словно смеется!..»
Потом кинулась наружу, во двор, на порывистый дождь, оставив дверь настежь, и, ломая руки, стала в отчаянии кричать:
— Беда!.. Помогите!.. Спасите!.. Помирает!.. Беда!..
Курица, испуганно кудахтая, метнулась из сеней и взлетела прямо на верхушку навозной кучи за домом... Флоаря, жена Мачедона Черчеташу, с другой стороны улицы услыхала крики Аны и тотчас прибежала, думая, что опять ее побил Ион.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63