Белчуг стал для них теперь честнейшим человеком на свете. Г-жа Херделя находила, что как ни говори, а священник он редчайший, никаких беспутств за ним не водится, хоть он еще молодой и столько лет вдовствует, и что припасовцы не заслуживают такого попа, потому что они сущие разбойники, убивают друг друга, словно дикари. А когда однажды Гиги, говоря о нем, нечаянно обронила прозвище «помело», прежде столь ходовое у них, г-жа Херделя пожурила ее: некрасиво умной девушке оскорблять достойного слугу господнего.
Между тем Херделя все ждал вестей от Титу, который, по всем расчетам, должен был прибыть в Румынию. Он прочел в «Газете Трансильвании» у Грофшору отчет о пышных торжествах в Сибиу, и сердце у него подпрыгнуло от радости, когда он увидел среди поименованных представителей прессы: «Титу Херделя («Трибуна Бистрицы»)». Два дня он таскал в кармане газету и показывал ее всем знакомым, предварительно подчеркнув красным карандашом имя сына. Все же, не получая никаких известий от Титу, он опасался, как бы не случилось с ним чего при переезде границы.
— Сохрани его бог от такой напасти! — сказала г-жа Херделя, узнав, чем обеспокоен муж.— И потом, он ведь у нас сообразительный...
— О, Титу редкий юноша! Если бы все были такими, как он!.. — томно вздохнула Гиги.
С некоторых пор на Гиги нашло какое-то странное состояние духа. То ей хотелось плакать, то она смеялась совершенно без всякой причины. Заметив сама, что уныние посещает ее в те дни, когда к ним не заходит Зэтряну совещаться с Херделей по неотложным и нескончаемым педагогический делам, девушка со стыдом поняла, что влюбилась в него по уши, и поэтому все чаще твердила родителям, что не терпит его. Такие заявления были исходным пунктом шумных пререканий, какие оглашали дом Херделей в Припасе, когда на их горизонте появился Джеордже Пинтя. Разница была лишь в том, что ни учитель, ни г-жа Херделя не принимали Гиги всерьез, как Лауру... Это пренебрежение еще больше нервировало Гиги и настраивало ее против Зэгряну; она даже объявила, что скорее выйдет замуж за какого-нибудь мусорщика, чем за него. Тщетно напоминал ей Херделя о завидной участи Лауры. Где это сказано, возражала она, что ей непременно так же повезет, как сестре? Разве они знают, каков характер у Зэгряну? Под маской примерного молодого человека может отлично скрываться и лицемер и пьяница, да мало ли какой порочный тип. Такие случаи не раз бывали. Хоть бы он еще был из приличной семьи, а то ведь сын простого возчика...
— Нет уж, он мне не пара! — гордо восклицала Гиги. — И потом, надо сперва посмотреть, куда назначат этого злосчастного Зэгряну! А до тех пор много воды утечет...
Только ее довод относительно назначения Зэгряну обладал некоторым весом в глазах стариков. Херделя и сам недоумевал, почему так долго нет ответа на его прошение, и начинал опасаться, не передумал ли инспектор. Он успел свыкнуться с мыслью, что теперь он пенсионер, и ему не терпелось получить на руки желанный «аттестат». Начало учебного года было не за горами, и, если вскорости не решится дело с пенсией, значит, ему опять предстоит ежедневно таскаться в Припас, вместо того чтобы знать только службу у Грофшору да преспокойно получать каждый месяц свои пенсионные денежки. Он постоянно расспрашивал Зэгряну, не знает ли он чего, но юноша был озабочен больше него и знал лишь то, что ему обещал инспектор: место в Припасе остается за ним.
Тем временем близился четверг, когда к ним должен был зайти Белчуг для окончания всех дел с участком, и супруги Хердели, посовещавшись, решили переписать дом в Припасе на имя Гигицы, во избежание всяких случайностей. Хотя им не угрожала ни опись имущества, ни другое какое бедствие, они все же полагали, что лучше выдавать дочь с приданым, чем так, как бедняжку Лауру. Сами они как-нибудь обойдутся, а если Херделя не сможет больше работать у Грофшору, тоже не беда, им достаточно и пенсии; им уже не надо больше тянуться за другими и пыжиться, хватило бы лишь на прожиток.
Священник Белчуг приехал прямо к ним. Он был утомлен хлопотами по поводу новой церкви, но, несмотря на это, глаза его сияли радостью, — наконец-то цель его жизни достигнута. Он с жаром принялся рассказывать о приготовлениях к освящению, которое состоится в воскресенье, о том, что он пригласил епископа из Герлы и тот пообещал непременно прибыть, потом выразил уверенность, что не преминут явиться и священники всего края, как и вся румынская «образованная публика» из Армадии и окрестностей, сказал, что после будут танцы, где, разумеется, будет первенствовать барышня Гиги, и что в тот день Припас станет подлинным средоточием радужных надежд для румын.
В отношении участка, интересовавшего Херделю, священник запасся всеми необходимыми бумагами, чтобы быстрее покончить со всеми формальностями. Они вдвоем отправились в суд, к нотариусу, потом в поземельную контору... К полудню они уже все уладили, успели даже побывать у Грофшору, который обязался в спешном порядке и безвозмездно переписать имущество покойного Иона Гланеташу на румынскую церковь в Припасе.
В тот же вечер учитель, с согласия г-жи Хердели, написал письмо в епископию о том, что берет обратно свою жалобу на священника Белчуга, так как его преподобие, духовный пастырь Припаса, единственно по упущению, а отнюдь не по злому умыслу не посетил его на крещение.
А на второй день пришло и от инспектора известие, что министр соизволил дать согласие на его уход на пенсию и благодарит за службу, которую он сослужил государству. Херделя с трепетом прочел это и возгордился министерскими благодарностями. Конечно, к вечеру уже вся Армадия знала, сколь скорбит правительство, лишившись такого усердного учителя, как Херделя, и все поражались этому редкому признанию заслуг. Зайдя в пивную «Гривица» выпить пива, Херделя встретил там Зэгряну, получившего назначение.
— Браво, преемник! — вскричал Херделя и показал ему письмо инспектора. — Желаю и вам через тридцать лет заполучить вот такую бумаженцию!
По поводу приятных новостей Херделя выпил вместе с Зэгряну несколько стаканов, он надеялся, что юноша, имея в кармане назначение, заведет речь о Гиги. Но Зэгряну помрачнел, все время вздыхал и не смотрел в глаза Херделе.
— Сдается мне, что ваш Зэгряну плутоват! — заявил Херделя домашним, рассказав, как тот отмалчивался.
— Ага, вот видите, я была права! —воскликнула Гиги, пытаясь принять победоносный вид, хотя сердце у самой дрожало, как овечий хвост.
4
Перед обедом, когда Гиги занималась своим бальным платьем, в котором собиралась идти на освящение церкви в Припасе, явился Зэгряну, принарядившийся, важный.
«Пришел просить моей руки», — подумала Гиги, стыдясь и пугаясь, не смея выговорить ни слова.
Зэгряну спросил г-жу Херделю, дома ли «уважаемый коллега», и, услышав то, что и заранее знал, взглянул на Гиги, покраснел, хотел сразу уйти, потом поцеловал ей руку и сказал:
— Я надеюсь, вы придете на освящение в Припас?
— Да... я как раз готовлюсь... — проговорила она.
— Тогда... тогда до скорого свиданья в Припасе ! — смущенно пролепетал Зэгряну и вылетел, не простясь с г-жой Херделей.
«Либо он хитрец, либо трусишка, — сказала себе г-жа Херделя, качая головой, но не сердилась, как прежде. — Только бы дал господь, чтобы все устроилось...»
Сразу после обеда Гиги пошла в лавку за ленточками к платью, без которых оно не имело никакого вида. Ей хотелось быть завтра самой неотразимой из всех девиц. «Может, это последний мой девичий бал», — меланхолично думала она. Когда она проходила мимо почты, кто-то постучал оттуда в окно. Это был Бэлан, он поманил ее.
— Вам письма!... И одно даже из Бухареста! - сказал Бэлан, и его потное круглое лицо добродушно заулыбалось.— Они недавно получены... Я как раз думал, как вам переправить их поскорее, знаю, что вы ждете... Вот, пожалуйста, барышня, вы уж меня простите, что я вернул вас с дороги!
— От Титу! — вскричала Гиги, хватая письма, и не помня себя ринулась на улицу.
Она забыла про ленточки и помчалась прямо домой, волнуясь от радости, вертя в руке письмо Титу, но все же не распечатывая его.
— Титу! Письмо! — возбужденно крикнула она.
— Наконец-то! Слава те господи! У меня камень с души свалился! — сказал Херделя, надевая очки, как всегда, когда читал что-нибудь важное. — Ну, посмотрим, что пишет наш бухарестец!
И он стал читать:
— «Милые вы мои, только две недели, как я в Румынии, а мне кажется, что я тут целую вечность. Новая жизнь открылась передо мной. И кто может сказать, будет ли она лучше или хуже прежней? Пока что я всем ошеломлен и чувствую себя таким маленьким, что постоянно испытываю страх, как бы меня не поглотил кипучий водоворот, в который я попал. Истинную радость я обретаю, только когда обращаюсь мыслями к дому, к вам, самым дорогим для меня в этом огромном и чужом мире...»
— Бедняжечка! — пробормотала г-жа Херделя, поджимая губы и прослезясь.
— «О том, что было в Сибиу и чем я там занимался, вы, вероятно, уже прочли в газетах. Я тоже должен был написать что-то для «Трибуны Бистрицы», но разве мне до того было, когда меня снедали заботы, как перебраться через границу?»
— А надо было написать, пускай бы здешние господа видели! — заметил Херделя, взглядывая поверх очков на жену, как бы спрашивая ее мнение.
- Бедняжечка! — прошептала г-жа Херделя.
— «Потому что не легко было проехать без паспорта, и если бы не Вирджил Пинтя, не знаю даже, как бы я попал в Бухарест. Вы не представляете, какой хороший человек Вирджил! Милый, обязательный, энергичный — просто клад. Лаура может гордиться таким деверем...»
— По-моему, другое письмо как раз от Лауры,— сказала Гиги.
— Ладно, после увидим, молчите! — цыкнул Херделя.
-- «Вирджил оказался для меня сущим спасением. Когда я увидел, сколько всяких трудностей и опасностей предстоит одолеть, то готов был отказаться от всех попыток. Да я успел и полюбить Сибиу и уже думал остаться там. Но Вирджил и слышать не хотел об этом. Что это застревать на полдороге?.. Мы вместе пошли к полицмейстеру, он категорически отказал. Такой же ответ я получил и от начальника пограничной полиции... И только примарь, старый симпатичный саксонец, приятель Вирджила, смилостивился надо мной после того, как Вирджил сказал ему, что я журналист, хочу воспользоваться случаем, посмотреть Бухарест и другие города... Я даже перекрестился, когда наконец пропуск был у меня в кармане...
До Турну-Рошу меня провожал Вирджил Пинтя. Никогда я не испытывал такого волнения, как в те полчаса, что мы прогуливались по вокзальной площади, — мне казалось, что и гравий плачет у нас под ногами. Сердце у меня ныло, и я повторял про себя, что, верно, никогда больше не увижу родной Трансильва-нии, которая для меня так мила, милее всего на свете. Потом загудел гудок, протяжно, печально, надрывая мне душу. Мы обнялись с Вирджилом и оба заплакали...»
— Бедный ты мой сиротиночка! — прошептала г-жа Херделя, утирая нос.
— Потом и не помню, как я очутился в Кый-нени... Румыния! Отчизна! Боже ты мой!.. Венгерской речи как не бывало. Всюду одни только румыны: станционные служащие, таможенники, кондуктор, пассажиры... все и вся румынское... Для меня, привыкшего к подчинению иностранцам, такая перемена казалась прямо чудом. Я слушал и не верил своим ушам и до того был рад, что готов был обнимать всех подряд.
Но счастье нигде не вечно. Приехал я в Бухарест ночью и остановился в гостинице. Решил на другой же день пойти к родственникам, которые так радушно приглашали меня к себе в Сынджеорзе. Пошел я к ним, но, кроме наглой прислуги, никого не застал. Господа еще не вернулись с вод. Видимо, из Сынджеорза они поехали еще куда-то. На третий день я подыскал себе дешевую меблированную комнату, потому что гостиница в два счета пожрала бы все мои денежки, с какими я приехал в страну обетованную. Потом я через каждые два дня наведывался к депутату и еще буду наведываться. А надежды мои мало-помалу тают. Жизнь всюду остается жизнью, с той же самой тщетой, с теми же ожиданиями и, главное, с тем же устрашающим ликом, который сразу подсекает крылья всякому порыву. Мечты и здесь ровно ничего не стоят. Только те и довольны, у кого их нет, потому что только такие люди умеют жить в свое
удовольствие...
Быть может, я по своей вине испытываю такую мучительную горечь. Самый прекрасный рай — это тот, который человек сам рисует себе. То, что для одного — рай, другому — ад. Счастье создается воображением, и каждый примеряет его на себя, как платье. Возможно, я слишком неискусный закройщик. И, вероятно, поэтому никогда не обрету желанного платья... А на место угасших надежд всегда являются новые, еще заманчивее и радужнее, открывают перед тобой новые дороги, новые устремления. Неизвестность — вот единственный прочный побудитель, потому что за ней кроются тайны, которые и придают
жизни цену.
Итак, в чаянии будущего я утешаюсь прошлым. Сумятица, в которой я очутился, все чаще обращает мои мысли вспять. Пока не отыскалось мне местечко в новом мире, я тоскую по старому, который я покинул. Поэтому прошу вас, пишите мне чаще и больше обо всем, что у вас происходит, потому что и все мелочи мне теперь гораздо дороже, чем когда я жил среди них. Душа моя блуждает здесь в пустыне без приюта, как птица, потерявшая гнездо... Целую вас всех с горячей любовью.
Титу».
Когда Херделя дочитал до конца, наступило глубокое молчание, как в опустевшей церкви. Немного погодя г-жа Херделя горестно сказала:
— Ах ты, бедный мальчик, жакой ты осиротелый!.. Ох, господи, господи!
— Почему осиротелый? — сказал Херделя, стараясь скрыть волнение,— Так всегда бывает, когда человек попадает в другую страну... Ничего, освоится, он же мужчина, не тряпка!
Они заговорились и совсем забыли про второе письмо. Впрочем, Лаура не сообщала ничего нового, кроме того, что она опять беременна и надеется, что бог им даст мальчика.
Госпожа Херделя хотела написать Титу, утешить его, рассказать обо всех и обо веем, в особенности о гибели Иона Гланеташу, зная, что Титу когда-то был очень привязан к «бедному Иону».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63