.. Вот так! Ну, по рукам! Значит, договорились... Я бы охотно посидел с вами, но после обеда в пять у меня торги в Бистрице, мне hi нельзя пропускать... Итак, в четверг после пасхи, в девять утра... На мой счет вы можете быть спокойны! Если бы аспид-судья был такой же сговорчивый человек, как я... Ну, до четверга!.. Это ваш сын? Очень рад!.. До свиданья!..
Херделя так и не успел вымолвить ни слова. Впрочем, ему и нечего было сказать, он был в полной зависимости от адвоката, при желании тот мог опозорить его перед самой свадьбой Лауры, пустив с молотка все, что было в доме.
— Ладно, пускай так, венгр дело говорит, — сказал Титу, видя, что отец совсем пал духом, и понимая теперь его тревоги.— Он, кажется, приличный человек... Как его фамилия, отец?
— Да разве ты не знаешь Лендвея? — сказал Херделя и потом как-то по-детски ужаснулся: — Опись, аукцион... пропала моя головушка! Что скажет твоя матушка? Что скажет Лаура?
— То есть как «что скажут»? — с жаром воскликнул юноша. — И им не совестно будет еще говорить что-то? Из-за кого же ты терпишь все эти неприятности, как не из-за них?.. Неужели, по-твоему, они настолько глупы, уж даже этого не поймут? Я прямо удивляюсь, что ты еще о них думаешь... Да потом велика важность — формальная опись и аукцион! Он же тебе десять раз повторил, что это только для проформы...
Идя домой вместе с Титу, учитель облегчил душу, рассказав, какой оборот приняла жалоба Иона и что, конечно, сам Ион выдал, что это он ее писал.
— Ион тоже каналья, ясно! — сказал Титу, все больше воодушевляясь, потому что он во всей этой истории усматривал только одно, что его отец — мученик, потерпевший за свою любовь к румынскому крестьянству.— Ну и что такого, отец! Ты должен гордиться, ведь ты же страдаешь из-за того, что заступился за румына, пускай даже румын и оказался подлецом... Это же великолепный подвиг!
— Но ты не представляешь себе, какие тяжелые последствия могут быть! — стал сокрушаться чуть приободренный старик, вспомнив слова судьи о «клевете» и «окружном суде».
— Чем тяжелее они будут, тем выше ты поднимешься во всеобщем мнении! — с завистью сказал Титу. Ему так хотелось быть на месте отца, тогда бы он мог всюду хвастаться, на какие жертвы идет ради народного блага.
Жена учителя и дочери, услышав про опись имуще* ства и аукцион, запричитали и заохали, что это неслыханный позор, теперь рухнет все счастье Лауры, Пин-тя узнает и отвернется от нее... Желая показать, насколько они убеждены в этом, девицы перестали заниматься приданым, оставив на швейной машине почти готовое ажурное покрывало, все в кружевах, с вышитой монограммой на уголке. Титу весь день и весь вечер старался втолковать им, до чего они глупы, если не желают или не могут понять, что речь идет о пустой формальности. Но женщины не принимали никаких объяснений, Лаура успокоилась, лишь когда решила про себя не присутствовать при этом, чтобы пе сгорать со стыда, когда придут разорять ее гнездышко, где она лелеяла свои девичьи грезы... Разумеется, в такой атмосфере ни Херделя, ни Титу не отважились рассказать им об угрозах судьи, хотя юноша и храбрился, говоря, что выложит все до мелочи.
Учитель, обретя хоть одну душу, которой мог поверить свои опасения, ободрился и почувствовал некоторое облегчение. Пока суд да дело, надо было вплотную заняться школой,— в любой момент мог нагрянуть субинспектор, который после отставки Чернато-ня, конечно, постарается выказывать еще больше рвения, чем прежде, в надежде на инспекторскую должность. Поэтому Херделя стал больше читать, не отлучался из школы, чтобы быть готовым ко всяким случайностям. Кстати, такое усердие пошло ему на пользу, поразвеяв его мрачные мысли.
И действительно, в последний день перед пасхальными каникулами к школе подкатила пышная коляска. В ней был субинспектор Хорват, умышленно приехавший так поздно и совершенно неожиданно. Он пробыл на уроках часа два, все высматривал, выслушивал ответы всех учеников, сбивал их своими вопросами по-венгерски и морщился, если они его не понимали... Под конец он расписался в школьном журнале и, нахмурясь, сказал Херделе:
— Вам бы следовало больше и серьезнее заниматься... Я даже рекомендую это, если вы не хотите ссориться с нами!
Коляска умчала его, так как он намеревался в тот день проинспектировать школы в Жидовице и в Арма дни.
Херделя, держа шляпу в руке, перекрестился, когда тот скрылся из виду, и с сердцем проговорил:
— О, разрази тебя гнев господний, и язва же ты!
Он повздыхал, отпустил детей и, понуря голову, побрел домой.
«Вот какова награда за тридцать лет труда! —удрученно думал он.—Только бы пять лет... еще бы пять лет помог мне господь! А там провались к чертям все инспектора на свете... На пенсию мы безбедно прожили бы со старухой, дети до тех пор авось пристроятся, если на то будет воля всемогущего».
Он, прежде посмеивавшийся над женой, что она вечно твердит молитвы, теперь, когда беды и печали липли к нему, как репьи к овце, сам уповал на одни только силы небесные и укреплял свой дух, вознося к господу смиренный и жаркий свой помысел.
Вечером, после ужина, когда Херделя подробно расписывал о приезде субинспектора, вдруг вошел Ион с самым счастливым видом — от него так и веяло радостью. Все остолбенели, пораженные его смелостью. Титу уже успел рассказать сперва сестрам, потом и матери, как Ион предал Херделю и что отсюда может выйти крупная неприятность. Они и так осуждали поведение Иона за последнее время, а уж после этого сочли его самым негодным человеком в селе. Жена учителя, не ответив на его приветствие, напустилась на него, дрожа от гнева и меча глазами искры:
— Стыда у тебя во лбу нет, поганец, если после всех подлостей, какие ты подстроил учителю, еще смеешь на порог к нам являться!
Ион, однако, ничуть не оробел, а сказал спокойно и покорно, хотя все с тем же выражением радости на лице:
— Уж вы простите меня!.. Правда, госпожа учительша, простите!..
— Ну да, теперь простить тебя, когда ты вдоволь поиздевался над нами! — вскричала г-жа Херделя. — Как мы тебя выручали, как голубили, ты того и не стоишь. А вместо благодарности ты пошел и продал нас, как Иуда!
— Что было, то прошло, — с жаром заговорил тот.— Прошло... Все прошло. Что только я вынес и вытерпел, одному богу известно. Оплошал, сам знаю, но...
— А из-за твоей оплошности меня могут в тюрьму засадить, и пропали тогда все мои труды за тридцать лет! — перебил его учитель, который, будучи мягче других, уже подобрел.
— Вот увидите, как я все исправлю, что напортил... Не бойтесь, господин учитель! Сколько ни на есть отсижу в тюрьме, год, десять лет, а уж вам волоска не тронут! Поверьте и мне на этот раз!.. Ведь теперь и у меня счастье, господин учитель! Теперь у меня и земля есть и все... Только бы здоровья дал бог!
— Что ж, поздравляю! — суше буркнул Херделя, вспомнив, что Ион и Василе поладили между собой после вмешательства Белчуга.
Ион обращался взглядом к каждому поочередно, но все мрачно молчали. После неловкой паузы, он опять заговорил:
— А я ведь вот зачем пришел-то, господин учитель и госпожа! Пришел сказать вам, что до тех пор не уйду отсюда, пока не пообещаетесь посажеными мне быть!
Все запротестовали в один голос, хотя сама просьба мошенника растрогала их. Титу, притворявшийся до этого, будто он читает, чтобы иметь причину не смотреть на предателя, теперь поднял голову, взглянул на Иона и поразился, до чего он изменился. Лицо его стало бледнее и решительнее. Кожа на скулах обтянулась, блестела, а глаза светились победной гордостью.
Херделя долго отнекивался, посаженым быть — это большой расход, да он и обременен сейчас хлопотами с дочериной свадьбой, и почему бы попу самому не возложить на них венцы... (По старому церковному обряду, венцы на жениха и невесту возлагали посаженые родители.) Но Ион побожился, что скорее расстроит весь сговор, чем помыслит о других посаженых, заверил Херделю, что вовсе и не надо ему расходоваться, и под конец так долго и горячо упрашивал, что учителю пришлось уступить.
— Хорошо, Ион, хорошо... Сделаем уж и это, мы и прежде для тебя много делали, да только благодарности мало видели... Но, может быть, нам впредь посчастливится!
Уходя, Ион приложился к руке учителя, потом г-жи Хердели, и она сказала, поутихнув:
— Большой мерзавец, но, по крайней мере, хоть добрый, сердяга!
6
Титу опять страдал, как прежде: искал Розу и все не мог с ней встретиться. Только что нетерпения прежнего не было. Он испытывал странное волнение, отчего и не рвался увидеть ее. Предпочитал бы даже застать ее в такой момент, когда и Ланг будет дома или хоть кто-нибудь, только бы не оказаться им сразу наедине.
На другой день после визита субинспектора Титу снова отправился в Жидовицу и постучался в дверь, перед которой простаивал столько раз, замирая от сладкого ожидания. Розу он нашел одну, плачущей, в грязном ситцевом капоте, с растрепанными волосами. «Вот эту вот женщину я любил так страстно всего два месяца назад?» — подумал он, с чувством неловкости целуя ей руку.
Несколько минут он смущенно мялся, а Роза плакала все сильнее, точно старалась пробудить в нем больше сочувствия, изливая перед ним свое горе. Но Титу видел только ее искривленные губы, которые целовал когда-то, и с изумлением повторял про себя: «И какой красивой она мне тогда казалась!»
Потом г-жа Ланг сказала ему сквозь слезы, что ока несчастнейшее существо на свете и в довершение всех бед еще и бесприютной осталась. Субинспектор Хорват нагрянул накануне в школу как снег на голову, а Ланга не застал, — он отсыпался дома, потому что вернулся утром с попойки из Армадии. Хорват послал за Лангом и прождал чуть не час, пока она добудилась его, уговорила одеться и пойти в школу. Но субинспектор, как увидел его, сразу почуял, что он пьяный, даже не пустил в класс, прогнал и объявил, что отстраняет его, и пускай, мол, еще спасибо скажет, если он не предложит в министерстве навсегда лишить его права учительствовать.
— И как теперь нам быть! — истошно запричитала Роза, ломая руки.- Куда мы денемся? Бедный Ланг!.. Бедный Ланг! Вы знаете, какая это благородная душа и какой добряк!.. Он ничего не сказал, никому не жаловался, но я-то вижу, как он страдает... О, господи, господи! Скажите, разве это справедливо?
Она говорила ему «вы», и Титу чувствовал, что так и полагается, и даже обрадовался такому повороту дел. В ободрение ей он бормотал какие-то тривиальности, а сам потом думал: «Умерла женщина!.. Угасла любовь в моей душе... Или, может, даже и не было любви? Будь это настоящая любовь и умри она, я бы испытывал боль... Нет, нет, то была не любовь... Один угар... Я ее не любил, и она меня не любила, и при всем том мы обнимались, клялись в верности, лгали друг другу... Нелепо! Нелепо!»
Он готов был бросить ей это слово вместо утешения. Только приход Ланга помог ему выйти из положения, не столько прискорбного, сколько тягостного. Ланг был пьян и улыбался, подобно философу, открывшему тайну блаженства.
— Слыхал, что мне учинил этот осел?.. Ха-ха-ха, и он воображает, что раздавил меня!.. Он — меня!.. Вот идиот!.. Да нет, мошенник, каналья, дрянь... и все! Слишком много чести ругать его!.. Розика, у нас еще есть капелька ракии? Ну-ка, дай нам стаканчик!.. Виват, Титу! Да здравствуют жертвы, долой палачей-!
Когда Титу рассказал домашним, что стряслось с Лангом, г-жа Херделя презрительно заметила:
— Он-то ладно, пропащий человек... Но она сквернавка, каких мало... Даже уж с помощником письмоводителя спуталась... Одно омерзение прямо!..
Титу побагровел, точно его отхлестали по щекам. «Значит, пока я носил ее в сердце и в мечтах, она...»
7
В тот день, когда адвокат Лендвей явился описывать имущество, девицы и г-жа Херделя, не желая быть очевидицами подобного унижения, скрылись в Армадию к г-же Филипою; заодно они должны были обсудить с ней кое-какие мелочи, связанные с Лау-риной свадьбой, взять из типографии приглашения, напечатанные на муаровой бумаге, чтобы успеть разослать их. Адвокат между тем обстряпал все дело в несколько минут, и Титу вечером вволю посмеялся, когда женщины вернулись из Армадии, усталые до изнеможения.
Свадебная лихорадка завладела теперь всем домом... Венчальное глатье было готово. Шила его сама Лаура, и вышло оно просто чудо. Когда она примерила его в последний раз, прежде чем спрятать в шкаф до наступления торжественной минуты, вся семья восторженно захлопала в ладоши, так прекрасна была в нем Лаура... В гостиной был полнейший ералаш, вся мебель и все углы были завалены пахуче новым бельем, платьями и пальто.
За три дня до свадьбы приехал Джеордже Пинтя, он остановился в гостинице в Армадии, но с самого утра и до вечера был в Припасе и не отходил от Лауры. Оба были очень взволнованы, с удовольствием и не без страха говорили о церемонии, которая даст им право ни перед кем не скрывать своей любви.
Лаура чуточку похудела, но это ей только шло, ее увлажненные глаза светились нетерпением. Теперь, как ей казалось, все сомнения оставили ее, она испытывала радость при виде Пинти. Сердце ее трепетало, как от нежной ласки. «Я люблю его! — умиленно думала она. — Бедненький! И как это я раньше не терпела его! Вот дурочка была!»
Гиги, заметив, что сестре это приятно, только и говорила, как она завидует ей.
— Ты правду говоришь, Гигица?.. Ты думаешь, я буду счастлива?
— О, как бы я хотела быть на твоем месте! — врала Гиги, не понимавшая, как такая красивая, незаурядная девушка решается выйти замуж за этого коротышку, который даже танцевать прилично не умеет.
Пинтя был очень галантен, постоянно приносил конфеты, а Лаура делила их с ним, предварительно откусив от каждой своими зубками; влюбленный жених клялся, что никогда не едал такой благодати.
Накануне свадьбы Пинтя явился с подарками и потряс всех: это было кольцо с бриллиантом, усыпанным мелкими рубинами, похожими на огненные жальца, золотые серьги с жемчужными каплями и платиновый кулон с золотым крестиком, а на его концах — изумрудные звездочки.
— Расцелуй его! — вскричал учитель при виде всех этих сверкающих драгоценностей, и так как Лаура, оторопев от радости, приросла к месту, он взял ее за руку и подтолкнул в объятья жениха, с жаром понукая ее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63