Целых пять вариантов с разных точек. Действительно, иногда трудно бывает объяснить, почему ты поступаешь не так, как положено по всем законам логики.
Растягиваюсь на спине. Голубой океан неба то тут, то там забрызган белой пеной облаков. В голову приходят самые дикие мысли.
— Хеля,— говорю,— что бы ты сделала, если б сейчас, мучаясь с этим бельем, поймала золотую рыбку, вот как в сказке, а рыбка сказала: «Пусти меня обратно в воду, добрая девушка, и за это я выполню три твоих желания»? Какое твое первое желание?
— Сдать осенью экзамены в университет.
Сам не чувствую, как сажусь. А она знай себе трет белье и продолжает:
— Потом попросила бы, чтоб вернулся... Словом, чтобы она выполнила еще одно очень-очень важное желание, которое скажу только ей одной... Ну, и последнее... Но это тоже в уме.
— Ты загадочная, Хеля.
— Нет, пан... Только не хочу, чтоб вы надо мной смеялись.
— Меня зовут Людасом, Хелюня. Что же ты собираешься изучать?
— Не знаю пока. Придумаю за лето. А может, подам заявление в консерваторию. Учителя советуют. Говорят, у меня неплохой голос.
Еще один сюрприз!
— Чудесно, Хелюня! Поздравляю! —Я от души радуюсь, словно мне не все равно, кем хочет стать какая-то девчонка из пригорода: певицей или администраторшей колхозного базара.—Раз уж учительница обратила внимание на твой голос, почему бы не попытать счастья? Тем более что у тебя хорошая внешность, что очень важно для артиста, тем более женщины..
— Хорошая внешность? — почти радостный возглас, но такой неожиданный для нее самой, что уши тут же заливаются краской.
— Ну да! Конечно! — все больше распаляясь, продолжаю я.—Все данные. Экстра! И фигура, и ноги, и личико — все как по заказу. Полная гармония. Думаешь, я выбрал бы своей моделью какую-нибудь толстуху?
Хеля негромко смеется. Выпрямилась (спиной ко мне), даже про стирку забыла. По-женски горда и счастлива.
— Честное слово, какой вы, пан...
— ...Людас.
— ...пан Людас...
— Ну ладно, сдаюсь. До поры до времени.
— Вы подарите мне этот рисунок на память? — спрашивает она, не оборачиваясь.—А может, разрешите теперь посмотреть?
— Отчего ж,—говорю,—можно. Но за это тебе придется мне спеть, идет?
— Здесь, на людях? Еще подумают, что совсем ненормальная. Ну и шутник же вы, пан... Людас, ей-богу!
— А я бы тебе спел, будь у меня голос. Люди! Да что мне эти люди? Разве с тобой так не бывало: плевать на все, что о тебе думают, лишь бы не подумал плохо один человек. Один, понимаешь? А все другие пускай катятся к чертям собачьим.
Хеля молчит. Съежилась, как улитка в раковине, наклоняется к воде, полощет белье. От нее пахнет несказанной чистотой, чем-то волнующе прозрачным, она как вздох родничка; и мне снова чудится родная деревня, белые тропинки холстов вдоль пруда, изгороди, увешанные одеждой, вынесенной для проветривания; вижу только что вымытый пол в избе, мать, взгромоздившуюся на стул с закатанными выше локтей рукавами и вытирающую потолок; слышу светлый праздничный запах весны. Хеля, хочу сказать ей, ты напоминаешь мне сейчас огромный праздник; но в последний миг мысль делает неожиданный поворот.
— Хорошо, я покажу этот рисунок, хоть он и не закончен,—говорю.—Да и незачем его кончать, это только набросок для большой работы. Видишь ли, Хеля, я надеюсь со временем стать скульптором. По этому рисунку я вылеплю из пластилина малюсенькую стирающую Хелю. Потом намну глины и примусь лепить такую, какой она должна быть, скажем в метр семьдесят высотой. Потом из этой глины... Но это уже технология, тебе неинтересно...
— Ой, что вы! Говорите, говорите...
— Потом, Хеля, потом; душа скульптуры куда важнее, чем процесс ее изготовления. Скульптура без души, хоть и тщательно сработанная, будет только куском гипса, бронзы или другого материала. А я хочу, чтобы человек, увидев мою Хелю, остановился и задумался. Задумался и был потрясен... Чтобы скульптура
приковала его и не отпускала, пока не выскажет все, что должна высказать. Минуточку, дружище, сейчас будет говорить Хеля Прачка. Разве ты не видишь, какая я юная и прекрасная, как много во мне неуемной молодости? Я еще почти ребенок, но на моем лице взрослая серьезность, под которой виден отсвет страдания. Я пытаюсь улыбнуться, хочу беззаботно расхохотаться, раскинуть руки и обнять весь мир, но... Сама не знаю, что творится в такие минуты со мной, меня сдерживает какая-то внутренняя сила, порожденная коротким, но мучительным жизненным опытом, сила, угнетающая всех, у кого есть сердце и умение думать. Война! Только что отгремевшая война. Тебе ничего не говорит это слово, дружище? Да и вообще, что ты знаешь обо мне? Может, я лишилась дома — ведь миллионы людей во время этой ужасной эпидемии уничтожения лишились родного крова? Может, в войне погибли мой отец или брат, умерла мать — не перечислить, сколько близких приютила земля, которую четыре с лишним года, поливали кровью и слезами. Да, дружище. И вот теперь, когда после этой кровавой бури засияло солнце, я пришла на эти мостки с узелком белья, чтоб очиститься. Для меня это праздник, невиданный праздник. Мир! Я смою пятна слез и крови, хотя сама не пролила ни капли ее, соскребу грязь скотской похоти (я не запачкана, но принадлежу к тому же роду человеческому, его преступления жгут и мою совесть). Для того я и пришла в мир, чтобы очистить загаженное одеяние человечества, — я, Хеля Прачка!
Я замолкаю, задыхаясь от волнения. Минутку сижу, сжимая ладонями виски. В ушах отчаянно бухают удары сердца. Вот это да! Высказал то, о чем даже не задумывался, размышляя над своей скульптурой! Совсем неожиданный поворот! Будущее произведение кажется таким ясным, что получилась бы поразительная скульптура, если б можно было создать ее вот так, здесь же, на одном дыхании.
— Хеля, добрый мой ангел! — кричу, вскакивая на ноги.— Ты подала мне прекрасную идею! — Хочу броситься к ней, расцеловать, как счастливый мальчуган сестру, подарившую давно желанный предмет, но меня отбрасывает негромкий всхлип.—Да что ты на самом деле? Что случилось, Хеля?
Ответа нет. Только испуганный, удивленный взгляд
впивается в мое лицо, а по щекам катятся слезы, оставляя серебристые дорожки до дрожащего подбородка.
Не знаю, что и думать.
— Почему, Хеля? — спрашиваю шепотом; я испугался. Не ее слез, а того незнакомого чувства, которое поднялось во мне, как речная вода в ледоход, заливая грудь тревожным хмелем.— Я обидел тебя? Говори! Чем обидел, милая? — Как во сне, достаю носовой платок, вытираю мокрые щеки, а пальцами другой руки придерживаю детский подбородок. Разве это не странно: встретить два раза девчонку и внезапно почувствовать, что вырос вместе с ней в одной избе? А еще удивительнее знать — и она чувствует то же самое. — Ты прости, я не хотел, правда не хотел, Хелюня. Не сердись. Этот молодой человек совсем ничего себе, если и обидит кого, то не со зла, а по неразумию. Улыбнись этому трепачу, Хеля, покажи, что не сердишься, хоть он и правда не знает, в чем провинился.
Я смеюсь над собой, надеясь развеселить Хелю, но она уже плачет навзрыд. Откуда я мог знать, что ее, выросшую в таком окружении, где ласковое слово столь же редкий гость, как и вкусная еда, ласковость чужого человека потрясает до глубины души? Я ничего не знал. Даже когда она, успокоившись, открыла передо мной сердце и я услышал коротенькую историю ее жизни (брат погиб на фронте, отца войной забросило в Польшу, а мать умерла), даже после этого скупого ее рассказа я продолжал думать, что единственная причина ее слез — мысль о потерянных родных. Лишь гораздо позже я услышу с счастливо улыбающихся уст Хели: «Ты помнишь ту нашу встречу, Людас? Ты был так добр ко мне, так красиво говорил! Никто никогда не говорил мне таких слов, да еще так ласково. Разве что мама что-то похожее, когда я хворала. И я плакала как последняя дура, милый мой, а ты вытирал мои слезы, но я все равно плакала и плакала, так было приятно плакать и так хорошо, что ты вытираешь слезы».
Да, будут сказаны и такие слова. Вместе со взглядом любящих глаз и прикосновением ладони, пахнущей речной водой, к моим волосам. Будет сказано это и погружено в глубину души только для того, чтоб изредка вырывалось на поверхность, как солнечный луч из-за разорванных туч, освещающий тоскливый пейзаж умирающей осени. Но до этой минуты я успею съездить на каникулы в родные места, издеваясь над собой, над сентиментальной сценой на мостках и прикидываясь, что все забыл: нет — да, нет и не было такой девчонки с косами цвета меди, это сон, это фальшь, как многое в жизни, а на самом деле существует лишь пластилиновая Прачка, поскольку она — одна из деталей бесконечного мира искусства, а искусство в целом вечно и правдиво. Я помогу отцу скосить луг, помогу колхозу на уборке озимых, по воскресеньям буду бродить по полям, разглядывая камни (только скульптор может понимать их и любить, как садовод цветы), которых в наших местах немало, буду подыскивать себе всякие занятия, чтобы заглушить растущее беспокойство; но чем бы я ни занимался — изнурительной косовицей, блужданьем вокруг этих своих камней в полях или, наконец, ничегонеделаньем; с книгой в тени сада, — ни на час не удастся сбежать от медноволосой девушки с росинками веснушек вокруг носа. Хеля, да отвяжись ты, оставь меня в покое, взмолюсь я, проснувшись среди ночи, зная, что не смогу больше заснуть, а она ответит на мои мольбы грустной улыбкой, налегая на свой валек, раскачиваясь, будто тростинка, всем своим тоненьким станом. И я снова увижу переливающуюся, словно ртуть, воду Нерис, удары крыльев белоснежных чаек, прохожих на набережной за рекой, увижу ее, свою Хе-яю. Маленькие губки, раскрывшиеся цветком и обнажившие белизну зубов; влажный блеск заплаканных глаз; слезы, которые покатятся по бледным щекам, впитываясь горькой соленостью в мою ладонь, подставленную под дрожащий подбородок. Близость ее тела опьянит меня до одури, я захочу убежать от чувственного запаха кожи, от стройности босых ног, загорелых рук, но они будут всюду. Хеля заполнит все пространство вокруг меня, день за днем, все настойчивее и глубже проникая в мое сердце, которое, как я уже говорил, не раз оказывалось занятым, но только теперь начало понимать, что такое любовь. А осенью, в сопровождении неблекнущей ее тени, я вернусь в Вильнюс и долго буду бродить по берегам реки. Будет уже прохладно — ненастные дни, а ночи ясные, с заморозками, — женщины больше не спустятся со стиркой к реке. Тогда я перейду недавно построенный мост (еще без тех скульптур, которые позднее водрузят мои почтенные коллеги) и целыми вечерами буду бродить по району улицы Дзержинского, по >зким грязным переулкам среди пахнущих огородами домишек. Я встречу много женщин и девушек, озабоченных, спешащих по своим делам, и других, глазами охотящихся волчиц стреляющих в прохожих мужчин, но нигде не увижу ее, моей Хели Прачки. Я верил в теорию Эйнштейна. В то время он был непопулярен; люди, управляющие жизнью рядовых граждан, полагали, что Запад сплошь прогнил — никакого искусства, науки, никакого прогресса, даже ветер ядовит, когда дует с той стороны, но я почитал гениального американца и все надежды возлагал на счастливую случайность. Поэтому не стоит удивляться, что каждый день, улучив свободный часок, я бродил по городу, поглядывая на проходящих девушек, и не одна из них, чем-то похожая на Хелю, заставляла меня бежать за ней, заговаривать, а потом извиняться, сгорая от стыда.
И все-таки однажды... Да, в один прекрасный день случится это — Эйнштейн действительно был гениален!
— Хеля! Здравствуй, Хеля... Это я, Людас, не узнаешь?
— Людас... О, боже мой!..— Губы трясутся, но слов больше нет. И не надо: все говорят ее глаза, лицо, счастливая, широкая улыбка.
Мои руки раскинуты, будто крылья вырвавшейся на волю птицы. Вижу, как затрепетали мотыльки ее ресниц; на ней потертое осеннее пальтишко, перешитое из старого; прядь волос рвется на волю из-под дешевенькой, тоже не новой шляпки, которую она придерживает рукой, чтоб не унес ветер.
— Я тебя искал всюду, всюду, Хеля...— шепчу, чувствуя, как невидимая сила все шире расставляет мои руки, а ее лицо, овеваемое холодным ноябрьским ветром, все приближается, и через мгновение мы бросимся друг к другу в объятия, хотя вокруг люди, мимо идут знакомые, а чуть поодаль стоит мой приятель Скардис, уставившись на нас глазами испуганного филина.
— Я думала... не верила...—слышу над ухом теплый шепот.—Как удивительно... Как удивительно, Людас...
— Хеля, родная...
(«— Поздравляю, Людас, хорошую девку заимел,— скажет назавтра Скардис. Его неотесанная манера говорить обычно коробит меня, но сейчас я не думаю об этом. Пускай! Всё пустяки по сравнению с Хелей».)
Мы с Хелей заходим в первый попавшийся бар. Четыре или пять столиков, за стойкой бочка пива, буфетчица в грязном халате. Что будем пить? Надо же выпить по такому случаю? Вина? Хорошо. Послушайте, уважаемая, одну вина и сто грамм «столичной». Закуску? Нет, нет, крабов не надо. Куда ни зайдешь, все крабы да крабы... Смотреть противно. Лучше по два бутерброда с черной и красной икрой.
— Я тоже не люблю крабов, — говорит Хеля.
Но ее глаза лгут, я вижу, что лгут. В них написано: интересно, как выглядят эти крабы?
— Простите, товарищ, — говорю копающейся за стойкой буфетчице. — И еще банку крабов.
— Открыть?
— Да, целую банку. А две мы возьмем с собой — улыбаюсь я, держа в руке банку консервированных крабов. — Экспортные. Заграница не успевает сожрать, вот и нам досталось.
— Я... Я ни разу не пробовала...— покраснев, лепечет Хеля.
— Ничего в этом плохого. До войны и я не знал, что это за штука. Не знаю, сколько они тогда стоили. Но думаю, вот за эти три банки отцу пришлось бы отдать мешок пшеницы. Мои родители тоже были не богачи, Хеля.—Я наклоняюсь через стол, кладу ладонь на ее пальцы, бегающие по краю стола, и говорю, заранее извиняясь за откровенность: — Знаешь что, Хеля? Как бы неприятно ни было, давай говорить друг другу правду. Все недоразумения между людьми, все драмы и трагедии обычно начинаются с того, что мы врем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59