рабский труд, разочарования, неблагодарность толпы — вот постоянные спутники художника, которые безжалостно хлещут его со всех сторон; если нами изредка и овладевает чувство, именуемое творческой радостью, то оно всего лишь иллюзия, которую подчас создаем мы сами, чтобы оправдать свою голгофу.
Такое объяснение коллеги Суопис впитал, как изнывающая от засухи земля каплю росы. Его перестали донимать неприятные мысли, ведущие к рассуждениям о проблеме талантливости, — оказывается, он не по ошибке попал в ряды вдохновленных богами, это подтверждают и знатоки искусства. Вероника была права, когда говорила, что талант — не что иное, как девяносто девять процентов работы. Поразительная проницательность! «Если я состоялся как художник, то общество прежде всего должно быть обязано этой необыкновенной женщине».
В тот день, когда ясное небо жизни Суописа омрачили первые тучки, вскоре вызвавшие неожиданную бурю, которая все смела на своем пути, у Вероники не было уроков, в институте лекции начинались в десять, и они могли полежать подольше. Физическая близость обоих настраивала приподнято на весь день, так что после завтрака Суопис уехал на работу в особенно хорошем настроении, ощущая во всем теле удивительный избыток сил. Поцелуй Вероники, когда она провожала его в дверь, был ласковым, волнующе теплым, как никогда, а кокетливо прищуренные глаза лучились преданностью и любовью.
За пять минут до начала лекции Суопис уже поднимался по лестнице художественного института. Минуту потеряет в деканате, пожмет руку коллегам, бросит взгляд в зеркало, и потопали в аудиторию. С точностью до секунды, как идеально отрегулированные часы. Уважающий себя человек, да еще наставник молодежи, обязан быть пунктуален.
Аудитория не набита до отказа, но нельзя сказать, что собравшиеся творить юнцы игнорируют своего преподавателя. Его ценят за содержательные лекции («не полный зануда»), может, даже уважают, но, увы, не любят, как и большинство представителей этой профессии, которые стараются выглядеть степенными и серьезными, полагая, что такой педагогический стиль на пользу авторитету.
После лекции — вопросы. Приходят и записки. Среди серьезных попадаются и такие, которые вслух не прочтешь, — приходится швырять в мусорный ящик. В основном, конечно, от студенток.
«Это правда, что Жаклин — седьмая жена Пикассо? У Гогена были, кажется, четыре неофициальных жены. Кто посмеет после этого утверждать, что женщина не помогает творцу?»
«Сегодня вы только один раз улыбнулись за всю лекцию. Если б вы знали, как вам идет улыбка, товарищ доцент!»
«Я могла бы вам позировать, и за сходную плату. Фигура идеальная, но морда кирпича просит».
Суопис прячет в кулаке эти три записки. Прочитать или нет? Прочитать, и всем вместе посмеяться? Это было бы лучше всего. Но ведь потом появится еще больше любителей посылать записки, чтобы развлечься...
Медленно обводит взглядом аудиторию. Где же эта, с мордой, что просит кирпича? («Нет, конечно, это кто-нибудь из парней написал».) А может, какая^ нибудь особа, идеализирующая роль женщины в жизни художника? Девушки, ах эти современные девушки... Только улыбайся им постоянно да хохми, если хочешь привлечь их внимание.
И Суопис улыбнулся. Второй раз за лекцию, что случалось весьма редко. А после этого еще раз, и еще, словно по заказу девушки, пославшей записку, чего не случалось никогда. Однако мало кто заметил, что перед этой дополнительной улыбкой Суопис смущенно покраснел и едва не полез за платком, чтоб протереть очки, как всегда, столкнувшись с неожиданностью. Хотя какая там неожиданность: та же брюнетка с черными дугами бровей глазела на него и вчера, и позавчера, и еще раньше. Но только сегодня ее взгляд дошел до сознания, словно только что открытая звезда до астронома, хотя свет ее миллиарды лет летел к земле, пока стал замечен. Их глаза столкнулись на мгновение, и этого было достаточно, чтобы понять: так не смотрят на преподавателя, от которого не ждут ничего, кроме научных познаний. И, осознав
это. он улыбнулся (еще и еще раз), чтобы этой дурацкой ухмылкой скрыть смущение. Он испытывал страшное неудобство оттого, что так живо прореагировал на взгляд девушки, хотя удивляться было нечему — женщины всегда смущали, даже пугали его. Взгляд... Страшное дело, видите ли, взгляд девушки... Пускай и говорящий больше, чем должна сказать ученица наставнику. Пускай и слишком откровенный, интимный даже... Чепуха! Сколько таких взглядов не замечаешь! Обыкновенный взгляд юного существа, и все; нечего поддаваться какому-то бреду.
Суопис с суровым презрением покосился в ту сторону, где сидела брюнетка с дугообразными бровями, и покинул аудиторию на целых пять минут раньше срока. Следующие две лекции были на младших курсах. Отбарабанил их с вдохновением; был бы совсем доволен собой, если б не дурацкая мысль, назойливо не оставлявшая его в покое, да еще в самое неудобное время — когда надо было особенно сосредоточиться. «Хм... Интересно, которая же из записок ее? Ведь писала, точно писала. Иначе зачем так смотреть? Такие, с загнутыми ресницами...» Суопису почему-то казалось, что не кто-нибудь другой, а именно она послала записку, предлагающую ему чаще улыбаться, и сам не почувствовал, как, усевшись в свой «Москвич», чтобы двинуться в сторону дома, посмотрел в автомобильное зеркальце и улыбнулся снова.
Однако уже наутро, хорошо выспавшись и с аппетитом позавтракав, он об этой брюнетке не вспомнил. А когда отправился читать лекцию на пятый курс и ему показалось, что она смотрит на него, как и все другие девушки, немного огорчился. Почудились дни в пединституте, Вероника, Станейка... Нет! Ему всегда неприятно, когда он видит их рядом, пусть даже в воображении, очень неприятно... Не надо думать об этом.
И он безжалостно оборвал нить воспоминаний, направив мысль в более приятное русло — к своим творческим удачам последних лет. Однако несколько дней спустя сон снова отбросил его на пятнадцать лет назад. Суопис сидел в аудитории рядом с брюнеткой, а Станейка расхаживал между окном и дверью и беззвучно разевал рот. Разевал рот и все уменьшался, удаляясь вместе с окном и дверью, пока не превратился в пятнышко с букашку величиной. Потом рядом
появилось другое пятнышко; Суопису показалось, что это Вероника. И правда, место рядом с ним в аудитории пустовало...
— Приснилось мне ни то ни се, — сказал утром Веронике.—Все настроение насмарку...
— Отчего же насмарку? — не согласилась Вероника, когда он рассказал свой сон. — Сон всегда чистая чепуха, а уж этот твой — просто идиотизм.
— Очень уж реальный. Проснувшись, не сразу понял, что это было во сне.
— Долго вспоминаешь, чего не стоит вспоминать. И совсем зря. Сам знаешь, что между мной и Станей-кой не было ничего такого, что могло бы тебе присниться.
— Прости...—буркнул Суопис.
— Пообедай сегодня в ресторане. У меня после уроков собрание... и еще какое-то мероприятие. — Вероника отвернулась, говоря последние слова, и он не смог увидеть ее лица, хотя хотел еще раз ласково заглянуть в глаза жены.
2
В ресторане? Почему в ресторане? Можно пообедать в институтской столовой, да еще в два раза дешевле. Но в последнюю минуту передумал, решив повременить с обедом, — что-то не было аппетита.
Во дворе института стоит его машина. Исполинские вековые деревья заслонили широкими ветвями небо. Линялые уже, с поредевшими желтыми листьями, сквозь которые проглядывают меланхолические лучи осеннего солнца. Беглый взгляд на улицу, в глубину парка. За деревьями алеет костел святой Анны. Рядом — суровый и громоздкий Собор Бернардинцев, погруженный в тайну столетий. Неумолчный гул машин сотрясает воздух, который в такую пору должен бы пахнуть преющей листвой и полем, но не услышишь запаха лошадиного пота или свежего навоза — в землю впитывается вонь нефтепродуктов (сгоревших, сжигаемых, испаряющихся).
Суопис отпирает машину. Зажигание барахлит — каждый раз все труднее заводится.
— Зажигание барахлит, — говорит он, даже не глядя, кто подошел к машине и смотрит на него, потеющего за рулем. — Придется дать какому-нибудь шоферюге посмотреть.
— Я могу посмотреть.
Женский голос. Суопис с неприятным удивлением смотрит в спущенное боковое оконце на брюнетку с изогнутыми ресницами. Глаза у нее темно-карие, блестящие, как очищенный каштан, на губах спокойная дружеская улыбка.
— А вы-то разбираетесь?
— Может, и не разбираюсь, но поднимите капот. Суопис раздражен. Издевается она над ним, что
ли?
Сунула голову под капот, сопит там над чем-то, выставив округлые ягодицы, обтянутые клетчатыми брюками. Оливковые туфли на платформе, волосы подстрижены по новейшей моде («Модерн... Молодежь теперь от моды не отстает»).
— Когда зажигание не схватывает, надо сперва посмотреть, в порядке ли аккумулятор, — говорит она, медленно выпрямляясь и задевая локтем стоящего рядом Суописа. — Дистиллированная вода есть?
Не будет, видите ли, у Суописа воды! Аккуратный водитель возит с собой запасы, чтоб не пришлось в беде попрошайничать. В багажнике «Москвича» для таких запасов устроена коробка. Запасные свечи, изоляция, шурупы и множество других мелких быстро изнашивающихся деталей. Здесь же и бутылка дистиллированной воды.
Он хочет сам залить аккумулятор, но девушка говорит, что не стоит обоим пачкать руки. В коробке припасен и сосуд с водой для рук, и мыло с крохотным полотенцем. Но Суопис считает, что надо сперва убедиться, помогло ли это копанье в аккумуляторе, и только потом руки мыть.
— Мой отец — колхозный шофер, — объясняет студентка, когда двигатель начинает мерно жужжать, включившись почти сразу. — С детства любила смотреть, как он чинит грузовик, а потом и сама помогала.
«Инга... Инга Эренайте...» — вдруг вспоминает он ее фамилию, но думает: не ошибся ли? Инга или Ин-грида, не поймешь теперь эти со всего мира импортированные в Литву имена.
— Что ж, благодарю,—говорит он с вежливым
кивком и, конечно, улыбнувшись, потому что здесь не аудитория.—С меня причитается...
— Думаю, не так уж много...
И тут с его уст срываются слова, от которых он сам опешил:
— На обед, наверно, хватило бы.
— С вами — охотно.
Минутку сидит за рулем в полной растерянности. От ее слишком уж серьезного тона, от поспешно брошенного взгляда, в котором он успел уловить нечто такое, что заткнуло рот, открывшийся было для фразы: «Я очень спешу, уважаемая, в другой раз».
— Вы еще не обедали?
— Конечно! Но я пошутила, товарищ доцент, простите.
«Сейчас уйдет. Вот и хорошо. Пускай уходит».
— Пошутили? Но и я без обеда. Как видите, наши интересы совпадают. — Он открыл вторую дверцу у переднего сиденья, в мыслях кляня себя за эту затею, но все равно открывая ее. — Прошу вас, садитесь. Какой ресторан вам больше по душе?
Ей все равно — ресторан или столовая. Наконец, пообедать можно и в диетической.
«Разумеется, можно. Однако это женщина, хоть и студентка».
— Второразрядный ресторан, но кухня хорошая,— говорит он, когда они садятся за столик в самом углу.
— Часто здесь бываете?
— Не-ет, раза два в месяц, не больше. Приятели говорили. Значит, вы у отца научились ремонтировать машины? — Он сам не чувствует, как переходит на игривый тон.
— Мой отец — мастер золотые руки: и шофер, и комбайнер, и механик, а если надо — может и доярку заменить. Не помню ни разу, чтобы он сказал: не могу, не понимаю. Сызмальства мне казалось, что нет такой работы, которая была бы ему не по плечу.
— Вы любите своего отца...—говорит он, как бы спрашивая.
— Люблю? Я его обожаю!
Суопис, откровенно любуясь, смотрит, как бледные щеки Инги заливает румянец, а бархатные глаза блестят жарко и радостно, словно возвещая всему миру стародавнее открытие юного сердца: какое счастье любить!..
Он хочет, чтооы Инга повторила это слово, почти потерявшее за частым повторением смысл, но в ее устах прозвучавшее по-особенному, словно сотворенное заново.
— Уютный зал, — увы, меняет она разговор, украдкой обводя взглядом ресторан.
— Приятно...
— Что же?
— Что вам... здесь нравится.
— Да, я люблю тесные помещения. Мало стекла и шума. Большие окна заставляют меня мерзнуть; так, наверное, чувствует себя рыба в аквариуме.
Суопис отвечает не сразу. Неужели?.. Ну уж, этого не хватало, чтоб он стал стесняться! Преподаватель — студентка... Улыбается мясистыми губами. По своему адресу. Говорит первое, что приходит в голову:
— Если не ошибаюсь, вы из Жемайтии? Ваш выговор...
— Из-под Варняй. — Она произносит эти слова на жемайтийском диалекте и несколько мгновений смотрит на Суописа с теплой, дружеской улыбкой. — Когда-то был славный на всю Литву город, а сейчас это захудалое местечко. Прелестное, уютное, но только местечко.
— Не бывал. Жаль...
— Вам бы понравилось! Есть старый интересный костел, бывший монастырь... Люди рассказывают, что до войны был памятник первому трезвеннику Литвы, но в первый или второй год после войны один тогдашний деятель откромсал ему голову. Тогда меня еще на свете не было, и вся эта история кажется мне сказкой.
«А мне тогда шел десятый или одиннадцатый год...» — мелькнуло в голове у Суописа.
— Обязательно съезжу как-нибудь, уважаемая...
— ...Инга.
— ...уважаемая Инга...
— Стоит! Вы увидите поразительный пейзаж, который потрясает любого живописца. А что за озеро наш Лукстас! В летние каникулы я люблю путешествовать и все-таки две-три недели провожу в родных местах. Видела много живописных уголков, но далеко им до нашего Варняй.
Суопис одобрительно кивает, исподволь заражаясь ее энтузиазмом, и даже то, что он хотел сказать минуту назад («Старое правило: родной край каждому прекраснее всего на свете»), ему кажется неуместным. И он еще раз обещает посетить этот уголок Жемайтии. Не на день-другой, а по меньшей мере на месяц — отдохнуть, размять кисть. И, само собой, не один: его жена тоже чувствительна к красоте природы.
— Ваша жена?
Ох, еще бы нет, его жена. Вероника Суопене. Женщина тончайшей души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59