вдруг мелькнет в голове оригинальная идея? Завтра сходит в Художественный музей, во Дворец выставок, посмотрит новые экспозиции. Неплохо бы съездить в Ригу, Таллин, посмотреть, над чем работают соседи. Сокровища живописи московских музеев более или менее знакомы. Раза четыре побывал в Эрмитаже. Стоило бы, конечно, съездить еще раз и в тот же Эрмитаж, и в Третьяковку. Шедевры духовно обогащают, будоражат воображение, оживляют мысль. И чертовски хочется работать. Вдохновение! Именно это слово! Большое искусство окрыляет, вливает свежую струю. Просто странно, что находятся художники, которые говорят, что не могут работать, увидев совершенное произведение. Он, Суопис, живописец иного покроя. Ему необходим постоянный контакт с величайшими мастерами палитры. Учиться, учиться и еще раз учиться. Ника, пожалуй, права: холсты, привезенные с Кавказа, действительно не так удачны, как он полагал сам. Слишком быстро работал? Может быть. Но работал с вдохновением, которое вызвали музеи Тбилиси, Еревана, Баку. Нет, причина неудачи — не спешка. Не так давно критик Гегжда откровенно сказал: «Малюешь, Суопис, что попало. Изящные у тебя холсты, но, если так дальше пойдет, они пригодятся разве на то, чтоб мешки шить». Гегжда нахал, грубиян, с таким и спорить не стоит: улыбнись и уходи. Но в каком-то смысле он прав: важнее всего найти себя, выяснить, кто ты такой, и тогда уж уверенно двинуться в одном направлении. Портреты, акварельные миниатюры, пейзажи... А как знать, может, для более полного раскрытия твоего таланта необходимо широкое полотно, дышащее драматизмом жизни, острыми конфликтами, насыщенное пафосом современной действительности? Эпос! Звучит пугающе, но, быть может, именно здесь истинное твое призвание?
Суопис встает, идет к окну, от окна к двери и обратно. Медленные, как бы рассчитанные движения, бесстрастное лицо, лишь оживленные глаза показывают, что он взволнован.
Ужинают вдвоем с сыном — Вероника не вернулась
из театра. До полуночи на письменном столе скопился ворох набросков. Карандашные рисунки к будущему полотну. Когда ложится в постель, Вероника уже ритмично дышит. Спит или притворяется? Бесшумно забирается под одеяло. Поскорее заснуть! Завтра с самого утра в мастерскую — и к мольберту. Надо использовать время, пока не начался учебный год. Но сон не спешит к нему. Листы набросков летают перед глазами — мертвые, бесплотные, — а холст пуст и так велик, что даже страшно.
— Буду делать большую композицию, — говорит утром Веронике, потирая ладонями глаза, покрасневшие от бессонной ночи.—Не продумал еще как следует, но идея есть: комсомольская свадьба в деревне. Полотно примерно в три квадратных метра. Сват, сваха, молодые, гости, музыканты... Примерно пятьдесят фигур. Гигантская работа. Но благодарная: будет возможность показать, на что способен.
Вероника сияет, как солнечное летнее небо.
— Молодец, Роби! Давно так нужно было. Хватит мелочиться! Могу себе представить, какая это будет композиция, как запоют о ней критики: «Пронизанная оптимизмом, экспрессией наших дней... Ликующая литовская деревня, перед которой — необозримые горизонты великого будущего...» И так далее и тому подобное. Эта картина принесет тебе славу, вот увидишь, надо только смелее, увереннее браться за кисть.
С лица Суописа не сходит счастливая улыбка. Подбадривающее слово Вероники всегда действует на него как бальзам. С утра до поздней ночи он трудится в мастерской. День, другой. Неделю. Десятки, нет, сотни листов изведены на портреты героев композиции. Ничего, недурно, есть интересные лица; дальше подготовительную работу можно продолжить, делая наброски в масле. Другие так поступают сразу, а художник Саманюс без всяких набросков кидает краску прямо на холст. Однако, по мнению Суописа, серьезному художнику не к лицу такое легкомыслие.
Вероника то и дело допытывается: «Как работа? Как настроение? Уже много сделал?» А однажды вечером, посмотрев кипу набросков, неожиданно говорит: «Мне кажется, Роби, тебе стоит на день-другой съездить в колхоз, повертеться среди прототипов своего произведения».
Суопис соглашается: да, он сам уже об этом подумывал. Но немного позднее, когда поглубже войдет в тему. И тут он на минутку удаляется в свою комнату и возвращается с букетом цветов, подобранных со вкусом. Улыбается. И Вероника улыбается. Потом его торжественные слова. Они обнимаются, целуются. Все точь-в-точь так, как в тот же день в прошлом, позапрошлом году, и еще раньше, за все эти четырнадцать лет, как они муж и жена. Два раза в год — по случаю юбилея свадьбы и дня рождения. Те же самые слова, улыбка, тот же поцелуй в губы. А потом торжественный ужин, обычно без гостей, но всегда с бутылкой шампанского и тортом домашнего приготовления — у Вероники всегда находится время и желание приготовить его.
На столе поздравительные открытки — вспомнили ближайшие друзья. «Радуемся... от души желаем... удачи... счастья... доброго здоровья...» Пошлость какая ! Поздравлять и радоваться, что тебе на целый год больше! Что на лице наметилась новая морщинка, а в прическе появились седые волосы, которых еще не было в минувшем году... Беззаботно хохотать, поднимать бокал за то, что сделан еще один шаг к старости, — может ли быть большая бессмыслица! Только полный идиот,— и, конечно, не женщина — мог придумать эти дурацкие дни рождения!
— Какой стол! — ликует Суопис. — Ника! Ты просто чудо. Не стыдно было бы посадить самого министра.
— Приятно, что ты доволен, — говорит она сдержанно, но с улыбкой. — Давай поднимем бокалы за твою композицию.
— Нет, нет, Ника, — решительно протестует Суопис. — Сегодня твой день. Я пью за тебя. Чтоб ты всегда была хорошей женой, прекрасной хозяйкой, заботливой мамой нашего Гинтаса. Сынок, поцелуй маму.
Вероника поднимает бокал с шампанским и тут же ставит его. Минутку внимательно, с растущей иронией смотрит на Суописа, который расплылся в улыбке счастливого главы семьи. На ее щеке теплый поцелуй сына, а в сердце горечь и досада.
— Ладно уж, чокнемся, — говорит она, нервно вращая в руке бокал и желчно усмехаясь. — За то, что сегодня мне стукнуло тридцать шесть, что спустя десять таких ужинов с бутылкой шампанского и приятными твоими пожеланиями я буду уже старуха. За хорошую жену, прекрасную хозяйку, образцовую мать семейства. Прозит!
Суопис растерянно смотрит, как она осушает свой бокал, хочет что-то сказать, но, пока он собирается с мыслями, Вероника продолжает:
— На этот раз я напрочь забыла про свой день рождения. Но вчера пришла убрать твою комнату и нечаянно открыла листок настольного календаря. «Поздравить жену...» Прости мое женское любопытство, я не удержалась и пролистала до конца. Дни рождения, юбилеи... Одного поздравить по телефону, другому послать открытку, третьему в придачу к открытке цветы, четвертому подобрать подарок... Целая толпа знакомых и малознакомых. И в этом букете запланированных поздравлений вторая запись, касающаяся нашей семьи: «Годовщина свадьбы. Цветы для Ники. Поискать подарок позанятнее». Итак, примерно два месяца спустя, возвращаясь домой обедать, ты снова принесешь букет цветов, спрячешь вместе с подарком в книжном шкафу, а вечером торжественно вручишь мне. Мы будем сидеть вот, как сейчас, за этим столом, потягивать шампанское и радоваться, что целых четырнадцать лет мы скучаем вдвоем.
Суопис снял очки, протирает стекла кусочком замши, которую извлек двумя пальцами из верхнего кармашка пиджака. Угрюмый, может, даже оскорбленный, но, как всегда, не теряющий самообладания.
— Прости, я тебя не понимаю, Ника,— наконец говорит он. Ласково, кротко, как разговаривают с капризным ребенком. — Тебя привели в раздражение записи в настольном календаре. Почему? Ведь ты сама не раз говорила, что надо быть внимательным к друзьям и знакомым. Не один я веду такие записи.
— Да, я говорила. Не говорила, а вдалбливала тебе в голову. Ведь когда мы поженились, ты был таким пнем неотесанным, что забывал поздравить самых близких друзей. Букет цветов, недорогой, но со вкусом подобранный подарок... немногого стоят, но доставляют человеку радость, помогают составить благосклонное мнение о тебе самом. Мы живем в цивилизованном мире, не в африканских джунглях, мой милый. Так что я не против твоих записей. Записывай, поздравляй, вручай подарки. Но какого черта ты меня вносишь в этот список обязательных молитв? Неужели
для тебя мой день рождения (или наша с тобой годовщина) такое ничего не стоящее событие, что ты должен помечать его в календаре, как раньше поступали крестьяне, приведя от быка корову? Наконец, откуда ты знаешь, может, я и не хочу вспоминать, что сегодня мой день рождения? Почему именно сегодня эти цветы, эти торжественные посиделки за столом? Какого черта вчера мне надо было возиться с тортом, если сегодня и у меня нет аппетита? Может, мне захочется торта завтра, послезавтра или через неделю? Этого торта, этих цветов или выпить шампанского. Когда-нибудь, только не сегодня. Неожиданно, не к случаю. Когда прочитала вчера в календаре эту твою запись, уже знала, что вот открою книжный шкаф, а в нем будут цветы и рядом с ними нечто, завернутое в бумагу. Меня разобрал смех, я хотела схватить эти цветы и сунуть их в мусорное ведро. Просто любопытства ради: чтоб посмотреть, что ты станешь делать вечером, когда не найдешь их на месте. Суопис молчит. Стекла очков протерты, кусочек замши засунут в кармашек, но нос еще не оседлан, голые близорукие глаза — ошеломленные, испуганные — смотрят на Веронику. Неприятный чужой взгляд. Какой-то тупой, бессильно вялый, когда муж без очков; ей не по себе, ей кажется, что она нечаянно обнажила какой-то свой порок, который до той поры тщательно скрывала.
— Очень тебя прошу, брось эту дурацкую привычку снимать очки на людях. У себя в кабинете или в мастерской гуляй хоть без штанов, а за столом...
Суопис, не говоря ни слова, послушно выполняет приказ. Потом дохлебывает свой бокал, разливает оставшееся шампанское поровну и кивком головы предлагает выпить. На его лице монументальное спокойствие, взгляд прохладен и непроницаем.
— Прости,—говорит она, вдруг почувствовав себя неловко.—У меня сегодня скверное настроение. Нервы... Сам знаешь, женщины...
Суопис сдержанным кивком (на лице — тусклая улыбка) сигнализирует, что понял. Незначительный семейный инцидент как будто исчерпан, но торжественный ужин кончается раньше, чем обычно в таких случаях. Когда Вероника из ванной приходит в спальню, Суопис уже глубоко дышит, повернувшись к ней спиной. Минуту она стоит у его постели. Наклоняется... Вот поцелует и еще раз извинится, что зря творила столько грубостей. Но в последний миг невидимая рука отталкивает ее от кровати, и она, сама того не чувствуя, выходит из комнаты. В прихожую... в гостиную. А оттуда — на балкон. Она задыхается без воздуха, чистого, свежего воздуха, в котором не было бы запаха человеческого тела. Плеча, мерно вздымающегося под одеялом. Круглого уха, напоминающего полированную раковину, в которой когда-то была жизнь. Ей нужна ночь. Теплая летняя ночь, закутанная в звездчатый бархат неба. Нужны негромкое журчание реки и мягкий шелест деревьев. Песня соловья, которая пьянящей радостью заливает сердце, когда тело покоится в объятиях любимого человека. Чтобы снова пережить давно забытую первую любовь, чтоб все опять показалось новым, доселе не изведанным, чтобы снова не ведать, какие сокровища отдать за те мгновения, которые, быть может, вскоре она назовет безумием. Счастливы женщины, умеющие держать себя в руках. Во имя своей чести, семьи, морали. А может, для них это вообще не проблема? Отцвели однажды, как однолетнее растение, и без всяких переживаний вынашивают семена? Как ты думаешь, Лю?
(Скирмонис. Не знаю, существуют ли вообще такие женщины, Рони. Человеческая природа вечно стремится куда-то, ищет новое, неизведанное. Любить и быть любимым — для каждого огромное счастье. Только одни — реалисты, люди рассудка — могут подавить в себе это чувство, опасаясь, что взамен не получат даже того, чем они обладают, а другие — я бы назвал их романтиками — повинуются зову сердца, приготовившись заплатить за одно мгновенье счастья любыми страданиями.)
Она не помнит уже, что тогда ответила. И что он говорил после этого. В памяти сохранились лишь бессвязные, яркие и тусклые обрывки фраз.
Сейчас все это уже прошлое. Так она думала, когда они вернулись в Вильнюс. Кончено! Незачем заходить дальше. Сын, семья, заботливый муж. Украла две недели счастья, и довольно, самое время обуздать сердце. Думала, что убедила себя. Торжествовала. День, другой... А потом... Нет, уже тогда, когда считала, что навсегда расседлала воскресного коня романтики, где-то в глубинах подсознания таились неуверенность и растущая тоска, которых она поначалу не раскусила, считая, что все это естественно, иначе не может себя чувствовать узник, вернувшийся в камеру после прогулки. Она не понимала (а может, не хотела в этом признаться), что всем своим естеством она жаждет снова увидеть Скирмониса или хотя бы услышать его голос. Когда в прихожей звонил телефон, ее бросало в дрожь: это он! Увы, отзывался совсем другой голос. Она разговаривала с этим голосом ласково, радушно, со всегдашней улыбкой, острила. А потом, положив трубку, стояла с окаменевшим лицом. Разочарованная и несчастная. Ничего, утешала она себя, жалобно глядя на свое отражение в зеркале, он позвонит вечером или завтра, обязательно позвонит. Но звонка все не было. Прошла неделя, началась другая, вернулся с Кавказа Суопис — от Скирмониса ни звука. Тогда она сама позвонила ему. Вначале домой (подошла Уне), потом в мастерскую. И тут же положила трубку, услышав его голос. Не положила, а швырнула, словно обжегшись. Он дома, в Вильнюсе!.. Никуда не уехал, не болен, а долбит эти злосчастные камни! Назавтра снова набрала номер мастерской, и в ушах снова зазвучал голос, от тембра которого мгновенно вспотели ладони. Нервно нажала на рычаг, поклявшись себе никогда больше не звонить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59