Прекрасные иллюстрации, хорошая бумага, словом, роскошное издание, под стать таланту автора, который кстати, вряд ли заслужил бы столь дружное внимание издательских сил, не будь Рамунайтис членом художественного совета издательства. И впрямь в редкой книге столь органично слился талант художника-оформителя с талантом автора-организатора (дорогу личным контактам!)... «Когда же я вот так буду листать свой роман, пахнущий свежей типографской краской, перед которой тускнеет аромат самых чудесных цветов?» — насмешливо и одновременно с завистью подумал Скардис.
— Будем говорить откровенно,—сказал Дичпе-трис, пощипывая свои выцветшие брови.—Я еще раз внимательно прочитал ваш роман и, должен сказать, мнение авторитетных товарищей заставляет серьезно призадуматься... Само собой разумеется, издательство соглашается не со всеми замечаниями рецензентов и выступавших на обсуждении, но по сути они правы. Это признают и некоторые наши сотрудники, ознакомившиеся с вашей книгой. Мы думаем отдать ее на рецензию еще одному лицу.
— Кому же?
— Пока не знаю. А если бы даже знал, вы уж простите, нам дозволено иметь свои секреты. Ваш роман, как можно судить по отзывам, вызывает противоречивые суждения. Нужен авторитет, который поставил бы точки над «и».
Скардис про себя выругался.
— Хотите подстраховаться, дружище? Что ж, в таком случае дайте Умбертасу, плечи у него широкие.
Дичпетрис лениво похлопал кончиками пальцев себя по щекам. Голубые навыкате глаза глядели печально и устало.
— Ваш тон неуместен, товарищ Скардис. Во-первых, у меня не частное издательство, а во-вторых, вы в прозе новичок, так что не стоит быть слишком хорошего мнения о своей первой книге, хоть вы и признанный поэт.
— Креслице, ах, креслице... Как мы боимся его лишиться, дружище.
Дичпетрис зло хмыкнул.
— Ни у одной производственной организации нет столько хлопот с рабочей силой, как у нашего бедного издательства. Куда ни повернись, сплошные претензии; можно подумать, что писатель какое-то сверхсовершенное существо, что из-под его пера льются сплошь безошибочные мысли: не пытайся вычеркнуть ни строчки, а то варварски изувечишь шедевр и нанесешь невозместимый урон культуре человечества.— Дичпетрис говорил без чувства, без интонаций, без пауз; слова взрывались в его толстых, припухлых губах как поджариваемый горох, и эта монотонная пальба ранила слух Скардиса.
Он заерзал на стуле, желая прервать «щелканье орехов» (термин, выдуманный каким-то начинающим писателем), но Дичпетрис притворился, что не заметил этого.
— Лет десять — пятнадцать назад наши авторы были куда покладистей, — продолжал он, теперь уже щупая свои уши. — Каждый знал свое место, не отваживался ударяться в амбицию, ставить личные интересы выше государственных. Издательство — государственный издатель, это понимать надо. В его ведении весьма ответственный участок идеологической работы
— поставлять читателю хорошо отредактированную литературу высокого идейно-художественного уровня. Мы не сомневаемся, автор тоже стремится к этой цели. Но едва лишь рукопись оказывается на столе редактора, едва начинается процесс усовершенствования книги, как между автором и издательством возникают трения, которые зачастую кончаются обоюдной антипатией. Странный итог сотрудничества, не правда ли? Вместо того чтобы сохранить в душе благодарность к издательству за безвозмездно оказанные услуги, писатель показывает ему фигу в кармане, а редактор, в свою очередь... Для обеих сторон будет куда приятнее, товарищ Скардис, — я уж не говорю о пользе для нашего общего дела, — если мы будем сотрудничать как искренние товарищи, а не враги.
— От души одобряю. Одобряю и поддерживаю, дружище, но заранее предупреждаю, что ваша затея обречена на провал, — сказал Скардис, насмешливо глядя куда-то поверх головы Дичпетриса, который сейчас исследовал пальцами другие части своего лица. — Думаю, наши мнения могли бы совпасть лишь в том случае, если б я все еще был тем желторотым юнцом, который когда-то положил вот на этот стол первый свой сборник стихов. Но с той поры много воды утекло. Была книга стихов, значит, потом другие произведения, и все они прошли через вашу сортировочную машину: эти подходят — в типографию, а те дрянь — в редакционную корзину. Ловко вы отсеивали зерно от плевел, дружище, ничего не скажешь. Но у времени тоже есть сортировочная машина, увы построенная на совсем другом принципе, чем ваша. Для нее не имеет значения, что какой авторитет изрек о том или ином произведении, — важно, чтоб это было искусство. И вот случается, что произведения, которые ваш конвейер выплюнул на свалку, воскресают из мертвых, а многие, увидевшие свет с вашего благословения, сейчас, значит, смердят трупом. Вижу, не хотите со мной согласиться, дружище. Что ж, могу привести пример — свое «Избранное». Перелистайте книгу и найдете в ней половину стихов, которые когда-то канцелярские мудрецы списали в расход. До сих пор не нашелся критик, который бы сказал, что они никуда не годятся. Наоборот, один даже позволил себе так выразиться об отдельных стихах: «Мы имеем дело с истинной поэзией, которая долго будет волновать сердца грядущих поколений».
— Перестаньте! — Дичпетрис раздраженно махнул рукой. — Когда вы вручили нам первый свой сборник, за этим столом сидел другой человек. Это — во-первых. А во-вторых, стоит ли сердиться на тех, которые, как вы изволили выразиться, выплюнули ваши ценные стихи в корзину? Насколько помнится, ваш дебют был встречен не очень-то благосклонно. Полагаю, у вас были бы неприятности покрупнее, если бы требовательность издательства тогда оказалась меньшей... Не разгуливайте по луне, товарищ Скардис.
— Я же вас не обвиняю. Чего не можете, того не можете. Но надо стараться думать головой, значит. Своей, не одолженной. Больше думать и меньше трястись. Ум нужен и порядочность. Да, да, уважаемый товарищ Дичпетрис,—по-ря-доч-ность. Вы организовали разнос книги. Почему? А потому, что не было определенного мнения свыше, дружище! Для вас гораздо важнее не откровенно, прямо сказать правду автору, а до конца корчить из себя авторитет, слово которого окончательно и непогрешимо.
Грубость Скардиса могла вывести из себя любого, только не Дичпетриса. Правда, он вскочил со стула, словно подброшенный невидимой пружиной, но это было самое естественное движение, дававшее посетителю понять, что прием окончен. Поэтому и Скардис ничуть не растерялся, как не растерялся бы и в том случае, если бы Дичпетрис стал садиться... Да, да, стал, поскольку этот процесс длился самое малое четверть, а то и полминуты: прежде всего товарищ Дичпетрис опирался ладонями широко расставленных рук на стол, как бы задумывался на несколько секунд, а потом, под тяжестью невидимого гнета, очень неохотно, исподволь опускался на стул. Такая его осторожность при «приземлении» (так сотрудники издательства назвали этот комплекс замедленных действий) кое-кому дала возможность распустить слух, что какой-то недружелюбно настроенный автор однажды нашпиговал сиденье стула шпильками.
— Я понимаю вашу истерику, товарищ Скардис,— сказал Дичпетрис, бесстрастно улыбаясь.— Для нас не новость подобные выпады, правда обычно не в лицо. Вы откровенны. Я уважаю откровенных людей и за откровенность стараюсь платить тем же самым. Но если вернемся к вашему роману, товарищ Скардис, то дело куда сложнее, чем кажется. Писатель должен шагать в ногу с эпохой. Нельзя ни отставать, ни забегать вперед. Отстающим наступают на пятки, забегающим вперед дают по носу. Равняйтесь! Равнение в рядах, дисциплина, единство действий — вот чего требует от нас дух времени, товарищ Скардис. А ваша книга, увы... по мнению читавших ее товарищей, она этот принцип нарушает... Затронуты такие проблемы, которые, может, когда-нибудь и... но сейчас весьма и весьма спорны... Мы понимаем, у художественного произведения должна быть перспектива, иными словами — оно должно опережать даже завтрашний день...
— Что ж, понимаю, все уже ясно, дружище.— Скардис не спеша встал. — Художнику не положено подниматься выше тех, которые творчество понимают
только по инструкциям. Не положено! Очень сомневаюсь, верно ли такое ваше мнение, товарищ Дичпе-трис, хотя за ним и выстроились самые мускулистые торсы. У художника, как у птицы, есть крылья, его нельзя запереть в клетку, поэтому не удивляйтесь, если он не всегда весело чирикает на подвешенной вами жердочке, а мечется, пытаясь взлететь, хотя каждый раз ему грозит опасность ушибиться о потолок. Пока Скардис говорил, Дичпетрис рассеянно глядел на серую стену кабинета перед собой. На его монументальном лице застыла бесцветная улыбка, которая с каждым словом Скардиса заметно таяла, стекая по крепкой жилистой шее куда-то за шиворот полосатой сорочки. Потом он неожиданно рассмеялся. Низким басом, даже постанывая, словно этот странный смех вызывал у него боль.
— Если б я вас не считал порядочным человеком, товарищ Скардис, у вас были бы крупные неприятности.
— Неприятности? — Скардис расхохотался. — Нет, дружище! Не может быть неприятностей крупнее тех, которые у меня уже есть. Наконец, подходит ли здесь это слово? Смотреть, как душат твое любимое детище... Это кровавая драма, трагедия, а отнюдь не неприятность, товарищ Дичпетрис, надо выражаться точнее...
10
— Тогда он ответил, что жизнь детища зависит от меня самого. Мол, роману нужен капитальный ремонт, и на радость читателю выйдет такая книга, что критика захлебнется от восторга. Но когда мы стали смотреть, что и как ремонтировать, оказалось, что пиджак надо скроить заново, только выйдет из него уже не пиджак, а для коровы корсет. Черт бы его взял! Я написал книгу такую, а не другую. Если он со своими обсуждателями хочет другую, пускай сам и пишет. Ты не поверишь, Людас, но у меня как-то отлегло от сердца, когда этот божий одуванчик даже разинул рот, увидев, что я не из тех бесхребетных типов, которые готовы осквернить свое произведение по указке любого чиновника. Расстались мы, значит, друзьями. Он пообещал послать рукопись домой (между прочим, до сих пор шлет), а я поблагодарил за замечания и так пожал ему ладонь, что он охнул. Мягкую, округлую ладонь, похожую на подушечку. Пожимал и улыбался, думая, что все-таки лучше дробить пальцы, чем заехать в рыло, а он кривился от боли и пялился на меня глазами загнанной клячи. Потом я сбежал по лестнице, хохоча как полоумный. Кончено! Аминь! Больше этот порог не обивать. Конечно, обивать-то стал — из-за переводов. На хлеб нужно, на сто грамм нужно. Но с карьерой романиста покончил, еще и не начав как следует. Есть у меня дома экземпляр. Иногда перелистывал, этой шлюхе Теличенаса в пьяном виде почитывал. Говно или шедевр? Говно! И швырял в угол. И вдруг — как гром среди зимы... Через два с лишним года!
Скардис уже протрезвел от кофе, Скирмонис наливает ему уже вторую чашку. Хихикает, пожимает плечами, ерзает в кресле и все надивиться не может. И правда трудно понять, как его инфаркт не хватил. Такой сюрприз! Больше бы не удивился, если б родной отец, которого доброе десятилетие назад похоронил, вошел в комнату и, значит, спел бы аллилуйю. Сам товарищ Дичпетрис! «Добрый день, товарищ Скардис, как поживаем? Приятно, приятно... Мы рады. М-да... Раз Магомет не идет к горе, пришлось горе пойти к Магомету. М-да... Дела общественные выше личного самолюбия. Тем более когда речь идет об искусстве. А тут... то-то... Хм, хм... Итак, ваша книга... судьба вашей книги... Еще раз внимательно прочитали... Произведение, достойное самого серьезного внимания! Один из самых значительных романов... мог бы быть. Да и вообще, как можно столь безответственно относиться к своему детищу: бросили и забыли. А наше издательство... М-да... Оно не равнодушно к своим авторам. Так вот, мы еще раз прочли ваш роман... обсудили, посоветовались, согласовали... и пришли к выводу...» И так далее и тому подобное, пока наконец не выяснилось, что рукопись почти не нуждается в поправках, может, фразу-другую снять, два эпизодика сократить, и — в типографию, дружище. Ну, чем не осел святого Петра! Два года назад вешал на мою книгу собак, а сегодня — значительное событие в нашей литературной жизни. Оказывается, товарищ Скардис не только замечательный поэт, но и талантливый мастер прозы. Будьте любезны под-
махнуть договор, вам, значит, причитается шестьдесят процентов аванса.
— Шестьдесят процентов! Три тысячи рубликов чистоганом как с неба свалились! За такую сумму я должен бы перевести три-четыре книги, дружище! Я чуть ли не до потолка подпрыгнул. Малого не хватало, чтоб поцеловал ручку Дичпетрису, да вовремя опомнился. Вот видишь, Людас, какие дела творятся в век технической революции. Встает из пепла волшебная птица Феникс, и что ты с ней поделаешь, дружище, поэтому я осмеливаюсь категорически утверждать, что за последние годы не произошло никакого исторического события глобального значения. — Скардис улыбается с хитрецой, нависая над кофейной чашкой.
— Я-то не сомневался, что твой роман раньше или позже оценят по заслугам, — говорит Скирмонис. — Настоящее искусство похоронить невозможно, Ан-дрюс.
— Да? Значит, моя рукопись тогда тебе понравилась, а? Работа настоящего художника, значит, говоришь? — Скардис всем телом наклоняется к Скирмо-нису. Радостно взволнованный, пьянеющий от слов, которые не раз слышал от своего приятеля.
— Твой талант ни для кого не секрет, Андрюс. Я рад, что ты наконец прочно станешь на ноги. Для людей нашей стихии главное — работать. Я понимаю, нельзя из-за этого не волноваться, мы не каменные, но надо держать себя в руках. Чего не в состоянии оценить по заслугам человек, оставим времени. Время — лучший судья, приятель.
Скардис ухмыляется. Не хочет обидеть Скирмони-са, но ведь должен сказать, что думает.
— Так может говорить только художник, не опередивший своей эпохи. «Оставим времени...» Да! Оставим, если произведение уже создано. А как с теми, которые еще в нашем чреве, дружище?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59