А?
Эляна с сочувствием улыбнулась отцу.
— Вижу, что ты все-таки не любил, — сказала она, остановившись перед Тялкшей. — Мне нужен не будущий депутат, министр или прочий государственный муж, а человек, папа. Муж, которого я люблю и который меня любит. Высокие посты пускай занимают те, кто к ним стремится, а мне оставьте одно — любовь! Я люблю, я счастлива и больше ничего не хочу!
— Ура-а-а! — крикнул Андрианас; его глаза сверкали от восхищения, и он сразу нажал пять клавиш.
Тялкша повернулся было на стуле к сыну, чтоб прикрикнуть на него, но Эляна снова сказала:
— А если и случится когда-нибудь то, что ты пророчишь — моей и Кястаса любви настанет конец, — я все равно успею получить от жизни больше тех, которые дряхлеют, так и не узнав настоящей любви. Любить! Хоть один день, хоть час, хоть минуту, но любить по-настоящему! Да, папа, даже одна минута любви — огромное счастье. Огромное! Так что значит, скажи, папа, если однажды нашу любовь постигнет смерть? Ведь в жизни все умирает!
— Я же говорю, что она сумасшедшая! — воскликнула Мария Тялкшене.
Тялкша сидел, съежившись на стуле. Андрианас время от времени тихонько дзинькал пальцем по клавише, и от этого идиотского дзиньканья Тялкшу охватила такая ярость, что он съездил бы сыну по физиономии, но у него не было сил встать. «За часовщика... часовщик... часы... часики... да, да, детки, будут часики... Тик-так, тик-так, тик-так... А потом стоп, машина. Все — лопнула пружина. Но ей, Леночке, все равно будет хорошо: взяла свое, пока любовные часы еще ходили... Тик-так, тик-так, тик-так...»
Как сквозь вату донесся далекий голос жены:
— Оставишь ты наконец в покое пианино!.. Тялкша вздрогнул, словно только этот вопль жены
и был нужен, чтобы сошло оцепенение и в сознание снова вернулась ясность, — так проясняется вид за окном, со стекла которого стерли росу. Он поднял голову и обвел взглядом комнату, на несколько мгновений останавливаясь на каждом из членов семьи. Ему стало легко оттого, что Андрианас больше не дзинькает по клавишам, и Эляна уже не снует по комнате, а спокойно стоит у окна, повернувшись спиной, и он не видит пугающе упрямого выражения ее лица.
— Так вот, Марысенька, какие у нас дети. Вырастили. Имеем. Да, да, имеем...—с болью сказал он жене, бессильно упавшей в кресло.—Кажется, старались, как могли, все делали, чтобы безупречно выполнить родительский долг, так сказать, а результат? Стыдно самим посмотреть и другим показать. Думали, хоть из Эляны выйдет человек, что поделаешь, раз Андрианас пошел не туда, куда следовало сыну таких родителей... Не кривляйся, о тебе говорю, твой отец говорит, а не директор цирка, поросенок ты нели-занный. Вста-а-ать!
Андрианас поерзал на стуле, пригасив в глазах насмешку, которая всегда выводила Тялкшу из себя, и неохотно встал. Медленно, стараясь не уронить достоинства, давая всем понять, что так поступаешь лишь потому, что в эту секунду его желание совпало с родительской волей.
— Послушай, папа, — неожиданно вмешалась Эля-на, словно обнаружив наконец решающий, никакими мотивами не опровергаемый аргумент.—Я могла принести ребенка, и теперь наш разговор был бы короче. Или сказать, что жду. Но я так не поступила, потому что ложь мне противна.
— Молча-а-ать! — рявкнул Тялкша, вскакивая со стула. — Твоя очередь, дура несчастная, еще придет, теперь я говорю с другим таким же ослом, твоим братцем. Двадцатишестилетний мужчина, а чего добился, каково его место в жизни? Мог кончить университет... Прекрасные перспективы на будущее для молодого способного человека. А что он сделал, поросенок нелизанный? Поучился два года на юридическом и плюнул. На честь родителей, на свое будущее, на долг советского юноши... Да, да, на долг советского юноши. Ни малейшей ответственности ни перед кем. Ему лучше, видите ли, ошиваться в редакции, срамить отца, пописывая дурацкие стишки, какую-то аполитичную окрошку без заглавных букв и знаков препинания. Поэт! Не поэзия, а каракули безграмотных мракобесов Чего плечами пожимаешь? Может, скажешь, не было у тебя возможности получить образование, чтоб стать сыном, достойным своего отца? Может, не создали мы с матерью условий? Ну?
— Создали, не могу пожаловаться, что не создали,—ответил Андрианас, топчась у пианино, как нашаливший и гордящийся этим мальчишка.— Но почему вы у меня не спросили, хочу ли я этих условий? Подхалимства учителей, этих оскорбительных привилегий, за которые мне бывало стыдно перед своими друзьями.
— Стыдно? Чего стыдно? Меня, родного отца? — Тялкша помолчал, ослепленный снова вспыхнувшей перед глазами молнией. — Ты понимаешь, что говоришь?
— Прости, отец, если я слишком резко выразился. Не скрою, бывали такие минуты, когда я завидовал своим приятелям из обычных семей, что я не на их месте.
— Постеснялся бы! — закричала Мария Тялкшене.
— Успокойся, мама, я только хотел сказать, что человеку свойственно чувство справедливости. И еще: сомневаюсь, способствует ли усиленное питание нормальному развитию растущего организма. Жизнь — это бег с препятствиями; по правилам игры каждый должен прыгать через барьеры, значит, и я, если хочу честно добраться до финиша» Й вообще, лучше бы вы, старики, поменьше хвастались, что создали для своих детей рай. Молодежи нужны не льготы, не милостыня, а свободные руки, чтоб самим преодолевать трудности. А ты, отец, с первого же класса начал отнимать у нас с Эляной эту возможность...
— Я? Как? Каким образом ? —пробормотал Тялкша.
Андрианас пожал плечами и ничего не ответил. Мария Тялкшене застонала, от ее семипудового веса заскрипели пружины кресла.
— Вот те и благодарность... вот те и благодарность детей... отцу, матушке за то, что растили, на руках носили, ночей не спали...
— Он сам не знает, что говорит. — Тялкша жестко глянул на сына.— Хорошо тебе болтать о трудностях, требовать их, когда их уже нет. Не паясничай! Если подходить в государственном масштабе, да, много приходится и еще придется преодолеть препятствий... Однако если говорить о каждом гражданине в отдельности, о его личных трудностях, так сказать, то это лишь ничтожная частица того, что выпало на мою и моих ближайших товарищей долю. Подорожал коньяк, не всегда бывает селедка, по воскресеньям не хватает пива — для некоторых и это трудности. Не помнят они уже, что у них было и что получили от советской власти. Пришли уже на готовое, все для них было уже завоевано, работай только и живи на совесть. А кто завоевал, кто создал такую жизнь? Я, мои товарищи. Подполье, тюрьмы, голодовки. Только-только расправили плечи — война. Ушли в леса, и до последней капли крови. Нас — сотни, а фашистов — сотни тысяч. Силища! Сколько жертв, сколько крови, сколько страданий, пока не победили... А ты, поросенок...
Тялкша взволнованно встал, словно почтив этим свое и своих товарищей славное прошлое. От воспоминаний о славной молодости закружилась голова, как от приветственных букетов. Он почувствовал себя на трибуне перед толпой, жаждущей услышать вдохновенную легенду о тех славных ратных днях, участником которых суровая судьба определила стать ему, Модестасу Тялкше. Он забыл, что уже говорил об этом десятки, нет, сотни раз по каждому поводу перед публикой и без всякого повода дома, едва ему начинало чудиться, что он стоит больше, чем его ценят. Три года, проведенные в революционном подполье, с течением времени стали казаться ему тремя годами жесточайшей тюрьмы (на самом деле он успел посидеть всего полгода), где он вечно томился в карцере из-за неустанных схваток с администрацией за смягчение тюремного режима или объявлял голодовки до полной победы. Партизанские времена тоже стали живописнее: постоянные сражения с оккупантами, нападения на гарнизоны, вражеские эшелоны, один за другим летящие под откос... Борьба, борьба, только борьба, без отдыха, до победного конца! Модестас Тялкша напрочь забыл, что долгое время его отряд был малочислен, избегал боевых операций, опасаясь спровоцировать нападение гитлеровцев, и Томасу Диенису, политруку, нужны были немалые усилия, чтобы заставить командира отряда выйти в поход.
— Отец, — сказал Андрианас, когда Тялкша замолк, коротко описав одну из самых значительных страниц своей биографии, — всю эту твою проповедь я знаю наизусть. Славные были времена — народных мучеников и героев, а ты был главным действующим лицом. Чуть ли не главным, но от людей ведь не скроешь, они знают, как все было на самом деле. Знают, отец!
Невидимая рука ударила Тялкшу по поджилкам, и он опустился на стул.
— Что знают? Кто знает? Что ты тут лепечешь, как фашистский провокатор? — Он задохнулся; вибрирующая волна озноба пробежала по спине, и было странно, что в щеки, в увядшие мочки ушей хлынул жар, оседая где-то под сердцем и наполняя желудок резкою болью.—О каком «на самом деле» брешешь? Что я не так сделал, скажи? Ничего, абсолютно ничего, да, да, абсолютно...
— Ничего? Хм...—Андрианас оскорбительно ухмыльнулся и уселся на стул.—Так зачем хвастать, если ничего не сделал?
Тялкша минутку помолчал, стараясь связать оборвавшиеся нити мыслей. Из-под прищуренных ресниц видел, как Андрианас вдруг вскочил со стула и почти бегом покинул комнату, оставив раскрытой зубастую пасть пианино. Потом ушла Эляна, но в другую дверь. Жена тоже хотела уйти, но у нее не было сил встать — поднималась и снова падала в кресло, словно ее затягивал мощный пылесос.
— Вот они какие — наши дети! Слыхала? — прошептал Тялкша, обращаясь больше к самому себе, чем к жене. — Водятся со всякими отбросами общества, собирают слухи, кто чего видел да где слышал. И все эти помои — на голову родного отца... Для других я авторитет, уважают меня, ценят, любят, только не родные дети, да, да, только не родные дети. Для них нет ничего святого. Ни-че-го!
— У этого часовщика даже приличной квартиры нет, — отозвалась Мария Тялкшене. — Шесть человек в двух комнатах. Лена хочет поселить его тут, у нас. О господи, господи, такой родни нам не хватало...
Тялкша, соглашаясь, кивал, но мысль его работала в другом направлении, он говорил, словно не слыша ее:
— Хунвейбин! Мерзавец! Кто? Да Андрианас, кто же еще, наш любимый сыночек. Видите ли, я для него маловато в тюрьме сидел! Надо было пять лет, как... Диенис. Или вообще там сгнить. А партизанщина... Что значит партизанщина для Андрианаса, если я головы не сложил? Курорт, прогулки по лесам вокруг озер... Не сына вырастил, а врага себе на голову. Да, да, злейшего врага.
14
Утром Тялкша встал с тяжелой головой: всю ночь не давал покоя конфликт с детьми, настырно лез в глаза Томас Диенис, которого сейчас, сам толком не понимая почему, он считал чуть ли не главным виновником всех своих неприятностей. Бывали минуты, когда в голове как бы переворачивалось что-то, и тогда подобная мысль казалась совершенно необоснованной, просто смешной, и Тялкша, устыдившись своей глупости, торопился загнать ее в самые закоулки мозга; увы, ненадолго: оттуда, из этих самых закоулков,
лезли никому не нужные воспоминания — неудачная любовь к Риве, брак с нелюбимой женщиной, которую выбрал только потому, что ее отец, известный на всю страну ученый, в то время был влиятельным человеком, с его авторитетом были связаны тайные надежды, которыми Тялкша не делился ни с кем, даже с Марией. Но в жизни произошли непредвиденные перемены, внесшие коренные поправки в планы на будущее, и Тялкше снова показалось, что во всем виноват Томас Диенис. В том, что не сбылись надежды. И конечно, в детях — Андрианасе и Эляне. Во всей этой пропасти, открывшейся в последние годы в семье. Да, да, виноват! Пусть и косвенно, пусть за руку не схвачен, но в чем-то виноват.
В таком расположении духа Модестас Тялкша съел два яйца всмятку, выпил ароматного жениного чая и, внушительности ради опоздав на пятнадцать минут, сел в автомобиль, который уже полчаса ждал у подъезда. Он понимал, что отступает от своего стиля как ответственного руководителя: надо было позвонить Диенису из дому — пускай приезжает для разговора в учреждение; однако, повинуясь тайному внутреннему голосу, все-таки поступил иначе, чем диктовало его служебное положение. До самого последнего мгновения он не был уверен, правилен ли подобный ход, не знал, что скажет Диенису, хотя ночью, когда он подводил баланс своих неудач, все казалось простым и ясным. Упреки? Нет, нет, не нужны упреки, что-то где-то вроде и не сходится, чтобы была серьезная почва для упреков. А если б даже и сошлось, для Диениса эта почва все равно показалась бы неприемлемой, они только поцапались бы, как обычно при встрече, и все пошло бы к чертовой матери. Надо подойти к Томасу так, чтобы он сразу же не выставил колючек, как еж, учуявший опасность, а во всей этой истории разглядел бы и свою вину, искупление которой — долг каждого порядочного человека.
Тялкше было очень неприятно, он чувствовал себя униженным тем, что ему приходится идти к подчиненному, расположившемуся со своим ведомством в глухом дворе среди домов, из окон которых со всех сторон просматривался вход в узкий темный коридор, ведущий к кабинету начальника. Он не ждал от Томаса особых знаков уважения («Мог бы хоть у двери встретить, видел ведь, что подъехал...»); однако, войдя в кабинет, где тот спокойно беседовал с каким-то ощипанным гражданином и не бросился навстречу почетному гостю, вконец обиделся. Но тут же взял себя в руки, понимая, что в положении, в какое он теперь себя поставил, не стоит уповать на лучшее.
Диенис искренне удивился неожиданному визиту Тялкши, который он, дескать, может сравнить лишь с громом среди ясного неба.
Тялкша, изобразив неприятное удивление, не согласился с этим, сказав, что не раз уже собирался заглянуть к старому соратнику домой или на работу, но все не мог найти свободной минуты. А сегодня вот отложил в сторону все дела и заглянул: очень уж много скопилось в душе всякого балласта, от которого можно очиститься, лишь широко распахнув сердце другу юности.
Диенис, все больше удивляясь, приготовился слушать. А когда Модестас Тялкша с несвойственной ему откровенностью описал свои взаимоотношения с детьми, остановившись на необдуманном решении Эляны выскочить за какого-то часовщика, должна была пройти целая минута, пока, перестав пожимать плечами, мекать и щипать бородку, Томас Диенис наконец открыл рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59