Сами знаете, что я ни в чем вам не откажу, но сегодня очень бы не хотелось... Понимаете? Очень бы не хотелось, товарищ Диенис.
— О, не волнуйтесь, друг мой. И не переживайте, если немного застряли. Творческая передышка... или как там у вас?.. Это же естественно, не удивляюсь. Человек — не машина, не сверхъестественное существо, хоть и творец.
Скирмонис качает головой, страдальчески улыбаясь. Нет, он не чувствует себя изнуренным, опустошенным в том смысле, который имеет в виду Диенис. Можно, конечно устать до такой степени, что и сама твоя профессия становится противной, можно даже пережить временную творческую импотенцию; нет, все это не страшно — страшнее всего лишиться душевного равновесия!
— Без сомнения, — соглашается Диенис. — Почувствовать, что ты бессилен оправдать свое призвание, что у тебя отняли возможность выполнить свой долг как творца перед обществом... да, это драматическая ситуация, я хорошо вас понимаю, маэстро. Но, поверьте, все это пройдет, ведь не первый же раз вы переживаете подобное состояние? Вы несчастны, я понимаю, но, увы, не могу ничем помочь: от этой болезни пока еще не изобрели лекарства.
— От любви? — Скирмонис смотрит на Диениса разинув рот, дивясь этим двум словам, прогремевшим неожиданно, наподобие выстрелов, да и выстрелил-то, кажется, не он сам, другой за него нажал на спуск.
Диенис растерян.
— Так, так, так, — машинально щелкает языком, оглядывая с сомнением Скирмониса.— Вроде бы вы сами установили себе диагноз... Или я ослышался?
— Совершенно верно, уважаемый Томас. — Скирмонис минутку стоит ссутулясь, опустив голову. — Сам не знаю, что со мной творится... Несколько секунд назад и не думал сказать то, что вы услышали. Но раз
уж это произошло, значит, должно было произойти. Я не сожалею об этом. Вы для меня не просто хороший знакомый, заслуживающий уважения и доверия. Да, да, не просто знакомый. Мне нечего от вас скрывать.
Диенис молчит, ероша кончиками пальцев боро-денку. Мягкий, улыбчивый взгляд открытых глаз с любопытством и плохо скрываемым удивлением изучает Скирмониса.
— Вы очень заняты? — спрашивает тот.—Может, найдете минутку времени для разговора?
— Сейчас? — Диенис достает карманные часы.— Через пятнадцать минут я должен быть у Тялкши. Служебный разговор. Но после пяти я к вашим услугам, маэстро.
— Благодарю.
— Буду ждать. — Диенис приподнимает шляпу и уходит. В двух шагах останавливается и бросает взгляд через плечо, словно решив убедиться, что действительно только что разговаривал со Скирмонисом.
«Этот человек всегда другой и всегда тот же самый».
Примерно так подумал Скирмонис о Диенисе (хотя еще без оснований для этого), когда тот впервые появился у него в мастерской около полугода спустя после их знакомства у Тялкши. Скирмонис удивился этому неожиданному визиту, но и обрадовался, сам не зная почему, — он не любил, чтобы за работой ему смотрели на руки. Но Диенис — дело другое... Как-то сразу он занял прочное место в сердце, хотя ничем нельзя это объяснить, — по-видимому, иначе и быть не может, когда встречаются два родственных духом человека. Правда, и характерами, и отношением к определенным явлениям жизни они сильно отличались, но это их только еще больше сблизило, потому что они идеально дополняли друг друга. Скирмонис, довольно скептически относившийся к художникам, был доволен, почти благодарен за то, что Диенис поклоняется искусству, смотрит на творца почти с набожным почитанием, словно на какую-то загадку природы. В мастерской он появлялся редко — два-три раза в год, но, заглянув, мог торчать битые часы, наблюдая за тем, как работает скульптор. Отказавшись от предложенной чашки кофе и извинившись, что помешал, он садился на табурет с таким видом созерцающего аскета
на неузнаваемо изменившемся лице, что невольно напрашивалась мысль: Диениса больше волнует сам процесс работы художника, чем законченное произведение.
Однажды Скирмонис (тогда он кончал в глине скульптуру «Янус», так и не увидевшую широкий мир) взглянул на Диениса и натолкнулся на его взгляд — восхищенный, почти ликующий. Старик растерялся, смутился и, часто моргая, принялся теребить бороден-ку двумя пальцами, как всегда в минуты сильного волнения. Да, он мешает, конечно, мешает: работающий художник должен оставаться наедине со своей тайной, в часы творческого акта ему необходимо отгородиться от всего мира, чтобы сосредоточиться.
Скирмонис ответил: ему мешают только дилетантские зеваки, жаждущие удовлетворить свое любопытство, а люди, которые ценят и понимают искусство, напротив, — воодушевляют, побуждают замахнуться шире и смелее.
Исподволь между скульптором и почитателем завязалась настоящая дружба. В минуты философского настроения Скирмонис иногда удивлялся, как два человека, общаясь только на расстоянии, могут дойти до такой степени близости, пытался найти этому причину, и каждый раз приходил к тому же выводу: их сблизила искренность. Искренность и человечность самого Диениса. Но прежде всего искренность. Если б они не были искренними, откровенными до конца, разве обнажили бы друг перед другом свой внутренний мир?
Расставшись с Диенисом, Скирмонис позвонил Веронике, что они смогут встретиться не в четыре часа, как уславливались, а только после семи.
— Снова обстоятельства изменились? — съязвила она, но притворилась, что охотно перенесет свидание на вечер: такое время для нее даже удобнее, потому что в четыре она должна идти к портнихе.
— Может, чашку чая? — предложил Диенис, когда в условленный час к нему зашел Скирмонис. — Или кофе? Моя секретарша сейчас приготовит.
— Нет, — Скирмонис резко встряхнул головой.— Разве что вам самому хочется. А для меня — никакой телесной пищи. Зашел просто так. Поговорить, отвести душу Не надеюсь, что вы поймете до конца, оправдаете, но не думаю, что и осудите... Да, когда не надо, кажется, что вокруг тьма друзей. А когда начинаешь всех перетряхивать, искать такого, которому мог бы доверить тайну, не побоявшись, что тебя осмеют, видишь, что это всего лишь обыкновенные знакомые. А поскольку вы человек не этой категории, уважаемый Томас, то и...— Скирмонис развел руками, не найдя подходящего слова.
— Я слушаю вас, друг мой, — подбодрил Диенис, усаживаясь в кресло и нервным движением взволнованного человека предлагая место перед собой своему гостю.
Скирмонис. Не знаю, где вы это сказали, скорее всего в мастерской, когда смотрели, как я работаю... А может, расхаживая, вот как я теперь, может, слушая у меня пластинки... неважно, где и когда, но вы действительно это сказали, уважаемый Томас, и я могу повторить слово в слово: «Быть творцом — огромное счастье. Умение создавать духовные ценности — это неоценимый дар, которым мало кого одарила природа. Я преклоняюсь перед этими счастливцами, но не завидую им: кому многое дано, с того многое и спросится. На ваших, художников, плечах, лежит страшная ответственность, и вы сами прекрасно это понимаете: работать, работать, работать! Без передышки, ни на минуту не опуская рук. Потраченный впустую час — уже преступление, ведь если ремесленника могут заменить тысячи таких же ремесленников, то творца — никто!» Я преступник, уважаемый Томас! Да! Каждое утро прихожу в мастерскую, чтобы проваляться свои рабочие часы на диване или пробродить в мастерской среди своих уродцев, и смысл жизни вижу лишь в коротких минутах любви, пережив которые с нетерпением жду их повторения. «Любовь окрыляет творца...» Не знаю, какой идиот изрек подобный абсурд: мне она только мешает. Нет, более того: она убила во мне любое желание творить, парализовала фантазию, осмеяла само Творчество. Влюбиться в мои годы... Более чем смешно, уважаемый Томас!
Диенис. Нет, совсем не смешно. Каждый человек кого-нибудь любит, только не все осознают это. Думаете, до этой женщины вы не любили? Не может быть! Вы любили жену, искусство, свои удавшиеся
произведения. Любовь была, и она есть, только сейчас все это подавила стихия страстей. Нас с Ривой многие считают идеальной парой — мы относимся к тем счастливчикам, которые сумели уберечь любовь и верность до старости, — но я не думаю, что это только наша заслуга. За это, друг мой, по-видимому, надо благодарить обыкновенную случайность, что жизнь не подвергла нашу любовь таким испытаниям, перед которыми она бы не устояла.
Скирмонис. Насколько мне известно, вы с Ривой прожили почти тридцать пять лет. Не поверю, что за столько времени судьба ни разу не совала палок в колеса супружеской жизни. Но у вас нашлись силы их сломать. А почему? Может, вы и споткнулись бы перед серьезным испытанием, если бы не нашли: вы — свою женщину, единственную в мире, Рива — своего мужчину, тоже единственного. А я, по-видимому, где-то разминулся со своей... Уне хорошая женщина, но не для меня, давно знал, что не для меня, но смирился с судьбой... Однако глупая надежда все дурачила сердце: ведь где-то, тоже без любви, чахнет и твоя суженая, мечтая о своей половинке... В один прекрасный день сведет вас счастливая случайность, и... Жизнь ведь не может быть сплошь несправедливой.
Диенис. Хм... Ну и как? Свела?
Скирмонис. Не знаю, уважаемый Томас. Если б вы спросили об этом месяца два назад, я бы ответил положительно. А сейчас, когда трезвее начинаю думать о своих отношениях с этой женщиной, не нахожу точных слов, чтобы их охарактеризовать. Иногда мне кажется, что я ухватился за нее, спасаясь от однообразия семейной жизни, от этой проклятой скуки, преодолеть которую не в силах даже творчество.
Диенис. А вы не подумали, друг мой, что точно так же вы могли бы завести роман с любой другой женщиной, если б только она проявила инициативу?
Скирмонис. Не так давно такая вероятность показалась бы мне оскорбительной, а сейчас — почти реальной. Да, совсем реальной. Но бывают такие минуты, когда я гнушаюсь собой, подумав об этом. Хочу упасть перед этой женщиной на колени и просить прощения, что так унизил ее. Однако самому себе становлюсь смешным и, порассуждав хладнокровно, прихожу к выводу: не люблю ее, да и она меня не любит;
если и любит, то такая любовь мне не нужна, она приносит лишь зло.
Диенис. Вы правильно решили, друг мой: не нужна. Мне трудно судить, как горячо вы любите друг друга, да и вообще можно ли подобную игру в чувства называть любовью, но я не думаю, что настоящая любовь мешает творчеству. Напротив, любовь только помогает творцу, вдохновляет его, окрыляет для высокого полета. Я убежден, что художник должен стоять выше любых страстей. Личность! Она должна властвовать, а не давать властвовать над собой. Если женщина губит художника, вместо того чтобы помогать ему, в таком случае он должен выбрать одно из двух: творчество или мимолетную игру в любовь.
Скирмонис. Мне надо на что-то решиться, но я заблудился, как в непролазном лесу. Все было бы куда проще, если бы я жил один. А ведь рядом Уне... Подумать только, столько лет вместе! Не помню случая, чтобы она сделала мне что-нибудь плохое, все время старалась помочь; как умела, жила моей работой, моим творчеством, пускай и не понимала его. А я паскудным образом изменяю ей. Вот видите, как я ничтожен, уважаемый Томас. До сих пор вы уважали меня как человека, как художника, даже личностью называли, а после всего, что сейчас узнали от меня, наверняка запрезираете.
Диенис. Не думаю, что у меня есть право судить других, потому что и в моей собственной душе есть зло, которое я ненавижу. В том числе и лицемерие, ложь. Но я не могу и оправдать вас, мой друг. Бациллы аморальности этого сорта весьма популярны в нашем мире, но я немодный человек, маэстро. Правда, в одно время, в молодости, я было заразился ими, но, к счастью, приобрел иммунитет. Эх, старые времена, старые времена...
Скирмонис задумчиво смотрит на Диениса, который сидит в кресле, как-то странно подтянувшись, склонив на плечо голову, будто вслушиваясь в себя. Воспоминания... Горстка невеселых воспоминаний. Зачерпнет их и бросит перед собой, хоть никто об этом и не просит. Когда-то он дружил с одной девушкой... Без поцелуев, объятий — жесткая, мужская была дружба. Но так казалось только ему. Поначалу. А потом понял: она в него влюблена. Не только влюблена,
вдобавок вбила себе в голову, что и он к ней неравнодушен. И если губы его не раскрываются для любовного признания, то только из стеснения. Он понимал: нельзя так дальше, надо открыть ей глаза. И все не решался: жалел ее как друга, зная, какую неимоверную боль принесет ей правда. Прошел год, другой. Неожиданно на его жизненном пути возникла Рива. Любовь. И тогда той девушке, создавшей для себя миф, все стало ясно без слов. Она бросилась под маневренный паровоз.
— Думаете, так бы случилось, если б я сразу же развеял ее иллюзии? Она слишком долго жила воображаемой любовью. Вот в чем ее беда. С того дня я стал понимать, что такое ложь! Неважно, в какой форме она выражена — в художественном произведении, в слове или в обыкновенном умолчании. Да, да, друг мой, умолчать правду — это тоже ложь. Страшная, непростительная. Ни с чем не сравнимая ложь!
Седобородый человек долго сидит молча, устремив суровый взгляд в свое прошлое. Добрый, снисходительный ко всем, только не к себе.
— Я, пожалуй, понял, что вы хотели сказать этой историей о несчастной девушке, — наконец набирается решимости Скирмонис. — Но всегда ли правда лучше лжи? Иногда и правдой можно убить человека.
— Быть может, друг мой, но если вы желаете сохранить уважение к самому себе, необходима полная откровенность.
— Кажется, я уже дожил до таких лет, когда человек безошибочно может судить о глубине своих чувств. Так что поверьте: я не люблю Уне. Но не уверен и в том, что мое сердце принадлежит той, другой женщине.
Диенис молчит, закинув ногу на ногу. Впалая грудь тяжело поднимается.
— Но ей-то о своих сомнениях вы наверняка не говорили?
— А какого черта, если я и сам как следует не разобрался в своих чувствах?
— Какого черта? Разве для вас ничего не значит, что вместе с умолчанием правды начинаются лицемерие и предательство?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59